"Хелло, мальчики!", и, конечно же, там небо красное от тысячи тысяч светильников. Но разве это все для нас? Разве это тот тайный, наш душевный "paradiso"? Капитан, поверни в Вифлеем, в древний Вифлеем, туда стремится мое сердце.
Так Игорь-Годик проложил наш новый курс. И мы сразу приняли его слова, поверили:
- Вифлеем! Вифлеем!
Но в крике нашем было больше от лихости, чем от души.
- А я давно знал, - сказал гном Жорик, - предчувствовал, - и он потянулся к англичанину, который, казалось, внимательно слушал. - Тринкен быстрей. И давай стакан. Понимаешь, друг, мы плывем в Вифлеем.
- Лево 70, право 60, так держать, - уже командовал невидимому рулевому наш капитан. И в машину:
- Полный. Самый полный...
Раздался треск...
- Стоп! - крикнул Нил.
Машина заглохла, но кругом рушились переборки, железо...
- Впоролись, - завопил гном Жорик. - Спасайте женщин, детей и англичанина!
Зина кинулась к телефону, подняла трубку, произнесла тихо:
- Молчит. Как же там Витька? - И она посмотрела на нас жалостливо.
- Ребята, - заторопил Жорик. Он особенно стал суетлив, почувствовал, что может, наконец, капитанствовать, - соединимся в едином порыве, чтоб ничего не пропало в результате катастрофы. Ваше здоровье!
- Не поднимай волны, - приказал Нил.
- А я-то что? - обиделся гном. - Но вот как англичанин, как международная конвенция по сохранению вида...
Рушились - но вне нас, вокруг, - обшивка, переборки в днище, деревянные и железные настилы, обнажились шпангоуты, крепящие бимсы, а в пустоты врывались трава, мелкие белые цветы дудника, облепленного мухами, запахло полынью и особо ароматным, пряным ирным корнем, которым, как я помнил по детству, на троицу вместе с березовыми ветками украшали стены комнаты, и, конечно же, одуванчики, кусты малины, орешника, а вместе с ними предельная тишина... жизненная, бесконечно спокойная. Я уже не видел, а слышал, как скрипел в огородах коростель, а в соснах на угоре раздавался тонкий писк летучих мышей...
Стало быстро темнеть. И я зажег керосиновую лампу. Но тот момент, когда Лешка взял гитару, упустил.
Над небом голубым
Есть город золотой
С высокими воротами
С прозрачною стеной...
Звуки падали в тишину, растворяясь в ней, хрипловатый голос Лешки сорвал печать - и наши души легко вошли в библейский сад. Все там было так, как и должно было быть извечно: огнегривый лев и вол, исполненный очей, и золотой орел небесный...
И Лешка шепнул: кто светел, тот и свят.
Мы молчали, мы еще долго молчали. Я подумал, что, может быть, мы уже приплыли в Вифлеем, и мне надо скорее писать, взять кисть и писать: другого времени уже не будет.
- Смотрите, песик! - крикнула Наташка. Мы увидели, как сквозь кусты к нам продралась белая в желтых пятнах длинноволосая собачонка с закрученным пушистым хвостиком.
- Табачка! Табачка! - зашепелявила Наташка, протягивая к ней руку.
- Пошли, - сказал Нил. - Здесь все, пошли.
Наши сборы заняли какую-нибудь минуту - взять стакан, Мишкину сумку с еще полными пузырями. Я задержался немного, укладывая этюдник, погасил лампу.
Когда мы пролезали сквозь пролом, я шел за Лешкой, которого обнимала Оля. Он оглянулся, сказал мне, а не Оле:
- Никакого ада нет. Адского неугасимого огня, мучений - Господь не позволит.
Вот кому я поверил.
Мы выбрались наружу. Было темновато, но все же на воле светлее, в небе нагустилась круглая, еще белая луна, похожая на кусочек оторвавшегося облачка.
Нет, мы не ушли далеко. Зина сказала - она хочет купаться, причем голой.
Вписываясь в ритмику дальнего берега, неба, прекрасно гляделась стройная высокая фигура Зинки. Она умело нырнула в воду - и вот уже в середине неширокой, по-деревенски гостеприимной Таруски послышался ее смех.
Оля не выдержала, разделась и медленно пошла в воду. У нее русалочьи волосы, и в моей затуманенной голове они переплелись с прибрежной осокой...
Я посмотрел на Лешку, казалось, он ничего не заметил - отложив гитару, он пересыпал в руках песок... Я подумал, что сейчас мне никто не помешает, и во мне еще звучали его слова: "кто светел, тот и свят..." Да, нет адского пламени, а есть извечный внутренний свет, проходящий сквозь человека в бесконечность...
Тихо, чтоб ему не помешать, я открыл этюдник. И твердо уже знал, что мой звучащий внутренней силой мазок наполнится дымкой - sfumato1, как у Леонардо да Винчи, - подумал я.
- Леша, - окликнул я его.
