«Дурная! Дурная! Найда дурная!» — только и смог он вот так, не ударив, накричать тогда на сучку и пошел, прихрамывая, к своему дому.
Андрей Иванович, бывший командир партизанского отряда,— очень добрый человек. Он хотя в школе и кричал на нас, но мы его не боялись — знали, что завуч ничего плохого нам не сделает. Я думаю, что Чуеш не кричал бы на нас и за чубы, если бы не Буслиха.
Он был близорукий — носил очки, которые очень часто забывал дома: придет на урок — лап-лап! — по всем карманам — нету. Вызвал он как-то к доске Клецку, у которого по истории были одни двойки: даже отец ходил к директрисе жаловаться, что Чуеш, мол, умышленно ставит его сыну плохие отметки. Рогатунов Роман, который сидел тогда на первой парте, положил учебник на колено. А Клецка стал у доски и бойко читал все подряд. Чуеш слушал его, слушал, а потом и спрашивает:
— Ты что, малец, наизусть все выучил?
Тогда Клецка нарочно стал слова пропускать. А Чуеш все равно слушает, довольно так улыбается и говорит сам себе:
— Выучил, лентяй, наизусть выучил. Подумать только, наизусть все знает. Садись, пять. Вот как, слышишь, учить надо...
— Здорово, Иванович! Здорово, зятек! — поздоровался Микита и подал руку — сначала завучу, а потом и мне.
Я застеснялся того, что дядька Микита при учителе назвал меня зятем. Если б он сказал так не при Андрее Ивановиче, то я бы на это даже не обратил внимания. Такое было для меня не новость — дядька Микита звал меня зятем давно. Соберет, бывало, нас на своем дворе и скажет: «Вот, хлопцы, порежьте все эти елки, тогда закурить дам». Мы и режем. Увидит, что я устал, и скажет: «Ну-ка, Клецка, подмени Яся. Пускай зятек отдохнет» — и, зная, что у меня не получается цигарка, сам скрутит толстую-претолстую, послюнив напоследок губами, заклеит и подаст: «На, кури, зятек». А то насыплет на колоду целую груду гнутых, ржавых гвоздей и скажет: «Выровняйте мне их, хлопцы. А ты, зятек, покажи, как это надо делать».
— Что это вы, ученые, вдвоем с коровой не справитесь? — увидав, что рогуля никак не хочет идти домой, улыбнулся дядька Микита и, щелкнув кнутом, крикнул: «Куда пошла, Пысица?»
Корова послушно повернула в проулок.
— Слышишь, это же не Микита, а дьявол какой-то,— пожимая плечами, улыбнулся учитель.— И корова, как Татьянкин Полюган, его слушается. И имя ей какое-то свое придумал.
— Как это придумал? — повернул голову Микита, который прошел уже дом Андрея Ивановича.— Ты же ее откуда привел? Из Лапысицы. Длинно как-то. Тяжело выговаривать. А вот Пысица — легко.
Пысица важно шла по проулку. С прутиком в руках за нею, обходя свежие коровьи блины, шел Чуеш. За ним — я.
Вспомнилась почему-то прошлогодняя зима.
Тогда были самые морозы. А у нас во дворе не осталось ни одного поленца дров. Тетка утром принесла какие-то остатки, бросила их с грохотом у печки и забубнила:
— Вот на сегодня еще кое-как собрала. Сегодня еще протоплю печь, а тогда уже бог его знает, что будет. Будем и холодные и голодные сидеть.
Я понимал, что тетка говорила это не только для себя. И пока она, кляня почему-то морозы, растапливала совсем сырые, обледеневшие дрова, я решительно слез с печи, где спал на проращенной для самогона ржи, которая — уже такая усатая! — сушилась прямо на кирпичах, слез в холодную после ночи хату и стал собираться.
— Куда ты, Ясь? В школу же еще рано.
— Я сегодня в школу не пойду. По дрова поеду.
В хате горела коптилка, и поэтому окна, хоть за ними и лежал белый снег, казались темными.
Утра зимой, когда светает чуть ли не в самый полдень, всегда бывают очень долгие — временами даже кажется, что этой серой темени никогда не будет конца. Пока я искал бригадира, одноногого Демидьку, которому в партизанах во время блокады оторвало ногу; пока он, топча мокрою снизу деревяшкою снег, долго думал перед этим, решая, какого коня мне дать, позволил наконец взять хромого Шнэля, отбитого у немцев жеребца, который возил потом солдатскую кухню и которого после ранения, когда наступали, наши солдаты оставили в Сябрыни; пока я дождался Хо- лоденка — он заведовал всей упряжью; пока запрягал, пока, подъехав к Рогатуновой хате, ждал Романа, который нехотя, но согласился съездить со мною за дровами,— темень немного рассеялась, утро чуть посветлело, но все же упорно не уступало дорогу дню; снег, хоть и белый, еще тускло, будто облако, нахохлившееся от мороза, серел на улице, на крышах...
