А теперь эту мысль вдруг подхватили солидные газеты, которые печатаются в столице и расходятся по всей стране, ее жевали и разжевывали без конца. Казалось, что с каждого газетного столбца на тебя глядит, холодно улыбаясь, фру из Редсмири с ее благостным лицом, напоминающим лицо римского папы. Казалось, будто она победила целиком и полностью, по всей линии. На крестьянскую культуру вдруг появился большой спрос, люди поверили и это Евангелие. Никакой нищеты более не существует, никаких призраков прошлого. Колумкилли? Кто теперь слушает эту болтовню? Пет, исландский крестьянин пробудился от векового сна, и вопрос еще — спал ли он вообще; во всяком случае, он неожиданно дли всех создал свою собственную партию, борющуюся против консерваторов, эгоистов, капиталистов, посредников и воров,— партию кооператоров, мелких производителей, крестьян и энергичных, прогрессивных людей, партию справедливости и идеала. Ингольв Арнарсон Йоунссон был одним из первых, кто пошел в альтинг бороться с несправедливостью, за новый идеал наступавшего золотого века. Бьяртур из Летней обители был одним из тех, кто голосовал за него, и его кредит в потребительском обществе возрастал с каждым годом. Поверил ли Бьяртур из Летней обители в Ингольва Арнарсона и в других редсмирцев? Трудно сказать, но одно достоверно: весной, когда началась постройка моста через расщелину в Редсмири,— именно Ингольв Арнарсон добился в альтинге кредита на постройку шоссе и мостов,— Бьяртур однажды вечером, незадолго до окончания рабочего дня, отправился на запад к перевалу и завел беседу с дорожными рабочими. Эта беседа дает некоторое представление о том, во что верил Бьяртур. Рабочпе вбивали клинья в скалы и дробили их на мелкие куски, которые затем обтачивали долотом. Мост строили в том месте, где река втекала в узкое ущелье, и нужны были высокие сваи и много камня, чтобы укрепить их.
— Бьете камень, ребята,— сказал Бьяртур, гордясь тем, что скалы, находящиеся на его участке, приносят пользу государству.
— Да, черт возьми, но мы с большим удовольствием целовали бы девушек.
— Ну, я пришел сюда не для того, чтобы говорить с вами, дьяволы, о непристойных вещах.
— Да к чему говорить с тобой о непристойных вещах? У тебя ведь даже не хватило силы народить пару дочерей. А народил бы — было бы и нам веселее.
— Ну, если хотите помериться со мной силами, упражняйтесь на чем-нибудь покрепче, чем этот дрянной щебень. Он мягок, как сыр.
— Что тебе здесь надо? — спросил один из рабочих.
— Не ваше дело задавать вопросы, по крайней мере, здесь, на моей земле,— ответил Бьяртур.— Я буду спрашивать, а вы отвечайте.
— Ну, король, да и только!
— У кого нет долгов — тот и король,— сказал Бьяртур.—-Если я возьму парня на работу, то заплачу ему не меньше, чем государство. Но вот о чем я хотел спросить: не может ли кто из вас, ребята, высечь могильный камень?
— Могильный камень? — Рабочие перестали зубоскалить, они уважали горе.— Мы ведь этому не учились, мы не умеем делать тонкую работу.
— А на что мне тонкая работа? Нужно, чтобы камень был хоть немного похож на могильный — поуже кверху, пошире книзу.
— Это мы сумеем,— подтвердили каменотесы,— но за такую работу мы возьмемся в свободное время и за особую плату.
Бьяртур ответил, что он скаредничать не привык, в особенности в таком деле. Рабочие это хорошо понимали: могилы близких — это святыня, тут не экономят на эйрире.
Начался торг, рядились долго; обе стороны были осторожны, даже вежливы, в особенности рабочие,— обе стороны впервые вели подобный торг. Но наконец сговорились. Бьяртур несколько раз повторил, что тонкая работа тут не нужна. А надпись? Да, надпись придется сделать. Дело осложнилось, рабочие не были особенно искушены в искусстве письма.
— Ничего мудреного мне не нужно,— сказал Бьяртур,— достаточно написать местожительство, имя покойницы и имя того, кто воздвиг ей камень.
— Это твоя покойная супруга?
