Пошевеливайся, Блеси. Заткни пасть, Титла.
Женщина, как испуганный ребенок, обеими руками вцепилась в гриву лошади. И губы у нее задрожали совсем по-детски. Больше она не посмела сказать ни слова и молча ехала дальше. Когда они спустились через перевал к болоту и вдали показалась Летняя обитель, Бьяртур остановился и показал жене на новый хутор. Домик прижался к низкому холму, одетому яркой зеленью, и потому казался веселым, приветливым. Позади высилась гора, а перед домом стлалось болото и сверкало озеро. По болоту плавно струилась речка. Дом был еще темный: пласты дерна, из которых он был сложен, не успели зазеленеть.
— Вот он,— сказал Бьяртур; он задолго предвкушал радость этой минуты: как он покажет жене хутор издали, вот отсюда, с горы, и она вскрикнет от удовольствия, а то и от восторга. Но Роза скользнула по долине равнодушным взглядом, на ее лице лежала тень огорчения и страха. Может, она недовольна тем, что крыша еще не зеленая?
— Нельзя ожидать, что она сразу покроется зеленой травой,— сказал Бьяртур.— Вот увидишь, на следующее лето ты уж вряд ли различишь, где крыша и где выгон.
Она ничего не ответила.
— А хорош дом,— настаивал он. Она спросила:
— Почему ты мне не разрешил сойти с лошади у кургана?
— Да ты никак все еще дуешься оттого, что не бросила камешка этой ведьме? — спросил Бьяртур.
Женщина продолжала смотреть на гриву лошади безучастно и упрямо. И вдруг на долину и на всю пустошь пала тень. Это был один из тех дней раннего лета, которые так же изменчивы, как лицо человека; белые облака бегут по небу быстро, как мысли, и тени опускаются над землей, заслоняя всю долину, хотя вершины гор еще освещены солнцем. Так как жена молчала, Бьяртур снова взял в руки поводья и, кликнув без особой надобности собаку, повел лошадь вперед; свадебные подарки снова загромыхали в перекинутых через седло мешках.
Дорога теперь шла по откосу вдоль ущелья, где река Редстад пробивалась через перевал. На долину упало несколько дождевых капель. Тогда жена нарушила молчание.
— Бьяртур! — сказала она.
— Ну, чего тебе? — спросил он, повернувшись к ней.
— Ничего,— ответила Роза.— Позволь мне сойти с лошади. Я хочу домой.
Бьяртур остановился и взглянул на жену.
— Да ты в уме ли, Роза? — прикрикнул он.
— Я хочу домой,— повторила она.
— Куда домой?
— Домой.
— Не знал я за тобой таких причуд, Роза,— сказал Бьяртур, продолжая вести лошадь.
Слезы брызнули из глаз женщины. Нет ничего сладостнее для сердца, чем плач, рвущийся из самой груди.
Молодожены продолжали спускаться в долину. Собака тихо плелась сзади. Когда они приблизились к самому хутору, Бьяртур повел лошадь к дому прямо через болото. Это было топкое, глубокое болото, в одном месте лошадь увязла почти по грудь. Пытаясь выбраться из топи, лошадь рванулась и сбросила женщину. Роза перемазалась в грязи и глине. Бьяртур помог ей встать и отер с нее грязь своим платком.
— Женский пол всегда слабее мужского,— назидательно заметил он.
Роза перестала плакать и остальной путь прошла рядом с мужем. Она присела у ручья, протекавшего через хутор, и замыла свою юбку, а Бьяртур снял седло и стреножил лошадь. Тени в долине исчезли; солнце снова засияло над маленьким выгоном.
Дом и овчарня были под одной кровлей. В стене дома, сложенной из пластов дерна, выделялась деревянная дверь с двумя столбами по бокам — это был попросту низкий лаз с таким высоким порогом, что при входе пришлось нагнуться. В овчарне было темно, холодно, пахло плесенью и сыростью. Когда открывался люк, сверху проникал слабый свет. Вдоль стен стояли кормушки. В дальнем конце боковой стены был выход на сеновал, который еще предстояло построить. Лестница в семь ступенек вела наверх в жилую комнату, и Бьяртур первый поднялся по ней, чтобы показать, какая она крепкая и надежная. Жена поднялась за ним следом и осмотрелась; оконце в доме показалось ей очень уж маленьким.
— Можно подумать, что ты выросла во дворце,— сказал муж.— Если тебе нужно солнце, так его снаружи полно.
— Жаль, что у нас пет таких больших окон, как в Редсмири,— сказала Роза.