Мы шли за санями и всю дорогу рассуждали, как это конь, который обычно убегает от кнута, не знает, что сделать такое ему никогда не удастся: убегая от ударов, конь везет за собою и того, кто стегает,— бежит быстрее, и тот, кто бьет его, тоже едет быстрей.
Из лесу, навалив целые сани одного березняка, мы возвращались к обеду. Ярко, даже резало глаза, светило солнце. Шнэль очень медленно хромал по наезженной дороге: кстати, Демидька всегда давал мне этого коня — и спокойный, не испугается, и можно спихнуть такого калеку на детские руки, ибо другие его, слабого, не брали.
Мы, хоть шли и медленно, заговорившись, порой незаметно обгоняли сани, что тихо скрипели на дороге. Тогда я возвращался назад, брал в руки вожжи, дергал ими, нокал и нукал, но это совсем не помогало. Сонно скрипели полозья, хромой Шнэль спокойно ковылял в упряжке и, казалось, совсем не думал прибавлять шагу. Я же боялся, чтобы нас не увидел лесник, и потому, подъезжая к Раевщине, которую от нашей Сябрыни отделяет только речка, все чаще и чаще дергал вожжами. Но Раевщину, по которой нам не надо было ехать, а только проскрипеть через улицу, мы миновали благополучно. Нигде не было видно лесника и когда мы по вымерзшей до дна Вужице переезжали на
свою сторону. Теперь до Сябрыни было уже совсем близко — надо было только подняться из низины по рву. А там уже пойдет ровная улица, близко и наша хата.
Но тут как раз случилось то, чего я и боялся: из-за раевщинеких хат на дорогу, по которой мы только что проехали, вышел Мацуль с двустволкой за плечами. Его плечистую фигуру и длинный кожух, над которым угрожающе возвышались два ствола, ни с какой другой не могли спутать даже мы, дети. Лесник приостановился, осмотрелся и, заметив нас, заспешил в Сябрынь.
Ноги мои подкосились, я исступленно начал дергать вожжами и не своим голосом, ибо в горле стало сухо и горько, будто после тяжелой работы, закричал:
— Но, пошел! Но!
Шнэль чуть прибавил ходу, но намного ли быстрее может пойти хромой конь?! Догонит Мацуль нас, ей-богу, догонит!
Испугался и Роман. Он тоже нокал, подставлял свое плечо под воз, помогая коню, но какая там помощь от детского плача.
Мы приближались ко рву. Мацуль подходил к речке.
Кое-как Шнэль дотащил сани почти до половины рва. Но потом дрова все же пересилили коня, и воз, который не смог удержать на этой высоте Шнэль, заскользил с горы вниз, увлекая за собой и слабоватого коня., Шнэль напрягался, изо всех сил упирался в скользкий лед передними копытами, припадал на раненую ногу, вытягивал шею, стараясь удержать воз, но тот, несмотря на это, забирал влево и все быстрее и быстрее сползал вниз. Наконец, упершись полозом в большой камень, что лежал в стороне от колеи, воз остановился, так и не съехав полностью с пригорка.
Мацуль ступал уже на лед Вужицы.
Мы с Романом еще громче, еще неистовей начали нокать на Шнэля. Тот, неподкованный, выбирая на льду менее скользкое место, ставя копыта чуть ли не ребром, перебирал дрожащими ногами (видимо, и ему передалась наша тревога!), топтался, дергался то вправо, то влево, отрывал полоз от камня на каких-нибудь пару сантиметров, но по- настоящему сдвинуть с места сани ему не удавалось,— полоз, будто к магниту, снова тянуло к камню., Шнэль взмок, от его спины валил пар, он задыхался, тяжело поводя боками, а мы все нокали и нокали.
И вдруг, видно собрав все свои силы, Шнэль, натужившись, твердо уперся в ямку, которую все же нащупали во льду его копыта, рванулся... и неожиданно пошел легко и свободно, без усилия. Я, нокая, даже не услышал, как что-то треснуло, и понял все только тогда, когда на лед, вытянув из седелки чересседельник, упали оглобли: Шнэль распрягся.