Он повернул голову. Я увидел на глазах у него два дубовых листка. Откуда? И дуба здесь нет... Но тут же мой взор притянули останки нашего корабля. Он уже совершенно зарос кустарником, но на месте флагштока победно поднимался молоденький дубок...
Из воды вылезли Зина и Оля... Обтираясь одеждой. Зина близко подошла к Нилу.
- Хочу от тебя ребенка. У меня уже есть Витька, будет еще. Может быть, девочка. Ну что ты нашел в этой корове? - она показала на Наташку.
Из травы возник гном Жорик:
- Ребята, мы теряем драгоценное время. Надо согреться. Доберем, а Михайло сходит в деревню за самогонкой.
Наши случайные девочки-попутчицы куда-то испарились, остались только свои, исконные...
Годик помахал нам рукой, позвал. На ладони у него лежал гладко обкатанный черный с белыми прожилками камушек. Зина отжимала волосы, трясла головой, прыгала на одной ноге: в ее ухо попала вода. Англичанин взял камушек с ладони Годика и стал внимательно его рассматривать, даже очки снял, близко поднес к лицу.
- Ну, пора, - сказал Нил. - Поехали, ребята.
Мы сидели на берегу реки. Пахло сыростью, картофельной ботвой с огородов, летали голубые стрекозы, трещали кузнечики.
Мы молча передавали друг другу стакан. Слышно было, как в Таруске играет рыба. И я вдруг ясно понял, что это наш последний вечер. Мы давно пьем, очень давно. Беда гудит в нашей крови. Мы неустрашимо пьем, чтобы забыться и чтоб увидеть, что же прячется за той чертой, за той заветной, где тонко плачет струна. О, Боже! Вдруг я ощутил упругость воздуха, мощное дыхание простора, и можно было вольно взлететь. Я еще не успел осмыслить, а уже услышал:
Ой, улица моя, да ты широкая!
Ой, мурава моя, да ты зеленая!
Там ходил, гулял
Добрый молодец,
Добрый молодец
Холост не женат,
Холост не женат,
Белый кудреват.
У него ль кудри,
Кудри русые
По плечам лежат,
Полюбить велят.
А ему люди дивовалися,
Дивовалися, торговалися.
- Добрый молодец!
Ты продай кудри,
Кудри русые.
- Ах, вы глупые, неразумные!
Самому младцу кудри надобны.
И Лешка сказал, отложив гитару, извиняясь, что ли:
- Это мой дед певал. Правда, не от него, от отца слышал. У нас все пели - и бабка, и дед, и отец, и мать, и сестра...
Оля глядела на Лешку такими влюбленными глазами, что свет от них перепадал и нам... А без любви мы кто? камни - тогда каждый может нас пнуть ногой.
- Не пущу тебя, - прошептала Оля. - Дай мне твою руку, буду держать.
И он, улыбаясь, протянул ей руку.
И что ты уставился на нас, очкастый англичанин? Да, мы пьем тяжело. Понимаешь, душа наша устала. Правда, душу-то мы не собираемся ни на что менять. Хотя давно уже вьются над нами мелкие бесы. Они лезут в стакан, пробуют что-то шептать, даже изловчившись, кричат в уши: куда вы идете? Ноги ваши ослабли, вам не дойти до Вифлеема. А может, вы его уже миновали. И вообще все произошло задолго до вас, живущих...
Шурик попросил:
- Лешка, возьми опять гитару. Уже пора, возьми. - И он пытался напеть: - Мальчик в свитере белом...
Но гитару взяла Оля, она подкрутила волосы, тихо запела, словно кругом никого не было:
Мальчик в свитере белом,
В глазах беспокойный свет,
Мальчик в свитере белом,
Печаль на лице загорелом,
Ну что ты глядишь мне вслед.
Ах нет, не моря и не горы,
Нас разделяют годы...
Не допела, положила гитару и протянула руку к стакану.
- Ребята, - сказал с воодушевлением Годик. - Пусть мы циферблат без стрелки. Но мы тикаем по-своему, тикаем, как умеем. И гордимся, и в нас смирение... Но есть среди нас душа такой высоты...
- Замолчи! - крикнул вдруг Нил. - Не надо все вслух, не все на продажу...
- Понял, Миша, друг, посмотри, еще остался пузырь?
Какая бездонная Мишкина сумка. Мы продолжаем пить: стакан по кругу.
- Значит, так, - сказал Годик, - земля треснула. И когда мы заглянули в пролом, то увидели, что там тоже люди. И мы смотрели друг другу в глаза, - и они верили, что мы счастливее их... - Он отмахнулся рукой от слишком нахального мелкого беса, который пытался отпить из его стакана.
- Ребята, братцы, - он радостно оглядел нас. И мы поняли: сейчас он скажет что-то библейское.
- Веселись, юноша, в юности твоей, говорил Экклезиаст, да только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд. Да, ребята, ведь мы идем к Единому Пастырю. Корабль наш развалился, но это даже лучше, в Вифлеем мы пойдем пешком, так любезно российскому сердцу.