— Может быть, тебе еще кое-чего жаль в Редсмири? — резко ответил Бьяртур.
— На что ты намекаешь? — спросила жена.— Как тебе не стыдно!
Это была небольшая комната, такая низкая, что Бьяртур чуть не упирался головой в потолок. Две кровати, сколоченные из таких же досок, как пол и потолок, крепились к стене, а стол был прибит гвоздями к подоконнику. По левую сторону от входного люка стояла маленькая плита, а над ней, в скате крыши, было второе оконце со стеклом величиной в ладонь. За окном, на выступе крыши качались на ветру несколько стеблей травы. Стены были толстые и не давали проникнуть сквозь стекло ни единому лучику света — разве что солнце светило прямо в окно.
На кровати, что была ближе к столу и предназначалась для супружеской четы, уже лежал тюфяк, набитый мхом. Пол под кроватью был земляной. Рядом стоял ящик с провизией, которую запас Пьиртур,— ржаная мука, сахар лучшего сорта от Бруни и немного пшеничной муки для оладий — на какой-нибудь особый случай; и кто, если хорошенько поискать, то, быть может, в ящике нашлось бы немного изюму. На самом дне лежал мешок превосходной пиленой рыбы. Круси из Гили подарил им на свадьбу вьюк кишка — Бьяртур в позапрошлом году вытащил из болота жеребенка. Но кизяк надо беречь, а пока довольствоваться первым и мхом, да и торфу на болотах вдоволь, только копни. l'o;m в измазанном грязью платье сидела; веки у нее покраснели, она смотрела на свои большие руин, беспомощно опущенные на колени.
— 'Гебе здесь не нравится? — спросил Бьяртур из Летней обители.
— А ты думаешь, я ждала лучшего? — отозвалась его жена.
— Одно, во всяком случае, хорошо: у кого есть такой хутор, тому незачем надсаживаться весь день, как батраку,— сказал он,— Я всегда думал, что ты разумная девушка и дорожишь самостоятельностью. Ведь в жизни самое главное — самостоятельность. Мое мнение такое, что без нее и жизнь не в жизнь. Несамостоятельный человек — это еще не человек. Это все равно что человек, у которого нет собаки.
— Нет собаки? — как-то безучастно переспросила Роза, шмыгнув носом.
Бьяртур некоторое время стоял у оконца, молча глядя на юру, отдаваясь своим мыслям.
— Земля в этой долине прокормит нашу отару,— сказал он.
Жена вытерла нос тыльной стороной ладони.
— Там, где живет овца, и человек проживет,—продолжал Бьяртур.— Мой отец правильно говорил: человек и овца — это почти одно и то же.
— Мне снился страшный сон,— прошептала Роза. Бьяртур искоса презрительно посмотрел на нее.
— Ну и что же? Сны снятся оттого, что кровь приливает к может, или лежишь неудобно, или под тобою свалялся тюфяк. Мне йот весной приснилось, когда я разбирал развалины, что три открывается и из нее выходит женщина, чертовски красив, надо тебе сказать.
— Да,— вставила жена.— Уж таковы мужчины. И во сне за юбками гоняются.
— Я, конечно, не верю в сны,— продолжал Бьяртур.— Но этот-то наверное означает, что осенью нам удастся неплохо продать.
— Говорят, здесь, на глазах у всех, бродит Гунвер,— сказала жена.— В позапрошлом году лошадь где-то поблизости вдруг испугалась неведомо чего и понесла среди бела дня.
— Не хочу я ничего слышать об этой проклятой Гунвер,— перебил ее муж.
— А ведь многие все же из-за нее бежали с пустоши. — Бездельники какие-нибудь,— ответил Бьяртур.— Уж они найдут, на кого свалить вину, когда у них руки-крюки.
— По-твоему, выходит, что зла совсем нет на свете?
— Этого я не говорил. И на море и на суше, к примеру, бывает смертельная опасность. И что же из того? Либо ты погибнешь, либо спасешься. Ну а у тех, кто верит в привидения, нечистую силу и всякую нежить, у тех, я думаю, с кровью не все в порядке.
— А как же собаки — они ведь многое чуют,— сказала женщина.
— Собака есть собака,— возразил Бьяртур.
— Но ведь ты говорил, что собака знает все на свете.
— Никогда я этого не говорил. Я только считаю, что собака — единственное животное, которое понимает человека. Но собака есть собака, а человек есть человек, как говорит Эйнар из Уиндирхлида.
— Все ясновидящие твердят, что в долине живут привидения.