Видимо, в спешке я как попало зажал клешни и плохо затянул супонь — на ровную дорогу этого хватило, а вот сейчас супонь развязалась. Дуга, надломанная в самом верху, тоже держала не очень крепко, поэтому ослабленные гужи легко сползли с оглоблей, и Шнэль с видом победителя, с дугою, что лежала на хомуте, легко захромал вверх, а за ним с вожжами в руках, как дурень, шел и я. Оглянувшись, я увидел, что Мацуль миновал уже Вужицу...
Не помня себя, я бросил вожжи на землю, забежал коню наперед и в отчаянии стукнул Шнэля стиснутым до боли кулаком по твердому, сухому и костистому храпу. Шнэль испугался и резко подался назад, зацепил ногами плохо увязанные дрова, что выпирали за передок, и они с грохотом покатились с саней. Тут я ударил коня по храпу второй раз, Шнэль оскалился и, фыркнув, вскинул голову. Я повис на уздечке. Разъяренно, осатанело бил я его по широко раздутым ноздрям, в злости и отчаянии не чувствуя боли. И опустил уздечку только тогда, когда вдруг увидел глаза коня. Нет, в них не было злости. В них не было ненависти. В глазах, Шнэля я увидел большущую обиду и отчаяние от своей беспомощности: он не мог мстить за издевательство, но и не мог сделать то, чего я так настойчиво требовал,— у него не было сил, чтобы сдвинуть воз. И я понял, что Шнэль плакал.
Когда я сорвался с уздечки, к коню подошел Роман и ласково стал говорить ему, будто просил прощения:
— Коею мой... Коею...
Шнэль успокаивался, Роман снова завел его в оглобли и молча начал запрягать. Я посмотрел в сторону реки...
Мацуль перешел Вужицу, но все еще стоял на берегу, на том же самом месте. И не один. Около него размахивал руками, видимо рассказывая что-то веселое, Андрей Иванович. И откуда его только бог принес! Мацуль все пытался пойти, заворачивал в нашу сторону, пробовал обойти завуча, но Андрей Иванович, поблескивая стеклами очков, снова забегал наперед — старался задержать его.
Увидев это, я бросился помогать Роману. Снова засупонивал хомут, но в глаза Шнэлю не смотрел — стыдился. Торопясь, никак не мог зацепить супонь за крючок, который Холоденок вбил в клешни вместо выщербленного дерева,— веревочка все соскальзывала с гладкого краешка.
Когда наконец она зацепилась, клешни сошлись легко — не надо было даже помогать коленом: поломанная дуга трещала, совсем не пружинила, и хомут засупонился, так и не натянув как следует гужи.
Мы с Романом заканчивали перепрягать коня.
В школе, стоявшей над самым рвом, прозвенел звонок. Это позвонила тетя — видимо, в первой смене кончился последний урок. Завуч все держал Мацуля за рукав: тот глядел в нашу сторону и пытался разойтись с Чуешем, который был сегодня почему-то очень говорливым.
Мы только что успели положить на воз одну березину, что упала с саней, как из школы выбежал весь наш класс.
— Смотрите, Ясь забуксовал! — крикнул кто-то из одноклассников, и мы не успели опомниться, как с горы посыпались к нам хлопцы, а за ними и девчата. Они мигом облепили со всех сторон сани, уцепились за оглобли, тянули за копылы, за полозья, за бревнышки, так шумели и кричали, что Шнэль, удивленный такой неожиданной подмогой, весело пошел вверх, подгоняемый комлями, которые доставали до его ног, потом даже и побежал. Одноклассники, сразу покидав в кучу свои полотняные торбочки с книгами, так облепили воз, что не было видно ни саней, ни дров, ни даже самого коня,— со стороны, очевидно, казалось, что это большие муравьи тянут какую-то тяжелую, но посильную для такой массы ношу. Кто-то в этой суматохе даже умудрился залезть на дрова — сидел теперь сверху и пел песню, но этой тяжести не чувствовали ни мы, ни тем более конь. Те же, кто не сумел подступиться к нашему возу, хватали упавшие с воза березины и, весело одолев гору, бежали к нашему двору. Хлопцы до самой хаты санями гнали перед собой Шнэля трусцой,— он снова распрягся и бежал в оглоблях просто так, убегая от комлей, догонявших его, бежал, прихрамывая и торопясь.
Хлопцы оторвали привязанные к верее старым чулком воротца, которые весной я сколотил из тонких колышков, приставили их под окно к стене и втолкнули во двор сани вместе с конем и дровами — да так поспешно и напористо, что Шнэль неожиданно воткнулся храпом в частокол, раздвинув изгородь и просунув голову в огород.
Все делалось быстро, даже мгновенно, но мне хотелось, чтобы получалось это еще быстрее: оттуда, от Вужицы, видимо, подымался уже Мацуль...