— Нет,— ответил Бьяртур.— Не совсем. Но это, во всяком случае, женщина. Женщина, к которой я и другие долго были очень несправедливы. Мы часто не правы в своих суждениях, да, пожалуй, и в поступках, особенно в тяжелые годы. Мы боимся, как бы нам не пришлось есть чужой хлеб.
— Она покоится в Редсмири?
— В Редсмири? Она? — оскорбленно переспросил Бьяртур. И прибавил с гордостью: — Нет, о нет! Она никогда не жаловала жителей Редсмири и их кладбища. Она лежит на моей земле, вон на том холме, на краю скалы.
Рабочие с изумлением смотрели на него, не зная, что сказать. Один из них наконец вымолвил:
— Уж не говоришь ли ты о привидении? А другой прибавил:
— Смеешься ты над нами, дьявол?
Но Бьяртур не смеялся, он никогда не понимал, как это можно смеяться над другими, он говорил совершенно серьезно, он давно решил поставить камень старухе Гунвер. Целые века она пролежала в земле в его владениях, на нее взвели поклеп, будто она якшается с дьяволом,— он считал, что настало время снять с нее несправедливые обвинения. Это была, думалось ему, просто несчастная женщина,— не менее несчастная, чем весь народ. Он сам вспоминал тяжкие времена, но что это по сравнению с теми бедствиями, которые обрушивались на страну встарь,—например, голод или торгоная монополия, когда, говорят, злой Колумкилли властвовал над людьми. Очень может быть, что женщина была грешна перед людьми,— по кто же не грешен? Говорили, что она убивает людей,— но кто же не убивает людей, если вдуматься? Что такое люди? Люди в тяжелые годы — это меньше, чем прах под вашими йогами. Пьнртур сказал, что считает женщину своей соседкой по пустоши. До сих пор он не оказывал ей никакой помощи,— но вот наступили хорошие времена на суше и на море, и пора загладить свою вину перед непонятой женщиной, положить камень на ее могилу и не поминать старого. Он готов был даже дать ей свое имя вместо суеверной клички, которая к ней пристала, и поручил каменотесам высечь надпись: «Гунвер от Бьяртура».
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
БИЛЕТ
Гвендур вырос.
Это был высокий юноша, похожий на отца, но более мягкий по характеру. Как ни странно, он мало интересовался поэзией и стихосложением. Впрочем, это уже не считалось недостатком,— стихов было предостаточно написано обо всем на свете, и немало очень искусных. К тому же в те времена, когда он рос, люди думали не о поэзии — они думали о мировой войне, о благословении божьем, ниспосланном на море и сушу. Гвендур был парень широкоплечий, плотно сбитый, чуть-чуть неуклюжий, со светлыми волосами, которые он редко подстригал или причесывал. У него было обветренное лицо; в его добрых глазах светилось выражение решимости и воли. Но что такое воля? Он был очень силен.
Его называли единственным сыном крестьянина из Летней обители. И это было большой честью в те времена, когда маленькая овечка стоила тридцать, сорок и больше крон, когда на усадьбе появлялась корова, а затем и другая, и это не вызывало ни споров, ни возражений — как самое обычное дело; еще недавно бедняк, он начинал нанимать рабочую силу — батраков, которые приходили весной и осенью в любую погоду; и хотя они требовали высокой платы, работая всего четырнадцать часов в сутки, они все же стояли гораздо ниже крестьянского сына на общественной лестнице. В один прекрасный день Гвендур станет наследником этого маленького царства. С детства он работал в усадьбе, во сне и наяву мечтал о хозяйстве, любил землю, даже не сознавая этого, был готов одолевать трудности, не щеголяя идеалами. Он радовался тому, что овцы окотились благополучно и в срок, что они хорошо переносят зиму и к весне выйдут на пастбище,—других радостей у него не было. А может быть, это и есть истинная радость? Он никогда не горевал о том, что дом немного покосился.
Бьяртур считал, что его сын таким и должен быть; он только жалел, что у него нет с полдюжины таких детей. Но что же делать. Мальчику минуло всего семнадцать лет, а у него уже было шесть молочных овец, кожаные башмаки, синий воскресный костюм и часы с цепочкой. Не так-то много найдется исландцев, обладающих таким богатством в семнадцать лет. Но богатство приобретается упорным трудом. Ему и в голову не приходило сидеть па пороге и болтать всякий вздор, мечтать и якшаться с привидениями, как делали его братья,— это к добру не приводит. Вот они оба и умерли, каждый по-своему, а он жив и является владельцем шести молочных овец.