— Наплевать мне на ясновидящих,— сказал Бьяртур.— Дьявол побери тех, кто пе способен сладить с собственными чувствами! И видится им всякая чертовщина, как тому полоумному бродяге, с которым так носились во Фьорде. Дескать, он впадает в какой-то там транс и несет околесицу насчет того света — про Иисуса Христа, про Кари из Бердлы и Христиана Девятого. А потом он подделал подпись окружного судьи и угодил в тюрьму.
— Я уверена, ты даже в бога не веришь, Бьяртур,— задумчиво промолвила Роза.
— О вере моей говорить не будем,— отвечал Бьяртур,— а вот что порода овец, которую вывел пастор Гудмундур, самая лучшая во всей округе, вот это так верно!
— Неужели ты и перед сном не читаешь молитв?
— Отчего же, читаю. Если рифма там хороша, прочитываю иногда перед сном одну - две, пока сон не сморит. Вернее, раньше прочитывал, пока у меня не было стольких забот. Но «Отче наш» никогда не читал. Это же не стихи. И я не верю в дьявола, так чего ради мне молиться. Да что об этом толковать. Давай-ка лучше выпьем кофе.
— Слушаю тебя — и оторопь берет,— сказала Роза.— После таких слов все божьи ангелы от нас отвернутся. По-твоему, на свете только то и есть, что видишь собственными глазами. Вот ты какой человек!
— У меня есть пять чувств,— ответил Бьяртур.— И я не понимаю, на что мне нужно еще шестое или седьмое.
— Есть люди поважнее тебя, и то они верят в добро и зло.
— Может быть,— сказал Бьяртур.— Я догадываюсь, кого ты имеешь в виду. Весной, в Мири, он то и знай толкался среди бабья и приманивал вас всякими россказнями о привидениях.
— Кого это «нас»? — спросила она, подняв глаза; и впервые в ее косящем глазе вспыхнула искорка.— На что ты намекаешь?
Бьяртур, напевая старинную песенку, стал искать котелок, ибо он был твердо намерен вскипятить воду для кофе. На лестнице он обернулся к жене и бросил на ходу:
— А разве кое-кто не гулял кое с кем? Меня это не удивило бы.
ГЛАВА ПЯТАЯ ТАЙНА
На первый взгляд замечание, которое бросил Бьяртур, не содержало в себе ничего определенного и тем более значительного, и все же мало что так повлияло на жизнь молодой четы в Летней обители, как этот брошенный на ходу намек, и особенно то, что послужило поводом к нему.
— Нет,— сказала Роза.— Это неправда.
Она упрямо отвернулась к стене, убитая, несчастная.
— Кто он?'— спросил Бьяртур.
— Это неправда.
— На твоем месте я бы сказал.
— Ты же не рассказываешь про себя.
— Отчего же. Могу и сказать. У меня нет тайн/
— Я не хочу слышать об этом.
— Все вы в день свадьбы тихони — воды не замутите, а кто вас знает, с кем вы путались. Нам, мужьям, достается не любовь, а какие-то остатки, вроде трупа, у которого коршуны уже глаза выклевали.
— А ты-то сам — ангел?
— Не тот ли нахал из Тиннстада?
— Спроси у него.
— Или этот болван из Фьорда, который помогал пахать?
— Может быть, и он.
— Ну уж и не тот ведь бабник-учитель, с которым прижила ребенка Сдейнка из Гилтейги?
— Ты, я вижу, решил перебрать всех бабников в приходе?
— А я и не удивлюсь, если ты с ними со всеми путалась. В тихом омуте черти водятся.
Роза в гневе поднялась и страстно крикнула:
— Бог мне свидетель, что если я в чем-нибудь и каюсь, то не в том, что путалась со всеми, а в том, что вышла за такого человека, который ставит овец выше людей и верит в собаку. Как жаль, что у меня не хватило духу повернуть сегодня назад и вернуться к родителям!
— О, я сразу смекнул, когда ты хотела вернуться домой, что о не старой ведьмы ты испугалась,— сказал муж.— Ты думаешь,
что я дальше своего носа не вижу. Только не воображай, что я собираюсь у тебя что-нибудь выпытывать. Не нужно быть колдуном, чтобы понимать женщину. Такая уж у вас повадка: любите тех, которые вами тешатся, а выходите за тех, которые вам достали.
— Ты врешь! — сказала Роза.