Через какое-то время ни на дворе, ни в санях не осталось ни одной березины — хлопцы перенесли все в хлев, где раньше, при отце, стояла корова, потом — трофейная «фура», а теперь роскошничала одна низкорослая коза. Завалили весь хлев дровами.
— Сюда и коза Ясева не протиснется,— моргнул рыжими ресницами Клецка.
— Не бойся, протиснется,— ответил Роман.— Ей же много места не надо.
Хлопцы подобрали и побросали в хлев собранную березовую кору, сучки, щепки, что отломались от неровно срубленных комлей, примяли, разровняли снег на дворе — попробуй теперь узнай, Мацуль! — и так же внезапно, как и появились, исчезли. Вместе с ними побежал и Рогатунов Роман.
Чувствуя щемящую неловкость, даже вину свою перед конем, я влез на чердак, где в уголке, подальше от трубы, лежал небольшой запыленный стожок, выдернул охапку козьего сена, которого даже козе тетка не давала вдоволь, и вынес коню. Чтобы хоть как-то загладить свою вину, положил сено на руку, которая все еще тупо ныла от ударов по храпу, и, не глядя в глаза коню, поднес его к самому Шнэлеву рту. Я гладил Шнэля рукою и все просил: «Коею, коею». Конь равнодушно, шумно дыша, взял в губы травинки и без особого удовольствия начал их жевать,— казалось, он не замечает ни меня, ни моего сена. И я тогда понял, что никакою травою прощения у Шнэля не выпросишь.
Еще раз легонько, кое-как запряг коня, лишь бы он дотянул сани до колхозного двора, и поехал распрягаться. Уже на улице увидел, как в завучеву улочку повернули двое: узенькая выношенная шинель Андрея Ивановича и рядом с ней широкий, плечистый Мацулев кожух, над которым устрашающе возвышалась двустволка.
Встретив назавтра в школе, завуч стыдил меня:
— Мужчина, слышишь, называется. Коня, слышишь, запрячь не умеет,— когда учитель сердился, он свое «слышишь» повторял чуть ли не за каждым словом.— Коня, слышишь, бьет. А ты знаешь, что тот, кто подымает руку на животное, сам очень слабый человек. Собрал силы, слышишь, на коня. Это хорошо, что мне как раз в Раевщину надо было идти. Хорошо, что я Мацуля встретил. Едва заговорил его. А они, слышишь, березняка наломали и везут себе как фон-бароны. А если бы Мацуль акт составил? А если бы в суд, слышишь, подал? Думаешь, приятно было бы — нашего ученика судят. Это же хорошо, что мне надо было в Раевщину,— повторил он еще раз.
Я слушал его молча, опустив глаза, глядя на снег под ногами, и понимал, что ни в какую Раевщину ему не надо было: просто из окна учительской он увидел нас с возом дров, Мацуля за Вожицей и поспешил ему наперерез.
Мне и самому было не по себе. Я и сам не понимаю, как все это получилось,— такой ослепленности от злости, такого отчаяния от своей беспомощности у меня прежде не было. Наоборот, когда я однажды увидел, как незнакомые мужчины, которые на возах везли через нашу деревню бревна кому-то на хату, били коня — тот упал в оглоблях под этой же самой горой,— то долго никак не мог забыть этот жуткий случай, а в моей груди гулко и больно отдавался тогда каждый их удар — мужчины били Буланого под бока сапогами, лаптями, деревяшками, а он лежал в оглоблях и только глухо стонал...
Сейчас, идя за завучем по его проулку, я понимал, что моя помощь совсем ему не нужна — просто Чуеш хочет угостить меня медом и хочет сделать это как-то деликатно. В огороде он, с трудом наклонившись, сам взял ведро с медом, а мне дал мисочку с ложкой.
— Слышишь, на вот неси и ешь дорогой...
Наевшись меду, я выбежал с проулка на улицу и заспешил к Васепковой хате, которая стоит вон там, за колхозным двором, за липами, что, высаженные по одну сторону, далеко, чуть не до самого леса, провожают каждого в дорогу. И встречают тоже.
Васепкова хата стоит на самой улице и, если смотреть на нее отсюда,— такая же, как и все: одна стена с двумя широкими окнами, под ними густо, щедро лопушатся георгины. Если же идешь вдоль хаты к дверям — она всегда напоминает сказку о репке: за переднюю хату, поставленную окнами на улицу, держится другая, за другую — сени, за сенями — еще одна хата, за этой хатой — клеть, за клетью — хлев, за хлевом — рубленый погреб... И вот эта длинная предлинная цепочка с одной общей стеной тянется чуть ли не до самого загуменья. Все двери всегда здесь аккуратно закрыты — одни даже замкнуты, другие просто заткнуты выструганными как раз для этого колышками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Андрей Иванович, бывший командир партизанского отряда,— очень добрый человек. Он хотя в школе и кричал на нас, но мы его не боялись — знали, что завуч ничего плохого нам не сделает. Я думаю, что Чуеш не кричал бы на нас и за чубы, если бы не Буслиха.