В то время в поселках шло брожение, кое-кто называл это распадом,— и немногим было дано устоять перед этим брожением и этим распадом. Нет, немногим. Больше всего это касалось денег: ведь большинство считает, что деньги — единственная сила, управляющая жизнью. Много ли их, мало ли, или ни много, ни мало — от этого зависит вся жизнь человеческая. Люди вдруг сделали открытие, что денег существует вообще гораздо больше, чем они предполагали; тот, кто редко имел дело даже с какими-нибудь двумя кронами, вдруг стал орудовать десятками их, а владельцы десяти — двадцати крон говорили о тысячах так же равнодушно, как о том, чтобы зайти на минутку за угол дома. Даже слезливые старики, уже многие годы не имевшие ни гроша, начали вести коммерческие операции на такие суммы, что невольно вспоминалась астрономическая поэма «Ночь». Тоурир из Гилтейги купил себе усадьбу и, по слухам, заплатил за нее наличными. Да о чем тут говорить, если даже чахоточный философ Оулавюр из Истада-ля подписал купчую на свою маленькую усадебку, говорят, на сорок тысяч! Другие вкладывали деньги во фьордский банк, который обычно связывали с именем утиредсмирского старосты, потому что у него в банке, говорили, лежало сто тысяч; но вряд ли это верно: ведь никто не жаловался так горько на невыносимое бремя долгов, как староста. В этом банке платили большие проценты: говорили, что деньги, как только их вписывали в банковские книги, начинали давать приплод, как крысы. Среди вкладчиков был и Бьяртур из Летней обители; в банке его встречали с почетом и выдавали ему проценты. И выходит, что эти проценты он получал у владельцев Редсмири. Нет, все идет шиворот-навыворот!
Староста появляется во дворе усадьбы с тремя верховыми лошадьми, он в сапогах, полученных, очевидно, в уплату долга,— ми роман война одинаково осыпает дарами и великих и малых. Он жалуется, что одна из его лошадей потеряла подкову.
- Кстати,— говорит он,— какая досада, что пастбище на болоте ионию прахом из-за этой проклятой дороги! то мое болото,— отвечает Бьяртур.
- 'Гноя теща еще жива?
- Да, по живет она на мой счет, не на твой. Она еще не ела чужого хлеба, хотя было время, когда ты хотел взять ее отсюда и перевести на иждивение прихода.
- А что с ее усадьбой?
— С какой усадьбой?
— С ее усадьбой, ее собственной.
— Да стоит себе по-прежнему на пустоши Сандгил.
— Ну, ты всегда был упрям,— говорит староста.— Упрям, как осел, черт тебя возьми! От тебя и весной в погожий день не услышишь доброго слова.
— С кем поведешься, от того и наберешься,— сказал Бьяртур.
— Говорят, что ты собираешься эту усадьбу продать и перебраться туда.
— Куда — туда? Это враки.
— Может быть, ты в таком случае построишь себе приличный дом здесь?
— Построю, если захочу.
— Я только хотел спросить тебя, правда ли это. Ты мог бы продать мне мое старое Зимовье.
— За последние восемнадцать лет эта усадьба называется Летняя обитель, дорогой Йоун, возможно, ты это забыл, мы ведь редко встречаемся. Но я думаю, что скорее Редсмири отойдет к Летней обители, чем Летняя обитель к Редсмири.
— Редсмири продается. Семьдесят тысяч крон на стол — и усадьба твоя.
— Я куплю ее, когда захочу.
— Что ж, подумай, время есть. А пока будешь думать, продай мне Зимовье. Десять тысяч чистоганом.
— Да, и, надо думать, фальшивыми деньгами.
— Пятнадцать тысяч,— выпалил староста.
Но Бьяртур в ответ сказал ему несколько крепких слов, в которых воздал ему по заслугам, как он это делал сотни раз раньше.
К этому времени лошадь старосты подковали, и он вскочил на нее верхом.