— Вот отчего ты ходила такая сонная этой весной, когда он вернулся из сельскохозяйственной школы, и вот как ты понимаешь самостоятельность и свободу. Ты думала, что его род выше моего, потому что его отец был скрягой и отказывал себе в человеческой еде! Давился какой-то смазкой из рыбьего жира с дегтем; разбавлял водку и продавал товарищам. И на свой легкий заработок покупал старых разбитых кляч, а на рынке, когда барышничал, ставил им горчичник под хвост, так что они припускали во весь опор. Если кому так повезло, что у него отец ростовщик и мошенник, тут уж нетрудно прослыть большим человеком и тешиться по ночам с девчонками, а потом отсыпаться целый день.
— Ты врешь, врешь! — в бешенстве повторяла женщина.
— И для этого черта я гнул спину восемнадцать лет, восемнадцать лет жизни я убил на то, чтобы у него были кровные лошади, чтобы он учился, колесил по свету! Ради этого черта ты терпела брань старосты за то, что не так, видишь ли, проворно выносила ночные горшки. А теперь еще того не хватало, чтобы я вырастил его ублюдка в своем доме!
И Бьяртур из Летней обители довел себя до такого бешенства, что вскочил с постели и сдернул перину с полуголой жены; казалось, еще немного и он прибьет ее. В страхе, став на колени, она обвила руками его шею и поклялась всем святым, что никогда ни один мужчина не тронул ее, и уж никак-никак-никак не... «Боже всемогущий, покарай меня, если я вру! Я всегда знала, что этот хутор проклят: семь раз дом разрушали привидения и дьявол! Что толку, что ты называешь хутор Летней обителью, если ты хочешь убить меня, жену свою, в свадебную ночь и отдать мои кости Колумкилли...»
Горько плача, Роза бессвязно молила его о пощаде, пока Бьяртур над ней не сжалился, ибо знал, что женский пол гораздо слабее мужского. И тогда он взял щепотку табаку и улегся спать.
Свадебная ночь. Летняя ночь.
Так началась их совместная жизнь.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
сны
Утрами, на рассвете, когда Бьяртур вставал, ему было жаль будить жену — она так спокойно спала... Одеваясь, он смотрел на нее и говорил себе:
— Она как цветок.
И многое прощал ей.
Все же его удивляло, что она, спавшая таким невинным сном, должно быть, любила других мужчин и не хотела признаться в этом. Она такая тихоня, такая робкая!.. Раньше он думал: «Вот девушка, которая блюдет себя и не позволяет мужчинам вольничать. Я женюсь на ней и куплю себе землю». Теперь он женат на ней. У него есть земля. И что же? Оказывается, она любила других мужчин, и никто об этом не знал. Во сне она была счастлива, но, когда просыпалась, он подмечал в ее взгляде тень тоскливого разочарования, поэтому он не мог заставить себя разбудить ее. Они говорили мало и порой не решались взглянуть друг на друга. Словно они уже были женаты двадцать пять лет и не замечали один другого. Завернув за угол дома, Бьяртур по старой привычке крестился на восток, но не придавал этому никакого значения. Собака, которая спала под окном, соскакивала с завалинки, бросалась к нему с радостным лаем и виляла хвостом, будто они встречались после долгой разлуки. Она кружила вокруг него, тявкала, бежала за ним до края выгона, чихала, терлась мордой о траву и провожала его на луг, который Бьяртур уже начал косить.
Было раннее утро, тянуло прохладой, вода на озере сверкала, как зеркало. На островке свила себе гнездо пара лебедей; гоголи и крохали плавали небольшими стаями; кряквы и каменушки предпочитали более глубокую воду, гнезда же вили на берегу. Иногда крестьянин невольно останавливался, любуясь богатым оперением селезней. Несколько куликов, летевших с востока, завидев Бьяртура, шумпо здоровались с ним. Около озера морские ласточки высиживали птенцов и мечтали о червяках. Дикие гуси величаво расхаживали парами вокруг озера, их шеи высовывались из травы. «Птицы счастливее людей: у них есть крылья. Серая
гусыня, одолжи мне свои крылья!» Жалобно кричала чомга, унылая, надоедливая птица... Бьяртур из Летней обители взялся за косу и начал косить.