Он поднялся. Мы шли под темно-зеленым небом. Это - поразительно. Может, от той звезды, которая нас вела, не волхвов, а просто ребят, живущих на обочине ХХ века, и нам хотелось все начать сначала.
* * *
Наша собачонка, бежавшая впереди, громко залаяла. Из темноты надвинулись коровьи рога... Нил чиркнул спичкой, и мы различили бабу с хворостиной, а впереди ее корову.
- Убежала, охальница, - сказала баба, - еле нашла.
- У нас тоже есть своя, - закричал гном Жорик. - Только она пока не корова, а телка, - и он показал на Наташку.
- Тоже убегала?
- Нет, она привязана крепко.
- А вы сами-то откуда?
- Издалека. Идем тоже далеко, в Вифлеем. Хотим своими глазами увидеть, что там произошло две тысячи лет назад.
- А, понятно. Молодые, а я далеко не могу, лучше по телевизору глядеть.
Когда корова с бабой исчезла, Шурик наставительно произнес:
- Вот какая теперь народная мудрость, телевизор - глаз и глас народа.
- Огонь! - закричал гномик Жорик. - Там, впереди.
Звезда ли это? - подумал я. - Или кочевье? Иль только память о кочевье. И пастухи собираются туда...
И я еще что-то забормотал невнятное, чувствительное, и мне хотелось спросить: какая завтра будет погода. Даже, может, не завтра, а сегодня. Ведь всегда после убийств в программе "Время" передают сводку погоды. Эй, впереди! Кто-то ведь смотрел телевизор, какая завтра нас ждет погода?!
- Мишка куда-то умотнул с сумкой, - сказал Шурик. И крикнул довольно громко. - Михайло!
- Ага, - подтвердил гном Жорик. - Слинял в деревню.
*
Еще издали мы увидели такую картину: костерик, старый толстый цыган о чем-то беседовал с нашим Лешкой. Как Лешка оказался там? На белом его свитере почему-то угольно-черные отсветы огня. Или мне так почудилось? Рядом с костериком стоял древнющий автобус с длинным радиатором. На этом автобусе была растянута драная палатка. Старик взял Лешкину гитару, тихонько перебрал струны толстыми пальцами... Потом отдал обратно.
Как это случилось, уже и не припомню: на звон гитары вырвалось из автобуса, по-моему, бесчисленное множество цыган - и женщин, и мужчин, и голых детишек... А молодая цыганка с огромными луноподобными серьгами танцевала в кругу...
И мощный, во всю ширь живого неба - разбивая его до самой небесной души, до самых небесных печенок, - звучал голос Леши:
Гори, гори, гори, любовь смуглянки,
Одной красавицы смуглянки.
Горит над нами сила властная,
Царит одна любовь, любовь прекрасная...
И широченная юбка молодой цыганки кружила, и мы все отдавались сладкой силе.
Эй, чавела!... Царит одна любовь,
Любовь прекрасная.
*
- Проснись! Просыпайся, - кто-то толкал меня. Я увидел гнома Жорика. Я сел, огляделся:
- Где остальные? Где все?
- Лешка умотнул с цыганами, остальные - там, - и он махнул в сторону реки.
*
Я шел, не разбирая дороги. Лиловатый туман скрывал реку и часть леса. Во мне еще не погас голос Лешки... Под ногами ощущал зыбкость. Но я чувствовал одновременно тишину, она обступала, сжимала горло... Хлюпала вода под ногами.
- Простите, люди, вы не встречали мою душу? Нет? Не встречали? Извините...
Не помню, когда и как я подошел к одинокому дощатому домику. Попробовал дверь. Закрыто. Я вежливо постучался:
- Откройте! Прошу вас, я устал. Очень устал за всю свою молодую, слишком долгую жизнь. - Опустился на колени и стукнулся головой в запертую дверь. Время опять сыграло со мной какую-то шутку. Меня кто-то пробовал поднять. Рядом высокий человек.
- Осень, - сказал он. - Видишь...
С другой стороны домика вырвались птицы, кружились черными листьями...
- Дождь, идем, - звал человек.
- А ты кто?
- Я - "Англичанин, сними калоши", - и он доброжелательно улыбнулся.
Что-то с ним не так... И вспомнил, очков нет... и еще это... почему-то говорит на понятном языке.
Мы шли с ним. Он обнимал меня за плечи. А дождь не унимался, не ситечком сеял, ведром поливал, да все сильнее, сильнее вспахивал землю, так что вроде как уже начинался потоп.
Но мне-то все одно - моя душа молчит. Прикрыться нечем... Ты это понимаешь, англичанин мой распрекрасный? И я не знал, говорю ли вслух или иду молча по дну великого потопа в полной тишине. И вдруг мне стало ужасно смешно:
- Англичанин, сними калоши! Англичанин! - кричал я. - Видишь, мировой потоп.