— Я сказал — пятнадцать тысяч,— повторил староста, усаживаясь в седле.— И не ручаюсь, что еще раз повторю свое предложение. Но если ты предпочитаешь строиться — дело твое. И если тебе нужна для этого ссуда из банка, я тебе мешать не стану.
Пятнадцать тысяч крон! Этот живодер в заплатанных штанах, этот скряга, который никогда не мог расстаться с монеткой в два, не повернув ее четыре раза в руке, говорит «пятнадцать тысяч крон». В уме ли он? Конечно, пачка в пятнадцать тысяч крон — это все равно что фальшивые деньги, раз он их сам не заработал. А такие деньги разве заработаешь? Было бы правильно догнать его и убить, как это сделал Эгиль сын Скаллагрима, когда Эйнар Звон Весов оставил в Борге щит, исписанный древними рунами и выложенный золотом и драгоценными камнями. Он предлагает деньги за усадьбу или хотя бы под усадьбу. Почему хозяева Редсмири не могут оставить в покое крестьянина из долины? Почему они постоянно соблазняют его выгодными на первый взгляд предложениями? Нет, Бьяртур решил до конца остаться хозяином своей земли, на которой он жил вместе со своими овцами и для своих овец. В один прекрасный день, когда он умрет, так же как умирают овцы, его единственный сын поднимет знамя крестьянина долины и понесет крестьянскую культуру вперед, в будущее, где она будет жить еще тысячи лет. Если же он, Бьяртур, будет строиться,— а он решил, когда придет время, строиться, то уж никак не по указке хозяев Редсмири, а по причине, касающейся только его самого. «Пусть они никогда не соблазнят тебя деньгами, милый Гвендур. И если ты будешь здесь жить,— а я знаю, что ты будешь здесь жить,— то как владелец этой земли». На земле живут овцы, крепкие, здоровые овцы, которые хорошо переносят зиму и покрываются густой шерстью. Растить овец — это и есть подвиг крестьянина. Да, не всякому дано устоять, подобно скале, в эти времена, когда все течет — деньги и взгляды, когда крепчайшие стены между людьми и вещами во времени и пространстве рушатся, когда невозможное становится возможным, когда осуществляются мечты даже тех, кто никогда не осмеливался пожелать себе чего-либо. Овцы, точно какие-нибудь чиновники, стали питаться хлебом; вкусную сельдь ведрами ставят перед самыми обыкновенными коровами,— и они пожирают это лакомое блюдо, подняв уши и закрыв глаза от избытка блаженства. Исландцы водят свои корабли в Америку, чего они не делали свыше девятисот лет— с тех самых пор, как Лейв Удачливый открыл эту страну и снова ее потерял. Да, во всем чувствовался широкий, мощный размах. И в этом хаосе счастья, среди богатств, рекой льющихся по всем каналам страны, когда люди отвыкли удивляться великим событиям и огорчаться внезапными крушениями, мистер Гудмундур Гудбьяртурссон — то есть Гвендур — получил письмо, за которым ему пришлось отправиться лично в Редсмири, чтобы расписаться в его получении. На письме была марка из Америки. Гвендур не решался открыть его, пока не вернулся к себе на холм, ибо он ни за что на свете не хотел, чтобы хозяева Редсмири пронюхали о его тайне. Он усаживается в ложбинке ,где снежана еще не успела пробиться сквозь сухую прошлогоднюю, было начало мая,— и открывает письмо. Из конверта выпадают дне голубые бумажки, на них какие-то незнакомые буквы и мудреные подписи с завитушками. На третьей бумаге, подписанной Ионии, написано отчетливым почерком: «Дядя посылает тебе днести долларов, чтобы ты сейчас же приехал в Америку. Война кончилась, времена сейчас нетрудные, ты можешь стать кем хочешь». Как бы ты ни любил свою землю, ты не настолько привязан к ней, чтобы отказаться уехать в Америку. Люди уезжают в Америку на огромных пароходах через широкое море. Единственное, что мешает, казалось бы, крепко привязанным к земле людям оставить свою землю,— это не сама земля и не любовь к ней, а отсутствие денег на проезд в Америку. Так жители горных долин Исландии — цвет народа, его костяк, его жизненный нерв, его спасение, воплощение крестьянской культуры — в течение сорока лет уезжали в Америку. У них был такой же глупый вид, как у детей Израиля в пустыне: они ехали с деревянными корытами под мышкой, с перинами, пахнущими пухом морских птиц,— будто в Америке нет ни корыт, ни постельных принадлежностей. Так люди, составляющие жизненный нерв Польши, говорят, эмигрировали в Америку на протяжении пятидесяти или ста лет и эмигрируют до сих пор, если только им представляется возможность,— захватив с собой подушки и колеса от своих любимых телег, из опасения, что в Америке нет колес и подушек. Возьмем, например, юношу исландца, сидящего на увядшей траве, Гудмундура Гудбьяртурс-сона, семнадцати лет, владельца шести овец, блестящих кожаных башмаков и многого другого. Трудно представить себе человека, который был бы крепче привязан к полоске земли на пустоши, к горе, что высится над усадьбой, к морю, к отчему дому, таящему в себе бесконечные возможности, какие только может нарисовать в весенних мечтах о будущем его еще детский ум.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
— Бьете камень, ребята,— сказал Бьяртур, гордясь тем, что скалы, находящиеся на его участке, приносят пользу государству.