Сперва он чувствовал какую-то вялость во всем теле. Он уже не был таким бодрым, как бывало, по утрам лет десять — двенадцать тому назад, когда ему все было нипочем. В то время он не нуждался ни в сне, ни в отдыхе. Завтрак свой он обычно съедал на лугу стоя, опершись на рукоять косы. И только в последние пять лет Бьяртур узнал, что такое усталость. Теперь день частенько начинался с того, что у него ныло и покалывало то тут, то там. Но, как бы то ни было, он законный владелец земли. Через двенадцать лет он выплатит весь долг за землю до последнего эфира. Всего оп проработает к тому времени тридцать лет. Он — король в своем государстве, и птицы с их прекрасным оперением и звонкими песнями — его гости. Дома спит его жена, его собственная законная жена, пусть даже кто-нибудь до него и владел ею и не он, Бьяртур, был первым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Женщина, как испуганный ребенок, обеими руками вцепилась в гриву лошади. И губы у нее задрожали совсем по-детски. Больше она не посмела сказать ни слова и молча ехала дальше. Когда они спустились через перевал к болоту и вдали показалась Летняя обитель, Бьяртур остановился и показал жене на новый хутор. Домик прижался к низкому холму, одетому яркой зеленью, и потому казался веселым, приветливым. Позади высилась гора, а перед домом стлалось болото и сверкало озеро. По болоту плавно струилась речка. Дом был еще темный: пласты дерна, из которых он был сложен, не успели зазеленеть.
— Вот он,— сказал Бьяртур; он задолго предвкушал радость этой минуты: как он покажет жене хутор издали, вот отсюда, с горы, и она вскрикнет от удовольствия, а то и от восторга. Но Роза скользнула по долине равнодушным взглядом, на ее лице лежала тень огорчения и страха. Может, она недовольна тем, что крыша еще не зеленая?
— Нельзя ожидать, что она сразу покроется зеленой травой,— сказал Бьяртур.— Вот увидишь, на следующее лето ты уж вряд ли различишь, где крыша и где выгон.
Она ничего не ответила.
— А хорош дом,— настаивал он. Она спросила:
— Почему ты мне не разрешил сойти с лошади у кургана?
— Да ты никак все еще дуешься оттого, что не бросила камешка этой ведьме? — спросил Бьяртур.
Женщина продолжала смотреть на гриву лошади безучастно и упрямо. И вдруг на долину и на всю пустошь пала тень. Это был один из тех дней раннего лета, которые так же изменчивы, как лицо человека; белые облака бегут по небу быстро, как мысли, и тени опускаются над землей, заслоняя всю долину, хотя вершины гор еще освещены солнцем. Так как жена молчала, Бьяртур снова взял в руки поводья и, кликнув без особой надобности собаку, повел лошадь вперед; свадебные подарки снова загромыхали в перекинутых через седло мешках.
Дорога теперь шла по откосу вдоль ущелья, где река Редстад пробивалась через перевал. На долину упало несколько дождевых капель. Тогда жена нарушила молчание.
— Бьяртур! — сказала она.
— Ну, чего тебе? — спросил он, повернувшись к ней.
— Ничего,— ответила Роза.— Позволь мне сойти с лошади. Я хочу домой.
Бьяртур остановился и взглянул на жену.
— Да ты в уме ли, Роза? — прикрикнул он.
— Я хочу домой,— повторила она.
— Куда домой?
— Домой.
— Не знал я за тобой таких причуд, Роза,— сказал Бьяртур, продолжая вести лошадь.
Слезы брызнули из глаз женщины. Нет ничего сладостнее для сердца, чем плач, рвущийся из самой груди.
Молодожены продолжали спускаться в долину. Собака тихо плелась сзади. Когда они приблизились к самому хутору, Бьяртур повел лошадь к дому прямо через болото. Это было топкое, глубокое болото, в одном месте лошадь увязла почти по грудь. Пытаясь выбраться из топи, лошадь рванулась и сбросила женщину. Роза перемазалась в грязи и глине. Бьяртур помог ей встать и отер с нее грязь своим платком.
— Женский пол всегда слабее мужского,— назидательно заметил он.
Роза перестала плакать и остальной путь прошла рядом с мужем. Она присела у ручья, протекавшего через хутор, и замыла свою юбку, а Бьяртур снял седло и стреножил лошадь. Тени в долине исчезли; солнце снова засияло над маленьким выгоном.
Дом и овчарня были под одной кровлей. В стене дома, сложенной из пластов дерна, выделялась деревянная дверь с двумя столбами по бокам — это был попросту низкий лаз с таким высоким порогом, что при входе пришлось нагнуться. В овчарне было темно, холодно, пахло плесенью и сыростью. Когда открывался люк, сверху проникал слабый свет. Вдоль стен стояли кормушки. В дальнем конце боковой стены был выход на сеновал, который еще предстояло построить. Лестница в семь ступенек вела наверх в жилую комнату, и Бьяртур первый поднялся по ней, чтобы показать, какая она крепкая и надежная. Жена поднялась за ним следом и осмотрелась; оконце в доме показалось ей очень уж маленьким.