- Зачем снимать калоши, если потоп?
- Эх, ты! На кой ляд мы тебя возили...
И тут я увидел, что он босой и такой же мокрый, как и я...
1 sfumato (ит.) - мягкий, рассеянный.
СОЛОМОН И СОНЯ
Глиняное полуденное небо стремительно разрезали росчерки ласточек-береговушек, прилетевших с ближней реки, и здесь, на земле, среди разбросанных камней гулял низовой ветер, принося из небытия глухое бормотание ушедших голосов. Глаза, налитые сонным покоем, переставали видеть земное, умирали. И Соломон лежал между двух могил - Ниночки Костровой и Софьи Натановны Броверман. Рыжая собака с впалыми боками и лисьей мордой приткнулась к ботинку Соломона, тщательно его вылизывала, точно собирала заповедную соль, которую он накопил за жизнь. За рыжей лежал замухрышистый песик, весь заросший черно-серой грязной шерстью, где-то на морде в этой шерсти пропали у него и глаза, и рот, тут же рядом с песиком - белая сучонка с перебитой задней ногой.
- Разве я живу? - тихо взывал Соломон. Он хотел, чтобы его услышали сразу и мама, и Сонечка. Мама и Сонечка, мама и Сонечка - они сливались в одно белое пятно. Соломон щурился, чтобы удержать его. Жужжали мошкара и мухи. Мухи хозяйски ползали по носу Соломона, по самой горбинке, по седым небритым щекам, лезли в рот, щекотали ноздри, совершенно обжили его.
- Плохо я живу, Сонечка, - опять взывал Соломон, - без тебя мне нет дыхания. Я даже ходил в поликлинику, приятная такая врачиха, конечно, послала на рентген, нашли затемнение в правом легком. Врачиха выписала рецепты, такая милая, худенькая, примерно роста одинакового с тобой, но, конечно, я тебе скажу, ей до тебя... ой, что ты... И так ресничками, Боже мой, хлоп, хлоп - поглядела. Очень приятная женщина, наш сын Сеня сказал бы "первый класс", - а где Сеня? Где... В аптеку я еще не ходил. Как ты считаешь? Мне таки нужно туда сходить, а? А вот теперь ты видишь, где я, видишь, ох, - он вздохнул, - я как мальчик на краю города. - Соломон улыбнулся, Соломон даже тихо засмеялся, обожженный вдруг памятью детства. Как тебе знать, ты ведь не была в моем детстве, и в Уфе, и в Уфе... Слышишь, Сонечка, - во стучит, - никакой не жук, это уже старый мой музыкант настраивает скрипочку, и когда оборвется струна... - Он замолчал, долго молчал. Он мог здесь долго молчать. - Да, Сонечка, когда оборвется струна, ты это узнаешь первая. Мне почему-то думается - раньше меня... И я еще подумал немножечко смешное: может, теперь ты и была и в Уфе, и в моем детстве... Тирлям-тирлям-тирля... скорей бы, скорей бы она оборвалась. Не упрекай меня, Сонечка, что я еще живой. Ведь здесь ты одна. Совсем одна. Если б я сюда не приходил - представляешь... Вы теперь для меня все живые, за эти годы все живые, все. Я живой среди живых. Я живой среди живых... Боже, так ведь можно и рехнуться. Ниночка, прости меня. Одна кровь связала нас узлом - тебя, Сонечку, меня, всех тут, и Никифора, собак всех трех, и мошек, и му... - Соломон затруднился, - и мушек... и небо. Я вижу свое небо, но пусть так будет, пусть...
- Ну что, царь Соломон, лежишь?
Соломон не ответил.
- А дома тебе небось пенсию принесли?
- Зачем ты меня раздражаешь, Никифор? Тебе приносят третьего, а мне седьмого, а сейчас какое?
- Я, как сторож, не могу тебя здесь допустить лежать. У меня здесь шесть памятников на охране, и остальные, и вообще. Как это на кладбище не мертвый, а лежит. Это какой год ты лежишь? Погоди, сейчас соображу... Это мою деревянну сторожку тогда спихнули и каменну поставили, погоди, погоди... ведь шестой год, да, нехорошо, царь Соломон.
- Я не каждый день. Болею, Никифор.
- А кто нынче не болеет - только правительство и покойники, - желтые зубы в улыбке открылись у Никифора.
А кладбище располагалось в хорошем месте - сухой бугор, каменные надгробья, деревянные и железные кресты обильно заросли чистотелом и всякой другой мелкой травкой. А дальше река. Городские власти, выделив деньги из своего скудного бюджета, отстроили железные ворота, рядом новую каменную сторожку, красную кирпичную стенку с фигурной кладкой поверху, у оврага стена обрывалась, там был навален песок, застывший цемент, куски железной проволоки, кожухи от моторов, скелеты старых холодильников, железные кровати, ржавые бачки стиральных машин, великое множество пустых банок из-под масляной краски, разбитые бутылки, куски почерневшей ваты, куски унитазов и автомобильные покрышки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Так Игорь-Годик проложил наш новый курс. И мы сразу приняли его слова, поверили:
- Вифлеем! Вифлеем!