— Да, черт возьми, но мы с большим удовольствием целовали бы девушек.
— Ну, я пришел сюда не для того, чтобы говорить с вами, дьяволы, о непристойных вещах.
— Да к чему говорить с тобой о непристойных вещах? У тебя ведь даже не хватило силы народить пару дочерей. А народил бы — было бы и нам веселее.
— Ну, если хотите помериться со мной силами, упражняйтесь на чем-нибудь покрепче, чем этот дрянной щебень. Он мягок, как сыр.
— Что тебе здесь надо? — спросил один из рабочих.
— Не ваше дело задавать вопросы, по крайней мере, здесь, на моей земле,— ответил Бьяртур.— Я буду спрашивать, а вы отвечайте.
— Ну, король, да и только!
— У кого нет долгов — тот и король,— сказал Бьяртур.—-Если я возьму парня на работу, то заплачу ему не меньше, чем государство. Но вот о чем я хотел спросить: не может ли кто из вас, ребята, высечь могильный камень?
— Могильный камень? — Рабочие перестали зубоскалить, они уважали горе.— Мы ведь этому не учились, мы не умеем делать тонкую работу.
— А на что мне тонкая работа? Нужно, чтобы камень был хоть немного похож на могильный — поуже кверху, пошире книзу.
— Это мы сумеем,— подтвердили каменотесы,— но за такую работу мы возьмемся в свободное время и за особую плату.
Бьяртур ответил, что он скаредничать не привык, в особенности в таком деле. Рабочие это хорошо понимали: могилы близких — это святыня, тут не экономят на эйрире.
Начался торг, рядились долго; обе стороны были осторожны, даже вежливы, в особенности рабочие,— обе стороны впервые вели подобный торг. Но наконец сговорились. Бьяртур несколько раз повторил, что тонкая работа тут не нужна. А надпись? Да, надпись придется сделать. Дело осложнилось, рабочие не были особенно искушены в искусстве письма.
— Ничего мудреного мне не нужно,— сказал Бьяртур,— достаточно написать местожительство, имя покойницы и имя того, кто воздвиг ей камень.
— Это твоя покойная супруга?
— Нет,— ответил Бьяртур.— Не совсем. Но это, во всяком случае, женщина. Женщина, к которой я и другие долго были очень несправедливы. Мы часто не правы в своих суждениях, да, пожалуй, и в поступках, особенно в тяжелые годы. Мы боимся, как бы нам не пришлось есть чужой хлеб.
— Она покоится в Редсмири?
— В Редсмири? Она? — оскорбленно переспросил Бьяртур. И прибавил с гордостью: — Нет, о нет! Она никогда не жаловала жителей Редсмири и их кладбища. Она лежит на моей земле, вон на том холме, на краю скалы.
Рабочие с изумлением смотрели на него, не зная, что сказать. Один из них наконец вымолвил:
— Уж не говоришь ли ты о привидении? А другой прибавил:
— Смеешься ты над нами, дьявол?