— Можно подумать, что ты выросла во дворце,— сказал муж.— Если тебе нужно солнце, так его снаружи полно.
— Жаль, что у нас пет таких больших окон, как в Редсмири,— сказала Роза.
— Может быть, тебе еще кое-чего жаль в Редсмири? — резко ответил Бьяртур.
— На что ты намекаешь? — спросила жена.— Как тебе не стыдно!
Это была небольшая комната, такая низкая, что Бьяртур чуть не упирался головой в потолок. Две кровати, сколоченные из таких же досок, как пол и потолок, крепились к стене, а стол был прибит гвоздями к подоконнику. По левую сторону от входного люка стояла маленькая плита, а над ней, в скате крыши, было второе оконце со стеклом величиной в ладонь. За окном, на выступе крыши качались на ветру несколько стеблей травы. Стены были толстые и не давали проникнуть сквозь стекло ни единому лучику света — разве что солнце светило прямо в окно.
На кровати, что была ближе к столу и предназначалась для супружеской четы, уже лежал тюфяк, набитый мхом. Пол под кроватью был земляной. Рядом стоял ящик с провизией, которую запас Пьиртур,— ржаная мука, сахар лучшего сорта от Бруни и немного пшеничной муки для оладий — на какой-нибудь особый случай; и кто, если хорошенько поискать, то, быть может, в ящике нашлось бы немного изюму. На самом дне лежал мешок превосходной пиленой рыбы. Круси из Гили подарил им на свадьбу вьюк кишка — Бьяртур в позапрошлом году вытащил из болота жеребенка. Но кизяк надо беречь, а пока довольствоваться первым и мхом, да и торфу на болотах вдоволь, только копни. l'o;m в измазанном грязью платье сидела; веки у нее покраснели, она смотрела на свои большие руин, беспомощно опущенные на колени.
— 'Гебе здесь не нравится? — спросил Бьяртур из Летней обители.
— А ты думаешь, я ждала лучшего? — отозвалась его жена.
— Одно, во всяком случае, хорошо: у кого есть такой хутор, тому незачем надсаживаться весь день, как батраку,— сказал он,— Я всегда думал, что ты разумная девушка и дорожишь самостоятельностью. Ведь в жизни самое главное — самостоятельность. Мое мнение такое, что без нее и жизнь не в жизнь. Несамостоятельный человек — это еще не человек. Это все равно что человек, у которого нет собаки.
— Нет собаки? — как-то безучастно переспросила Роза, шмыгнув носом.
Бьяртур некоторое время стоял у оконца, молча глядя на юру, отдаваясь своим мыслям.
— Земля в этой долине прокормит нашу отару,— сказал он.
Жена вытерла нос тыльной стороной ладони.
— Там, где живет овца, и человек проживет,—продолжал Бьяртур.— Мой отец правильно говорил: человек и овца — это почти одно и то же.
— Мне снился страшный сон,— прошептала Роза. Бьяртур искоса презрительно посмотрел на нее.
— Ну и что же? Сны снятся оттого, что кровь приливает к может, или лежишь неудобно, или под тобою свалялся тюфяк. Мне йот весной приснилось, когда я разбирал развалины, что три открывается и из нее выходит женщина, чертовски красив, надо тебе сказать.
— Да,— вставила жена.— Уж таковы мужчины. И во сне за юбками гоняются.
— Я, конечно, не верю в сны,— продолжал Бьяртур.— Но этот-то наверное означает, что осенью нам удастся неплохо продать.
— Говорят, здесь, на глазах у всех, бродит Гунвер,— сказала жена.— В позапрошлом году лошадь где-то поблизости вдруг испугалась неведомо чего и понесла среди бела дня.
— Не хочу я ничего слышать об этой проклятой Гунвер,— перебил ее муж.
— А ведь многие все же из-за нее бежали с пустоши. — Бездельники какие-нибудь,— ответил Бьяртур.— Уж они найдут, на кого свалить вину, когда у них руки-крюки.
— По-твоему, выходит, что зла совсем нет на свете?
— Этого я не говорил. И на море и на суше, к примеру, бывает смертельная опасность. И что же из того? Либо ты погибнешь, либо спасешься. Ну а у тех, кто верит в привидения, нечистую силу и всякую нежить, у тех, я думаю, с кровью не все в порядке.
— А как же собаки — они ведь многое чуют,— сказала женщина.