Но в крике нашем было больше от лихости, чем от души.
- А я давно знал, - сказал гном Жорик, - предчувствовал, - и он потянулся к англичанину, который, казалось, внимательно слушал. - Тринкен быстрей. И давай стакан. Понимаешь, друг, мы плывем в Вифлеем.
- Лево 70, право 60, так держать, - уже командовал невидимому рулевому наш капитан. И в машину:
- Полный. Самый полный...
Раздался треск...
- Стоп! - крикнул Нил.
Машина заглохла, но кругом рушились переборки, железо...
- Впоролись, - завопил гном Жорик. - Спасайте женщин, детей и англичанина!
Зина кинулась к телефону, подняла трубку, произнесла тихо:
- Молчит. Как же там Витька? - И она посмотрела на нас жалостливо.
- Ребята, - заторопил Жорик. Он особенно стал суетлив, почувствовал, что может, наконец, капитанствовать, - соединимся в едином порыве, чтоб ничего не пропало в результате катастрофы. Ваше здоровье!
- Не поднимай волны, - приказал Нил.
- А я-то что? - обиделся гном. - Но вот как англичанин, как международная конвенция по сохранению вида...
Рушились - но вне нас, вокруг, - обшивка, переборки в днище, деревянные и железные настилы, обнажились шпангоуты, крепящие бимсы, а в пустоты врывались трава, мелкие белые цветы дудника, облепленного мухами, запахло полынью и особо ароматным, пряным ирным корнем, которым, как я помнил по детству, на троицу вместе с березовыми ветками украшали стены комнаты, и, конечно же, одуванчики, кусты малины, орешника, а вместе с ними предельная тишина... жизненная, бесконечно спокойная. Я уже не видел, а слышал, как скрипел в огородах коростель, а в соснах на угоре раздавался тонкий писк летучих мышей...
Стало быстро темнеть. И я зажег керосиновую лампу. Но тот момент, когда Лешка взял гитару, упустил.
Над небом голубым
Есть город золотой
С высокими воротами
С прозрачною стеной...
Звуки падали в тишину, растворяясь в ней, хрипловатый голос Лешки сорвал печать - и наши души легко вошли в библейский сад. Все там было так, как и должно было быть извечно: огнегривый лев и вол, исполненный очей, и золотой орел небесный...
И Лешка шепнул: кто светел, тот и свят.
Мы молчали, мы еще долго молчали. Я подумал, что, может быть, мы уже приплыли в Вифлеем, и мне надо скорее писать, взять кисть и писать: другого времени уже не будет.
- Смотрите, песик! - крикнула Наташка. Мы увидели, как сквозь кусты к нам продралась белая в желтых пятнах длинноволосая собачонка с закрученным пушистым хвостиком.
- Табачка! Табачка! - зашепелявила Наташка, протягивая к ней руку.
- Пошли, - сказал Нил. - Здесь все, пошли.
Наши сборы заняли какую-нибудь минуту - взять стакан, Мишкину сумку с еще полными пузырями. Я задержался немного, укладывая этюдник, погасил лампу.
Когда мы пролезали сквозь пролом, я шел за Лешкой, которого обнимала Оля. Он оглянулся, сказал мне, а не Оле:
- Никакого ада нет. Адского неугасимого огня, мучений - Господь не позволит.
Вот кому я поверил.
Мы выбрались наружу. Было темновато, но все же на воле светлее, в небе нагустилась круглая, еще белая луна, похожая на кусочек оторвавшегося облачка.
Нет, мы не ушли далеко. Зина сказала - она хочет купаться, причем голой.
Вписываясь в ритмику дальнего берега, неба, прекрасно гляделась стройная высокая фигура Зинки. Она умело нырнула в воду - и вот уже в середине неширокой, по-деревенски гостеприимной Таруски послышался ее смех.
Оля не выдержала, разделась и медленно пошла в воду. У нее русалочьи волосы, и в моей затуманенной голове они переплелись с прибрежной осокой...
Я посмотрел на Лешку, казалось, он ничего не заметил - отложив гитару, он пересыпал в руках песок... Я подумал, что сейчас мне никто не помешает, и во мне еще звучали его слова: "кто светел, тот и свят..." Да, нет адского пламени, а есть извечный внутренний свет, проходящий сквозь человека в бесконечность...
Тихо, чтоб ему не помешать, я открыл этюдник. И твердо уже знал, что мой звучащий внутренней силой мазок наполнится дымкой - sfumato1, как у Леонардо да Винчи, - подумал я.
- Леша, - окликнул я его.
Он повернул голову. Я увидел на глазах у него два дубовых листка. Откуда? И дуба здесь нет... Но тут же мой взор притянули останки нашего корабля. Он уже совершенно зарос кустарником, но на месте флагштока победно поднимался молоденький дубок...