Но Бьяртур не смеялся, он никогда не понимал, как это можно смеяться над другими, он говорил совершенно серьезно, он давно решил поставить камень старухе Гунвер. Целые века она пролежала в земле в его владениях, на нее взвели поклеп, будто она якшается с дьяволом,— он считал, что настало время снять с нее несправедливые обвинения. Это была, думалось ему, просто несчастная женщина,— не менее несчастная, чем весь народ. Он сам вспоминал тяжкие времена, но что это по сравнению с теми бедствиями, которые обрушивались на страну встарь,—например, голод или торгоная монополия, когда, говорят, злой Колумкилли властвовал над людьми. Очень может быть, что женщина была грешна перед людьми,— по кто же не грешен? Говорили, что она убивает людей,— но кто же не убивает людей, если вдуматься? Что такое люди? Люди в тяжелые годы — это меньше, чем прах под вашими йогами. Пьнртур сказал, что считает женщину своей соседкой по пустоши. До сих пор он не оказывал ей никакой помощи,— но вот наступили хорошие времена на суше и на море, и пора загладить свою вину перед непонятой женщиной, положить камень на ее могилу и не поминать старого. Он готов был даже дать ей свое имя вместо суеверной клички, которая к ней пристала, и поручил каменотесам высечь надпись: «Гунвер от Бьяртура».
ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ
БИЛЕТ
Гвендур вырос.
Это был высокий юноша, похожий на отца, но более мягкий по характеру. Как ни странно, он мало интересовался поэзией и стихосложением. Впрочем, это уже не считалось недостатком,— стихов было предостаточно написано обо всем на свете, и немало очень искусных. К тому же в те времена, когда он рос, люди думали не о поэзии — они думали о мировой войне, о благословении божьем, ниспосланном на море и сушу. Гвендур был парень широкоплечий, плотно сбитый, чуть-чуть неуклюжий, со светлыми волосами, которые он редко подстригал или причесывал. У него было обветренное лицо; в его добрых глазах светилось выражение решимости и воли. Но что такое воля? Он был очень силен.
Его называли единственным сыном крестьянина из Летней обители. И это было большой честью в те времена, когда маленькая овечка стоила тридцать, сорок и больше крон, когда на усадьбе появлялась корова, а затем и другая, и это не вызывало ни споров, ни возражений — как самое обычное дело; еще недавно бедняк, он начинал нанимать рабочую силу — батраков, которые приходили весной и осенью в любую погоду; и хотя они требовали высокой платы, работая всего четырнадцать часов в сутки, они все же стояли гораздо ниже крестьянского сына на общественной лестнице. В один прекрасный день Гвендур станет наследником этого маленького царства. С детства он работал в усадьбе, во сне и наяву мечтал о хозяйстве, любил землю, даже не сознавая этого, был готов одолевать трудности, не щеголяя идеалами. Он радовался тому, что овцы окотились благополучно и в срок, что они хорошо переносят зиму и к весне выйдут на пастбище,—других радостей у него не было. А может быть, это и есть истинная радость? Он никогда не горевал о том, что дом немного покосился.
Бьяртур считал, что его сын таким и должен быть; он только жалел, что у него нет с полдюжины таких детей. Но что же делать. Мальчику минуло всего семнадцать лет, а у него уже было шесть молочных овец, кожаные башмаки, синий воскресный костюм и часы с цепочкой. Не так-то много найдется исландцев, обладающих таким богатством в семнадцать лет. Но богатство приобретается упорным трудом. Ему и в голову не приходило сидеть па пороге и болтать всякий вздор, мечтать и якшаться с привидениями, как делали его братья,— это к добру не приводит. Вот они оба и умерли, каждый по-своему, а он жив и является владельцем шести молочных овец.