Он был близорукий — носил очки, которые очень часто забывал дома: придет на урок — лап-лап! — по всем карманам — нету. Вызвал он как-то к доске Клецку, у которого по истории были одни двойки: даже отец ходил к директрисе жаловаться, что Чуеш, мол, умышленно ставит его сыну плохие отметки. Рогатунов Роман, который сидел тогда на первой парте, положил учебник на колено. А Клецка стал у доски и бойко читал все подряд. Чуеш слушал его, слушал, а потом и спрашивает:
— Ты что, малец, наизусть все выучил?
Тогда Клецка нарочно стал слова пропускать. А Чуеш все равно слушает, довольно так улыбается и говорит сам себе:
— Выучил, лентяй, наизусть выучил. Подумать только, наизусть все знает. Садись, пять. Вот как, слышишь, учить надо...
— Здорово, Иванович! Здорово, зятек! — поздоровался Микита и подал руку — сначала завучу, а потом и мне.
Я застеснялся того, что дядька Микита при учителе назвал меня зятем. Если б он сказал так не при Андрее Ивановиче, то я бы на это даже не обратил внимания. Такое было для меня не новость — дядька Микита звал меня зятем давно. Соберет, бывало, нас на своем дворе и скажет: «Вот, хлопцы, порежьте все эти елки, тогда закурить дам». Мы и режем. Увидит, что я устал, и скажет: «Ну-ка, Клецка, подмени Яся. Пускай зятек отдохнет» — и, зная, что у меня не получается цигарка, сам скрутит толстую-претолстую, послюнив напоследок губами, заклеит и подаст: «На, кури, зятек». А то насыплет на колоду целую груду гнутых, ржавых гвоздей и скажет: «Выровняйте мне их, хлопцы. А ты, зятек, покажи, как это надо делать».
— Что это вы, ученые, вдвоем с коровой не справитесь? — увидав, что рогуля никак не хочет идти домой, улыбнулся дядька Микита и, щелкнув кнутом, крикнул: «Куда пошла, Пысица?»
Корова послушно повернула в проулок.
— Слышишь, это же не Микита, а дьявол какой-то,— пожимая плечами, улыбнулся учитель.— И корова, как Татьянкин Полюган, его слушается. И имя ей какое-то свое придумал.
— Как это придумал? — повернул голову Микита, который прошел уже дом Андрея Ивановича.— Ты же ее откуда привел? Из Лапысицы. Длинно как-то. Тяжело выговаривать. А вот Пысица — легко.
Пысица важно шла по проулку. С прутиком в руках за нею, обходя свежие коровьи блины, шел Чуеш. За ним — я.
Вспомнилась почему-то прошлогодняя зима.
Тогда были самые морозы. А у нас во дворе не осталось ни одного поленца дров. Тетка утром принесла какие-то остатки, бросила их с грохотом у печки и забубнила:
— Вот на сегодня еще кое-как собрала. Сегодня еще протоплю печь, а тогда уже бог его знает, что будет. Будем и холодные и голодные сидеть.
Я понимал, что тетка говорила это не только для себя. И пока она, кляня почему-то морозы, растапливала совсем сырые, обледеневшие дрова, я решительно слез с печи, где спал на проращенной для самогона ржи, которая — уже такая усатая! — сушилась прямо на кирпичах, слез в холодную после ночи хату и стал собираться.
— Куда ты, Ясь? В школу же еще рано.
— Я сегодня в школу не пойду. По дрова поеду.
В хате горела коптилка, и поэтому окна, хоть за ними и лежал белый снег, казались темными.
Утра зимой, когда светает чуть ли не в самый полдень, всегда бывают очень долгие — временами даже кажется, что этой серой темени никогда не будет конца. Пока я искал бригадира, одноногого Демидьку, которому в партизанах во время блокады оторвало ногу; пока он, топча мокрою снизу деревяшкою снег, долго думал перед этим, решая, какого коня мне дать, позволил наконец взять хромого Шнэля, отбитого у немцев жеребца, который возил потом солдатскую кухню и которого после ранения, когда наступали, наши солдаты оставили в Сябрыни; пока я дождался Хо- лоденка — он заведовал всей упряжью; пока запрягал, пока, подъехав к Рогатуновой хате, ждал Романа, который нехотя, но согласился съездить со мною за дровами,— темень немного рассеялась, утро чуть посветлело, но все же упорно не уступало дорогу дню; снег, хоть и белый, еще тускло, будто облако, нахохлившееся от мороза, серел на улице, на крышах...