Из воды вылезли Зина и Оля... Обтираясь одеждой. Зина близко подошла к Нилу.
- Хочу от тебя ребенка. У меня уже есть Витька, будет еще. Может быть, девочка. Ну что ты нашел в этой корове? - она показала на Наташку.
Из травы возник гном Жорик:
- Ребята, мы теряем драгоценное время. Надо согреться. Доберем, а Михайло сходит в деревню за самогонкой.
Наши случайные девочки-попутчицы куда-то испарились, остались только свои, исконные...
Годик помахал нам рукой, позвал. На ладони у него лежал гладко обкатанный черный с белыми прожилками камушек. Зина отжимала волосы, трясла головой, прыгала на одной ноге: в ее ухо попала вода. Англичанин взял камушек с ладони Годика и стал внимательно его рассматривать, даже очки снял, близко поднес к лицу.
- Ну, пора, - сказал Нил. - Поехали, ребята.
Мы сидели на берегу реки. Пахло сыростью, картофельной ботвой с огородов, летали голубые стрекозы, трещали кузнечики.
Мы молча передавали друг другу стакан. Слышно было, как в Таруске играет рыба. И я вдруг ясно понял, что это наш последний вечер. Мы давно пьем, очень давно. Беда гудит в нашей крови. Мы неустрашимо пьем, чтобы забыться и чтоб увидеть, что же прячется за той чертой, за той заветной, где тонко плачет струна. О, Боже! Вдруг я ощутил упругость воздуха, мощное дыхание простора, и можно было вольно взлететь. Я еще не успел осмыслить, а уже услышал:
Ой, улица моя, да ты широкая!
Ой, мурава моя, да ты зеленая!
Там ходил, гулял
Добрый молодец,
Добрый молодец
Холост не женат,
Холост не женат,
Белый кудреват.
У него ль кудри,
Кудри русые
По плечам лежат,
Полюбить велят.
А ему люди дивовалися,
Дивовалися, торговалися.
- Добрый молодец!
Ты продай кудри,
Кудри русые.
- Ах, вы глупые, неразумные!
Самому младцу кудри надобны.
И Лешка сказал, отложив гитару, извиняясь, что ли:
- Это мой дед певал. Правда, не от него, от отца слышал. У нас все пели - и бабка, и дед, и отец, и мать, и сестра...
Оля глядела на Лешку такими влюбленными глазами, что свет от них перепадал и нам... А без любви мы кто? камни - тогда каждый может нас пнуть ногой.
- Не пущу тебя, - прошептала Оля. - Дай мне твою руку, буду держать.
И он, улыбаясь, протянул ей руку.
И что ты уставился на нас, очкастый англичанин? Да, мы пьем тяжело. Понимаешь, душа наша устала. Правда, душу-то мы не собираемся ни на что менять. Хотя давно уже вьются над нами мелкие бесы. Они лезут в стакан, пробуют что-то шептать, даже изловчившись, кричат в уши: куда вы идете? Ноги ваши ослабли, вам не дойти до Вифлеема. А может, вы его уже миновали. И вообще все произошло задолго до вас, живущих...
Шурик попросил:
- Лешка, возьми опять гитару. Уже пора, возьми. - И он пытался напеть: - Мальчик в свитере белом...
Но гитару взяла Оля, она подкрутила волосы, тихо запела, словно кругом никого не было:
Мальчик в свитере белом,
В глазах беспокойный свет,
Мальчик в свитере белом,
Печаль на лице загорелом,
Ну что ты глядишь мне вслед.
Ах нет, не моря и не горы,
Нас разделяют годы...
Не допела, положила гитару и протянула руку к стакану.
- Ребята, - сказал с воодушевлением Годик. - Пусть мы циферблат без стрелки. Но мы тикаем по-своему, тикаем, как умеем. И гордимся, и в нас смирение... Но есть среди нас душа такой высоты...
- Замолчи! - крикнул вдруг Нил. - Не надо все вслух, не все на продажу...
- Понял, Миша, друг, посмотри, еще остался пузырь?
Какая бездонная Мишкина сумка. Мы продолжаем пить: стакан по кругу.
- Значит, так, - сказал Годик, - земля треснула. И когда мы заглянули в пролом, то увидели, что там тоже люди. И мы смотрели друг другу в глаза, - и они верили, что мы счастливее их... - Он отмахнулся рукой от слишком нахального мелкого беса, который пытался отпить из его стакана.
- Ребята, братцы, - он радостно оглядел нас. И мы поняли: сейчас он скажет что-то библейское.
- Веселись, юноша, в юности твоей, говорил Экклезиаст, да только знай, что за все это Бог приведет тебя на суд. Да, ребята, ведь мы идем к Единому Пастырю. Корабль наш развалился, но это даже лучше, в Вифлеем мы пойдем пешком, так любезно российскому сердцу.