В то время в поселках шло брожение, кое-кто называл это распадом,— и немногим было дано устоять перед этим брожением и этим распадом. Нет, немногим. Больше всего это касалось денег: ведь большинство считает, что деньги — единственная сила, управляющая жизнью. Много ли их, мало ли, или ни много, ни мало — от этого зависит вся жизнь человеческая. Люди вдруг сделали открытие, что денег существует вообще гораздо больше, чем они предполагали; тот, кто редко имел дело даже с какими-нибудь двумя кронами, вдруг стал орудовать десятками их, а владельцы десяти — двадцати крон говорили о тысячах так же равнодушно, как о том, чтобы зайти на минутку за угол дома. Даже слезливые старики, уже многие годы не имевшие ни гроша, начали вести коммерческие операции на такие суммы, что невольно вспоминалась астрономическая поэма «Ночь». Тоурир из Гилтейги купил себе усадьбу и, по слухам, заплатил за нее наличными. Да о чем тут говорить, если даже чахоточный философ Оулавюр из Истада-ля подписал купчую на свою маленькую усадебку, говорят, на сорок тысяч! Другие вкладывали деньги во фьордский банк, который обычно связывали с именем утиредсмирского старосты, потому что у него в банке, говорили, лежало сто тысяч; но вряд ли это верно: ведь никто не жаловался так горько на невыносимое бремя долгов, как староста. В этом банке платили большие проценты: говорили, что деньги, как только их вписывали в банковские книги, начинали давать приплод, как крысы. Среди вкладчиков был и Бьяртур из Летней обители; в банке его встречали с почетом и выдавали ему проценты. И выходит, что эти проценты он получал у владельцев Редсмири. Нет, все идет шиворот-навыворот!
Староста появляется во дворе усадьбы с тремя верховыми лошадьми, он в сапогах, полученных, очевидно, в уплату долга,— ми роман война одинаково осыпает дарами и великих и малых. Он жалуется, что одна из его лошадей потеряла подкову.
- Кстати,— говорит он,— какая досада, что пастбище на болоте ионию прахом из-за этой проклятой дороги! то мое болото,— отвечает Бьяртур.
- 'Гноя теща еще жива?
- Да, по живет она на мой счет, не на твой. Она еще не ела чужого хлеба, хотя было время, когда ты хотел взять ее отсюда и перевести на иждивение прихода.
- А что с ее усадьбой?
— С какой усадьбой?
— С ее усадьбой, ее собственной.
— Да стоит себе по-прежнему на пустоши Сандгил.
— Ну, ты всегда был упрям,— говорит староста.— Упрям, как осел, черт тебя возьми! От тебя и весной в погожий день не услышишь доброго слова.
— С кем поведешься, от того и наберешься,— сказал Бьяртур.
— Говорят, что ты собираешься эту усадьбу продать и перебраться туда.
— Куда — туда? Это враки.
— Может быть, ты в таком случае построишь себе приличный дом здесь?
— Построю, если захочу.
— Я только хотел спросить тебя, правда ли это. Ты мог бы продать мне мое старое Зимовье.
— За последние восемнадцать лет эта усадьба называется Летняя обитель, дорогой Йоун, возможно, ты это забыл, мы ведь редко встречаемся. Но я думаю, что скорее Редсмири отойдет к Летней обители, чем Летняя обитель к Редсмири.
— Редсмири продается. Семьдесят тысяч крон на стол — и усадьба твоя.
— Я куплю ее, когда захочу.
— Что ж, подумай, время есть. А пока будешь думать, продай мне Зимовье. Десять тысяч чистоганом.
— Да, и, надо думать, фальшивыми деньгами.
— Пятнадцать тысяч,— выпалил староста.
Но Бьяртур в ответ сказал ему несколько крепких слов, в которых воздал ему по заслугам, как он это делал сотни раз раньше.
К этому времени лошадь старосты подковали, и он вскочил на нее верхом.
— Я сказал — пятнадцать тысяч,— повторил староста, усаживаясь в седле.— И не ручаюсь, что еще раз повторю свое предложение. Но если ты предпочитаешь строиться — дело твое. И если тебе нужна для этого ссуда из банка, я тебе мешать не стану.