Мы шли за санями и всю дорогу рассуждали, как это конь, который обычно убегает от кнута, не знает, что сделать такое ему никогда не удастся: убегая от ударов, конь везет за собою и того, кто стегает,— бежит быстрее, и тот, кто бьет его, тоже едет быстрей.
Из лесу, навалив целые сани одного березняка, мы возвращались к обеду. Ярко, даже резало глаза, светило солнце. Шнэль очень медленно хромал по наезженной дороге: кстати, Демидька всегда давал мне этого коня — и спокойный, не испугается, и можно спихнуть такого калеку на детские руки, ибо другие его, слабого, не брали.
Мы, хоть шли и медленно, заговорившись, порой незаметно обгоняли сани, что тихо скрипели на дороге. Тогда я возвращался назад, брал в руки вожжи, дергал ими, нокал и нукал, но это совсем не помогало. Сонно скрипели полозья, хромой Шнэль спокойно ковылял в упряжке и, казалось, совсем не думал прибавлять шагу. Я же боялся, чтобы нас не увидел лесник, и потому, подъезжая к Раевщине, которую от нашей Сябрыни отделяет только речка, все чаще и чаще дергал вожжами. Но Раевщину, по которой нам не надо было ехать, а только проскрипеть через улицу, мы миновали благополучно. Нигде не было видно лесника и когда мы по вымерзшей до дна Вужице переезжали на
свою сторону. Теперь до Сябрыни было уже совсем близко — надо было только подняться из низины по рву. А там уже пойдет ровная улица, близко и наша хата.
Но тут как раз случилось то, чего я и боялся: из-за раевщинеких хат на дорогу, по которой мы только что проехали, вышел Мацуль с двустволкой за плечами. Его плечистую фигуру и длинный кожух, над которым угрожающе возвышались два ствола, ни с какой другой не могли спутать даже мы, дети. Лесник приостановился, осмотрелся и, заметив нас, заспешил в Сябрынь.
Ноги мои подкосились, я исступленно начал дергать вожжами и не своим голосом, ибо в горле стало сухо и горько, будто после тяжелой работы, закричал:
— Но, пошел! Но!
Шнэль чуть прибавил ходу, но намного ли быстрее может пойти хромой конь?! Догонит Мацуль нас, ей-богу, догонит!
Испугался и Роман. Он тоже нокал, подставлял свое плечо под воз, помогая коню, но какая там помощь от детского плача.
Мы приближались ко рву. Мацуль подходил к речке.
Кое-как Шнэль дотащил сани почти до половины рва. Но потом дрова все же пересилили коня, и воз, который не смог удержать на этой высоте Шнэль, заскользил с горы вниз, увлекая за собой и слабоватого коня., Шнэль напрягался, изо всех сил упирался в скользкий лед передними копытами, припадал на раненую ногу, вытягивал шею, стараясь удержать воз, но тот, несмотря на это, забирал влево и все быстрее и быстрее сползал вниз. Наконец, упершись полозом в большой камень, что лежал в стороне от колеи, воз остановился, так и не съехав полностью с пригорка.
Мацуль ступал уже на лед Вужицы.
Мы с Романом еще громче, еще неистовей начали нокать на Шнэля. Тот, неподкованный, выбирая на льду менее скользкое место, ставя копыта чуть ли не ребром, перебирал дрожащими ногами (видимо, и ему передалась наша тревога!), топтался, дергался то вправо, то влево, отрывал полоз от камня на каких-нибудь пару сантиметров, но по- настоящему сдвинуть с места сани ему не удавалось,— полоз, будто к магниту, снова тянуло к камню., Шнэль взмок, от его спины валил пар, он задыхался, тяжело поводя боками, а мы все нокали и нокали.
И вдруг, видно собрав все свои силы, Шнэль, натужившись, твердо уперся в ямку, которую все же нащупали во льду его копыта, рванулся... и неожиданно пошел легко и свободно, без усилия. Я, нокая, даже не услышал, как что-то треснуло, и понял все только тогда, когда на лед, вытянув из седелки чересседельник, упали оглобли: Шнэль распрягся.
Видимо, в спешке я как попало зажал клешни и плохо затянул супонь — на ровную дорогу этого хватило, а вот сейчас супонь развязалась. Дуга, надломанная в самом верху, тоже держала не очень крепко, поэтому ослабленные гужи легко сползли с оглоблей, и Шнэль с видом победителя, с дугою, что лежала на хомуте, легко захромал вверх, а за ним с вожжами в руках, как дурень, шел и я. Оглянувшись, я увидел, что Мацуль миновал уже Вужицу...