— Собака есть собака,— возразил Бьяртур.
— Но ведь ты говорил, что собака знает все на свете.
— Никогда я этого не говорил. Я только считаю, что собака — единственное животное, которое понимает человека. Но собака есть собака, а человек есть человек, как говорит Эйнар из Уиндирхлида.
— Все ясновидящие твердят, что в долине живут привидения.
— Наплевать мне на ясновидящих,— сказал Бьяртур.— Дьявол побери тех, кто пе способен сладить с собственными чувствами! И видится им всякая чертовщина, как тому полоумному бродяге, с которым так носились во Фьорде. Дескать, он впадает в какой-то там транс и несет околесицу насчет того света — про Иисуса Христа, про Кари из Бердлы и Христиана Девятого. А потом он подделал подпись окружного судьи и угодил в тюрьму.
— Я уверена, ты даже в бога не веришь, Бьяртур,— задумчиво промолвила Роза.
— О вере моей говорить не будем,— отвечал Бьяртур,— а вот что порода овец, которую вывел пастор Гудмундур, самая лучшая во всей округе, вот это так верно!
— Неужели ты и перед сном не читаешь молитв?
— Отчего же, читаю. Если рифма там хороша, прочитываю иногда перед сном одну - две, пока сон не сморит. Вернее, раньше прочитывал, пока у меня не было стольких забот. Но «Отче наш» никогда не читал. Это же не стихи. И я не верю в дьявола, так чего ради мне молиться. Да что об этом толковать. Давай-ка лучше выпьем кофе.
— Слушаю тебя — и оторопь берет,— сказала Роза.— После таких слов все божьи ангелы от нас отвернутся. По-твоему, на свете только то и есть, что видишь собственными глазами. Вот ты какой человек!
— У меня есть пять чувств,— ответил Бьяртур.— И я не понимаю, на что мне нужно еще шестое или седьмое.
— Есть люди поважнее тебя, и то они верят в добро и зло.
— Может быть,— сказал Бьяртур.— Я догадываюсь, кого ты имеешь в виду. Весной, в Мири, он то и знай толкался среди бабья и приманивал вас всякими россказнями о привидениях.
— Кого это «нас»? — спросила она, подняв глаза; и впервые в ее косящем глазе вспыхнула искорка.— На что ты намекаешь?
Бьяртур, напевая старинную песенку, стал искать котелок, ибо он был твердо намерен вскипятить воду для кофе. На лестнице он обернулся к жене и бросил на ходу:
— А разве кое-кто не гулял кое с кем? Меня это не удивило бы.
ГЛАВА ПЯТАЯ ТАЙНА
На первый взгляд замечание, которое бросил Бьяртур, не содержало в себе ничего определенного и тем более значительного, и все же мало что так повлияло на жизнь молодой четы в Летней обители, как этот брошенный на ходу намек, и особенно то, что послужило поводом к нему.
— Нет,— сказала Роза.— Это неправда.
Она упрямо отвернулась к стене, убитая, несчастная.
— Кто он?'— спросил Бьяртур.
— Это неправда.
— На твоем месте я бы сказал.
— Ты же не рассказываешь про себя.
— Отчего же. Могу и сказать. У меня нет тайн/
— Я не хочу слышать об этом.
— Все вы в день свадьбы тихони — воды не замутите, а кто вас знает, с кем вы путались. Нам, мужьям, достается не любовь, а какие-то остатки, вроде трупа, у которого коршуны уже глаза выклевали.
— А ты-то сам — ангел?
— Не тот ли нахал из Тиннстада?
— Спроси у него.
— Или этот болван из Фьорда, который помогал пахать?
— Может быть, и он.
— Ну уж и не тот ведь бабник-учитель, с которым прижила ребенка Сдейнка из Гилтейги?
— Ты, я вижу, решил перебрать всех бабников в приходе?
— А я и не удивлюсь, если ты с ними со всеми путалась. В тихом омуте черти водятся.
Роза в гневе поднялась и страстно крикнула:
— Бог мне свидетель, что если я в чем-нибудь и каюсь, то не в том, что путалась со всеми, а в том, что вышла за такого человека, который ставит овец выше людей и верит в собаку. Как жаль, что у меня не хватило духу повернуть сегодня назад и вернуться к родителям!
— О, я сразу смекнул, когда ты хотела вернуться домой, что о не старой ведьмы ты испугалась,— сказал муж.— Ты думаешь,
что я дальше своего носа не вижу. Только не воображай, что я собираюсь у тебя что-нибудь выпытывать. Не нужно быть колдуном, чтобы понимать женщину. Такая уж у вас повадка: любите тех, которые вами тешатся, а выходите за тех, которые вам достали.