Он поднялся. Мы шли под темно-зеленым небом. Это - поразительно. Может, от той звезды, которая нас вела, не волхвов, а просто ребят, живущих на обочине ХХ века, и нам хотелось все начать сначала.
* * *
Наша собачонка, бежавшая впереди, громко залаяла. Из темноты надвинулись коровьи рога... Нил чиркнул спичкой, и мы различили бабу с хворостиной, а впереди ее корову.
- Убежала, охальница, - сказала баба, - еле нашла.
- У нас тоже есть своя, - закричал гном Жорик. - Только она пока не корова, а телка, - и он показал на Наташку.
- Тоже убегала?
- Нет, она привязана крепко.
- А вы сами-то откуда?
- Издалека. Идем тоже далеко, в Вифлеем. Хотим своими глазами увидеть, что там произошло две тысячи лет назад.
- А, понятно. Молодые, а я далеко не могу, лучше по телевизору глядеть.
Когда корова с бабой исчезла, Шурик наставительно произнес:
- Вот какая теперь народная мудрость, телевизор - глаз и глас народа.
- Огонь! - закричал гномик Жорик. - Там, впереди.
Звезда ли это? - подумал я. - Или кочевье? Иль только память о кочевье. И пастухи собираются туда...
И я еще что-то забормотал невнятное, чувствительное, и мне хотелось спросить: какая завтра будет погода. Даже, может, не завтра, а сегодня. Ведь всегда после убийств в программе "Время" передают сводку погоды. Эй, впереди! Кто-то ведь смотрел телевизор, какая завтра нас ждет погода?!
- Мишка куда-то умотнул с сумкой, - сказал Шурик. И крикнул довольно громко. - Михайло!
- Ага, - подтвердил гном Жорик. - Слинял в деревню.
*
Еще издали мы увидели такую картину: костерик, старый толстый цыган о чем-то беседовал с нашим Лешкой. Как Лешка оказался там? На белом его свитере почему-то угольно-черные отсветы огня. Или мне так почудилось? Рядом с костериком стоял древнющий автобус с длинным радиатором. На этом автобусе была растянута драная палатка. Старик взял Лешкину гитару, тихонько перебрал струны толстыми пальцами... Потом отдал обратно.
Как это случилось, уже и не припомню: на звон гитары вырвалось из автобуса, по-моему, бесчисленное множество цыган - и женщин, и мужчин, и голых детишек... А молодая цыганка с огромными луноподобными серьгами танцевала в кругу...
И мощный, во всю ширь живого неба - разбивая его до самой небесной души, до самых небесных печенок, - звучал голос Леши:
Гори, гори, гори, любовь смуглянки,
Одной красавицы смуглянки.
Горит над нами сила властная,
Царит одна любовь, любовь прекрасная...
И широченная юбка молодой цыганки кружила, и мы все отдавались сладкой силе.
Эй, чавела!... Царит одна любовь,
Любовь прекрасная.
*
- Проснись! Просыпайся, - кто-то толкал меня. Я увидел гнома Жорика. Я сел, огляделся:
- Где остальные? Где все?
- Лешка умотнул с цыганами, остальные - там, - и он махнул в сторону реки.
*
Я шел, не разбирая дороги. Лиловатый туман скрывал реку и часть леса. Во мне еще не погас голос Лешки... Под ногами ощущал зыбкость. Но я чувствовал одновременно тишину, она обступала, сжимала горло... Хлюпала вода под ногами.
- Простите, люди, вы не встречали мою душу? Нет? Не встречали? Извините...
Не помню, когда и как я подошел к одинокому дощатому домику. Попробовал дверь. Закрыто. Я вежливо постучался:
- Откройте! Прошу вас, я устал. Очень устал за всю свою молодую, слишком долгую жизнь. - Опустился на колени и стукнулся головой в запертую дверь. Время опять сыграло со мной какую-то шутку. Меня кто-то пробовал поднять. Рядом высокий человек.
- Осень, - сказал он. - Видишь...
С другой стороны домика вырвались птицы, кружились черными листьями...
- Дождь, идем, - звал человек.
- А ты кто?
- Я - "Англичанин, сними калоши", - и он доброжелательно улыбнулся.
Что-то с ним не так... И вспомнил, очков нет... и еще это... почему-то говорит на понятном языке.
Мы шли с ним. Он обнимал меня за плечи. А дождь не унимался, не ситечком сеял, ведром поливал, да все сильнее, сильнее вспахивал землю, так что вроде как уже начинался потоп.
Но мне-то все одно - моя душа молчит. Прикрыться нечем... Ты это понимаешь, англичанин мой распрекрасный? И я не знал, говорю ли вслух или иду молча по дну великого потопа в полной тишине. И вдруг мне стало ужасно смешно:
- Англичанин, сними калоши! Англичанин! - кричал я. - Видишь, мировой потоп.
- Зачем снимать калоши, если потоп?