Не помня себя, я бросил вожжи на землю, забежал коню наперед и в отчаянии стукнул Шнэля стиснутым до боли кулаком по твердому, сухому и костистому храпу. Шнэль испугался и резко подался назад, зацепил ногами плохо увязанные дрова, что выпирали за передок, и они с грохотом покатились с саней. Тут я ударил коня по храпу второй раз, Шнэль оскалился и, фыркнув, вскинул голову. Я повис на уздечке. Разъяренно, осатанело бил я его по широко раздутым ноздрям, в злости и отчаянии не чувствуя боли. И опустил уздечку только тогда, когда вдруг увидел глаза коня. Нет, в них не было злости. В них не было ненависти. В глазах, Шнэля я увидел большущую обиду и отчаяние от своей беспомощности: он не мог мстить за издевательство, но и не мог сделать то, чего я так настойчиво требовал,— у него не было сил, чтобы сдвинуть воз. И я понял, что Шнэль плакал.
Когда я сорвался с уздечки, к коню подошел Роман и ласково стал говорить ему, будто просил прощения:
— Коею мой... Коею...
Шнэль успокаивался, Роман снова завел его в оглобли и молча начал запрягать. Я посмотрел в сторону реки...
Мацуль перешел Вужицу, но все еще стоял на берегу, на том же самом месте. И не один. Около него размахивал руками, видимо рассказывая что-то веселое, Андрей Иванович. И откуда его только бог принес! Мацуль все пытался пойти, заворачивал в нашу сторону, пробовал обойти завуча, но Андрей Иванович, поблескивая стеклами очков, снова забегал наперед — старался задержать его.
Увидев это, я бросился помогать Роману. Снова засупонивал хомут, но в глаза Шнэлю не смотрел — стыдился. Торопясь, никак не мог зацепить супонь за крючок, который Холоденок вбил в клешни вместо выщербленного дерева,— веревочка все соскальзывала с гладкого краешка.
Когда наконец она зацепилась, клешни сошлись легко — не надо было даже помогать коленом: поломанная дуга трещала, совсем не пружинила, и хомут засупонился, так и не натянув как следует гужи.
Мы с Романом заканчивали перепрягать коня.
В школе, стоявшей над самым рвом, прозвенел звонок. Это позвонила тетя — видимо, в первой смене кончился последний урок. Завуч все держал Мацуля за рукав: тот глядел в нашу сторону и пытался разойтись с Чуешем, который был сегодня почему-то очень говорливым.
Мы только что успели положить на воз одну березину, что упала с саней, как из школы выбежал весь наш класс.
— Смотрите, Ясь забуксовал! — крикнул кто-то из одноклассников, и мы не успели опомниться, как с горы посыпались к нам хлопцы, а за ними и девчата. Они мигом облепили со всех сторон сани, уцепились за оглобли, тянули за копылы, за полозья, за бревнышки, так шумели и кричали, что Шнэль, удивленный такой неожиданной подмогой, весело пошел вверх, подгоняемый комлями, которые доставали до его ног, потом даже и побежал. Одноклассники, сразу покидав в кучу свои полотняные торбочки с книгами, так облепили воз, что не было видно ни саней, ни дров, ни даже самого коня,— со стороны, очевидно, казалось, что это большие муравьи тянут какую-то тяжелую, но посильную для такой массы ношу. Кто-то в этой суматохе даже умудрился залезть на дрова — сидел теперь сверху и пел песню, но этой тяжести не чувствовали ни мы, ни тем более конь. Те же, кто не сумел подступиться к нашему возу, хватали упавшие с воза березины и, весело одолев гору, бежали к нашему двору. Хлопцы до самой хаты санями гнали перед собой Шнэля трусцой,— он снова распрягся и бежал в оглоблях просто так, убегая от комлей, догонявших его, бежал, прихрамывая и торопясь.
Хлопцы оторвали привязанные к верее старым чулком воротца, которые весной я сколотил из тонких колышков, приставили их под окно к стене и втолкнули во двор сани вместе с конем и дровами — да так поспешно и напористо, что Шнэль неожиданно воткнулся храпом в частокол, раздвинув изгородь и просунув голову в огород.
Все делалось быстро, даже мгновенно, но мне хотелось, чтобы получалось это еще быстрее: оттуда, от Вужицы, видимо, подымался уже Мацуль...