Пятнадцать тысяч крон! Этот живодер в заплатанных штанах, этот скряга, который никогда не мог расстаться с монеткой в два, не повернув ее четыре раза в руке, говорит «пятнадцать тысяч крон». В уме ли он? Конечно, пачка в пятнадцать тысяч крон — это все равно что фальшивые деньги, раз он их сам не заработал. А такие деньги разве заработаешь? Было бы правильно догнать его и убить, как это сделал Эгиль сын Скаллагрима, когда Эйнар Звон Весов оставил в Борге щит, исписанный древними рунами и выложенный золотом и драгоценными камнями. Он предлагает деньги за усадьбу или хотя бы под усадьбу. Почему хозяева Редсмири не могут оставить в покое крестьянина из долины? Почему они постоянно соблазняют его выгодными на первый взгляд предложениями? Нет, Бьяртур решил до конца остаться хозяином своей земли, на которой он жил вместе со своими овцами и для своих овец. В один прекрасный день, когда он умрет, так же как умирают овцы, его единственный сын поднимет знамя крестьянина долины и понесет крестьянскую культуру вперед, в будущее, где она будет жить еще тысячи лет. Если же он, Бьяртур, будет строиться,— а он решил, когда придет время, строиться, то уж никак не по указке хозяев Редсмири, а по причине, касающейся только его самого. «Пусть они никогда не соблазнят тебя деньгами, милый Гвендур. И если ты будешь здесь жить,— а я знаю, что ты будешь здесь жить,— то как владелец этой земли». На земле живут овцы, крепкие, здоровые овцы, которые хорошо переносят зиму и покрываются густой шерстью. Растить овец — это и есть подвиг крестьянина. Да, не всякому дано устоять, подобно скале, в эти времена, когда все течет — деньги и взгляды, когда крепчайшие стены между людьми и вещами во времени и пространстве рушатся, когда невозможное становится возможным, когда осуществляются мечты даже тех, кто никогда не осмеливался пожелать себе чего-либо. Овцы, точно какие-нибудь чиновники, стали питаться хлебом; вкусную сельдь ведрами ставят перед самыми обыкновенными коровами,— и они пожирают это лакомое блюдо, подняв уши и закрыв глаза от избытка блаженства. Исландцы водят свои корабли в Америку, чего они не делали свыше девятисот лет— с тех самых пор, как Лейв Удачливый открыл эту страну и снова ее потерял. Да, во всем чувствовался широкий, мощный размах. И в этом хаосе счастья, среди богатств, рекой льющихся по всем каналам страны, когда люди отвыкли удивляться великим событиям и огорчаться внезапными крушениями, мистер Гудмундур Гудбьяртурссон — то есть Гвендур — получил письмо, за которым ему пришлось отправиться лично в Редсмири, чтобы расписаться в его получении. На письме была марка из Америки. Гвендур не решался открыть его, пока не вернулся к себе на холм, ибо он ни за что на свете не хотел, чтобы хозяева Редсмири пронюхали о его тайне. Он усаживается в ложбинке ,где снежана еще не успела пробиться сквозь сухую прошлогоднюю, было начало мая,— и открывает письмо. Из конверта выпадают дне голубые бумажки, на них какие-то незнакомые буквы и мудреные подписи с завитушками. На третьей бумаге, подписанной Ионии, написано отчетливым почерком: «Дядя посылает тебе днести долларов, чтобы ты сейчас же приехал в Америку. Война кончилась, времена сейчас нетрудные, ты можешь стать кем хочешь». Как бы ты ни любил свою землю, ты не настолько привязан к ней, чтобы отказаться уехать в Америку. Люди уезжают в Америку на огромных пароходах через широкое море. Единственное, что мешает, казалось бы, крепко привязанным к земле людям оставить свою землю,— это не сама земля и не любовь к ней, а отсутствие денег на проезд в Америку. Так жители горных долин Исландии — цвет народа, его костяк, его жизненный нерв, его спасение, воплощение крестьянской культуры — в течение сорока лет уезжали в Америку. У них был такой же глупый вид, как у детей Израиля в пустыне: они ехали с деревянными корытами под мышкой, с перинами, пахнущими пухом морских птиц,— будто в Америке нет ни корыт, ни постельных принадлежностей. Так люди, составляющие жизненный нерв Польши, говорят, эмигрировали в Америку на протяжении пятидесяти или ста лет и эмигрируют до сих пор, если только им представляется возможность,— захватив с собой подушки и колеса от своих любимых телег, из опасения, что в Америке нет колес и подушек. Возьмем, например, юношу исландца, сидящего на увядшей траве, Гудмундура Гудбьяртурс-сона, семнадцати лет, владельца шести овец, блестящих кожаных башмаков и многого другого. Трудно представить себе человека, который был бы крепче привязан к полоске земли на пустоши, к горе, что высится над усадьбой, к морю, к отчему дому, таящему в себе бесконечные возможности, какие только может нарисовать в весенних мечтах о будущем его еще детский ум.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57