- Эх, ты! На кой ляд мы тебя возили...
И тут я увидел, что он босой и такой же мокрый, как и я...
1 sfumato (ит.) - мягкий, рассеянный.
СОЛОМОН И СОНЯ
Глиняное полуденное небо стремительно разрезали росчерки ласточек-береговушек, прилетевших с ближней реки, и здесь, на земле, среди разбросанных камней гулял низовой ветер, принося из небытия глухое бормотание ушедших голосов. Глаза, налитые сонным покоем, переставали видеть земное, умирали. И Соломон лежал между двух могил - Ниночки Костровой и Софьи Натановны Броверман. Рыжая собака с впалыми боками и лисьей мордой приткнулась к ботинку Соломона, тщательно его вылизывала, точно собирала заповедную соль, которую он накопил за жизнь. За рыжей лежал замухрышистый песик, весь заросший черно-серой грязной шерстью, где-то на морде в этой шерсти пропали у него и глаза, и рот, тут же рядом с песиком - белая сучонка с перебитой задней ногой.
- Разве я живу? - тихо взывал Соломон. Он хотел, чтобы его услышали сразу и мама, и Сонечка. Мама и Сонечка, мама и Сонечка - они сливались в одно белое пятно. Соломон щурился, чтобы удержать его. Жужжали мошкара и мухи. Мухи хозяйски ползали по носу Соломона, по самой горбинке, по седым небритым щекам, лезли в рот, щекотали ноздри, совершенно обжили его.
- Плохо я живу, Сонечка, - опять взывал Соломон, - без тебя мне нет дыхания. Я даже ходил в поликлинику, приятная такая врачиха, конечно, послала на рентген, нашли затемнение в правом легком. Врачиха выписала рецепты, такая милая, худенькая, примерно роста одинакового с тобой, но, конечно, я тебе скажу, ей до тебя... ой, что ты... И так ресничками, Боже мой, хлоп, хлоп - поглядела. Очень приятная женщина, наш сын Сеня сказал бы "первый класс", - а где Сеня? Где... В аптеку я еще не ходил. Как ты считаешь? Мне таки нужно туда сходить, а? А вот теперь ты видишь, где я, видишь, ох, - он вздохнул, - я как мальчик на краю города. - Соломон улыбнулся, Соломон даже тихо засмеялся, обожженный вдруг памятью детства. Как тебе знать, ты ведь не была в моем детстве, и в Уфе, и в Уфе... Слышишь, Сонечка, - во стучит, - никакой не жук, это уже старый мой музыкант настраивает скрипочку, и когда оборвется струна... - Он замолчал, долго молчал. Он мог здесь долго молчать. - Да, Сонечка, когда оборвется струна, ты это узнаешь первая. Мне почему-то думается - раньше меня... И я еще подумал немножечко смешное: может, теперь ты и была и в Уфе, и в моем детстве... Тирлям-тирлям-тирля... скорей бы, скорей бы она оборвалась. Не упрекай меня, Сонечка, что я еще живой. Ведь здесь ты одна. Совсем одна. Если б я сюда не приходил - представляешь... Вы теперь для меня все живые, за эти годы все живые, все. Я живой среди живых. Я живой среди живых... Боже, так ведь можно и рехнуться. Ниночка, прости меня. Одна кровь связала нас узлом - тебя, Сонечку, меня, всех тут, и Никифора, собак всех трех, и мошек, и му... - Соломон затруднился, - и мушек... и небо. Я вижу свое небо, но пусть так будет, пусть...
- Ну что, царь Соломон, лежишь?
Соломон не ответил.
- А дома тебе небось пенсию принесли?
- Зачем ты меня раздражаешь, Никифор? Тебе приносят третьего, а мне седьмого, а сейчас какое?
- Я, как сторож, не могу тебя здесь допустить лежать. У меня здесь шесть памятников на охране, и остальные, и вообще. Как это на кладбище не мертвый, а лежит. Это какой год ты лежишь? Погоди, сейчас соображу... Это мою деревянну сторожку тогда спихнули и каменну поставили, погоди, погоди... ведь шестой год, да, нехорошо, царь Соломон.
- Я не каждый день. Болею, Никифор.
- А кто нынче не болеет - только правительство и покойники, - желтые зубы в улыбке открылись у Никифора.
А кладбище располагалось в хорошем месте - сухой бугор, каменные надгробья, деревянные и железные кресты обильно заросли чистотелом и всякой другой мелкой травкой. А дальше река. Городские власти, выделив деньги из своего скудного бюджета, отстроили железные ворота, рядом новую каменную сторожку, красную кирпичную стенку с фигурной кладкой поверху, у оврага стена обрывалась, там был навален песок, застывший цемент, куски железной проволоки, кожухи от моторов, скелеты старых холодильников, железные кровати, ржавые бачки стиральных машин, великое множество пустых банок из-под масляной краски, разбитые бутылки, куски почерневшей ваты, куски унитазов и автомобильные покрышки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22