Через какое-то время ни на дворе, ни в санях не осталось ни одной березины — хлопцы перенесли все в хлев, где раньше, при отце, стояла корова, потом — трофейная «фура», а теперь роскошничала одна низкорослая коза. Завалили весь хлев дровами.
— Сюда и коза Ясева не протиснется,— моргнул рыжими ресницами Клецка.
— Не бойся, протиснется,— ответил Роман.— Ей же много места не надо.
Хлопцы подобрали и побросали в хлев собранную березовую кору, сучки, щепки, что отломались от неровно срубленных комлей, примяли, разровняли снег на дворе — попробуй теперь узнай, Мацуль! — и так же внезапно, как и появились, исчезли. Вместе с ними побежал и Рогатунов Роман.
Чувствуя щемящую неловкость, даже вину свою перед конем, я влез на чердак, где в уголке, подальше от трубы, лежал небольшой запыленный стожок, выдернул охапку козьего сена, которого даже козе тетка не давала вдоволь, и вынес коню. Чтобы хоть как-то загладить свою вину, положил сено на руку, которая все еще тупо ныла от ударов по храпу, и, не глядя в глаза коню, поднес его к самому Шнэлеву рту. Я гладил Шнэля рукою и все просил: «Коею, коею». Конь равнодушно, шумно дыша, взял в губы травинки и без особого удовольствия начал их жевать,— казалось, он не замечает ни меня, ни моего сена. И я тогда понял, что никакою травою прощения у Шнэля не выпросишь.
Еще раз легонько, кое-как запряг коня, лишь бы он дотянул сани до колхозного двора, и поехал распрягаться. Уже на улице увидел, как в завучеву улочку повернули двое: узенькая выношенная шинель Андрея Ивановича и рядом с ней широкий, плечистый Мацулев кожух, над которым устрашающе возвышалась двустволка.
Встретив назавтра в школе, завуч стыдил меня:
— Мужчина, слышишь, называется. Коня, слышишь, запрячь не умеет,— когда учитель сердился, он свое «слышишь» повторял чуть ли не за каждым словом.— Коня, слышишь, бьет. А ты знаешь, что тот, кто подымает руку на животное, сам очень слабый человек. Собрал силы, слышишь, на коня. Это хорошо, что мне как раз в Раевщину надо было идти. Хорошо, что я Мацуля встретил. Едва заговорил его. А они, слышишь, березняка наломали и везут себе как фон-бароны. А если бы Мацуль акт составил? А если бы в суд, слышишь, подал? Думаешь, приятно было бы — нашего ученика судят. Это же хорошо, что мне надо было в Раевщину,— повторил он еще раз.
Я слушал его молча, опустив глаза, глядя на снег под ногами, и понимал, что ни в какую Раевщину ему не надо было: просто из окна учительской он увидел нас с возом дров, Мацуля за Вожицей и поспешил ему наперерез.
Мне и самому было не по себе. Я и сам не понимаю, как все это получилось,— такой ослепленности от злости, такого отчаяния от своей беспомощности у меня прежде не было. Наоборот, когда я однажды увидел, как незнакомые мужчины, которые на возах везли через нашу деревню бревна кому-то на хату, били коня — тот упал в оглоблях под этой же самой горой,— то долго никак не мог забыть этот жуткий случай, а в моей груди гулко и больно отдавался тогда каждый их удар — мужчины били Буланого под бока сапогами, лаптями, деревяшками, а он лежал в оглоблях и только глухо стонал...
Сейчас, идя за завучем по его проулку, я понимал, что моя помощь совсем ему не нужна — просто Чуеш хочет угостить меня медом и хочет сделать это как-то деликатно. В огороде он, с трудом наклонившись, сам взял ведро с медом, а мне дал мисочку с ложкой.
— Слышишь, на вот неси и ешь дорогой...
Наевшись меду, я выбежал с проулка на улицу и заспешил к Васепковой хате, которая стоит вон там, за колхозным двором, за липами, что, высаженные по одну сторону, далеко, чуть не до самого леса, провожают каждого в дорогу. И встречают тоже.
Васепкова хата стоит на самой улице и, если смотреть на нее отсюда,— такая же, как и все: одна стена с двумя широкими окнами, под ними густо, щедро лопушатся георгины. Если же идешь вдоль хаты к дверям — она всегда напоминает сказку о репке: за переднюю хату, поставленную окнами на улицу, держится другая, за другую — сени, за сенями — еще одна хата, за этой хатой — клеть, за клетью — хлев, за хлевом — рубленый погреб... И вот эта длинная предлинная цепочка с одной общей стеной тянется чуть ли не до самого загуменья. Все двери всегда здесь аккуратно закрыты — одни даже замкнуты, другие просто заткнуты выструганными как раз для этого колышками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17