— Ты врешь! — сказала Роза.
— Вот отчего ты ходила такая сонная этой весной, когда он вернулся из сельскохозяйственной школы, и вот как ты понимаешь самостоятельность и свободу. Ты думала, что его род выше моего, потому что его отец был скрягой и отказывал себе в человеческой еде! Давился какой-то смазкой из рыбьего жира с дегтем; разбавлял водку и продавал товарищам. И на свой легкий заработок покупал старых разбитых кляч, а на рынке, когда барышничал, ставил им горчичник под хвост, так что они припускали во весь опор. Если кому так повезло, что у него отец ростовщик и мошенник, тут уж нетрудно прослыть большим человеком и тешиться по ночам с девчонками, а потом отсыпаться целый день.
— Ты врешь, врешь! — в бешенстве повторяла женщина.
— И для этого черта я гнул спину восемнадцать лет, восемнадцать лет жизни я убил на то, чтобы у него были кровные лошади, чтобы он учился, колесил по свету! Ради этого черта ты терпела брань старосты за то, что не так, видишь ли, проворно выносила ночные горшки. А теперь еще того не хватало, чтобы я вырастил его ублюдка в своем доме!
И Бьяртур из Летней обители довел себя до такого бешенства, что вскочил с постели и сдернул перину с полуголой жены; казалось, еще немного и он прибьет ее. В страхе, став на колени, она обвила руками его шею и поклялась всем святым, что никогда ни один мужчина не тронул ее, и уж никак-никак-никак не... «Боже всемогущий, покарай меня, если я вру! Я всегда знала, что этот хутор проклят: семь раз дом разрушали привидения и дьявол! Что толку, что ты называешь хутор Летней обителью, если ты хочешь убить меня, жену свою, в свадебную ночь и отдать мои кости Колумкилли...»
Горько плача, Роза бессвязно молила его о пощаде, пока Бьяртур над ней не сжалился, ибо знал, что женский пол гораздо слабее мужского. И тогда он взял щепотку табаку и улегся спать.
Свадебная ночь. Летняя ночь.
Так началась их совместная жизнь.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
сны
Утрами, на рассвете, когда Бьяртур вставал, ему было жаль будить жену — она так спокойно спала... Одеваясь, он смотрел на нее и говорил себе:
— Она как цветок.
И многое прощал ей.
Все же его удивляло, что она, спавшая таким невинным сном, должно быть, любила других мужчин и не хотела признаться в этом. Она такая тихоня, такая робкая!.. Раньше он думал: «Вот девушка, которая блюдет себя и не позволяет мужчинам вольничать. Я женюсь на ней и куплю себе землю». Теперь он женат на ней. У него есть земля. И что же? Оказывается, она любила других мужчин, и никто об этом не знал. Во сне она была счастлива, но, когда просыпалась, он подмечал в ее взгляде тень тоскливого разочарования, поэтому он не мог заставить себя разбудить ее. Они говорили мало и порой не решались взглянуть друг на друга. Словно они уже были женаты двадцать пять лет и не замечали один другого. Завернув за угол дома, Бьяртур по старой привычке крестился на восток, но не придавал этому никакого значения. Собака, которая спала под окном, соскакивала с завалинки, бросалась к нему с радостным лаем и виляла хвостом, будто они встречались после долгой разлуки. Она кружила вокруг него, тявкала, бежала за ним до края выгона, чихала, терлась мордой о траву и провожала его на луг, который Бьяртур уже начал косить.
Было раннее утро, тянуло прохладой, вода на озере сверкала, как зеркало. На островке свила себе гнездо пара лебедей; гоголи и крохали плавали небольшими стаями; кряквы и каменушки предпочитали более глубокую воду, гнезда же вили на берегу. Иногда крестьянин невольно останавливался, любуясь богатым оперением селезней. Несколько куликов, летевших с востока, завидев Бьяртура, шумпо здоровались с ним. Около озера морские ласточки высиживали птенцов и мечтали о червяках. Дикие гуси величаво расхаживали парами вокруг озера, их шеи высовывались из травы. «Птицы счастливее людей: у них есть крылья. Серая
гусыня, одолжи мне свои крылья!» Жалобно кричала чомга, унылая, надоедливая птица... Бьяртур из Летней обители взялся за косу и начал косить.
Сперва он чувствовал какую-то вялость во всем теле. Он уже не был таким бодрым, как бывало, по утрам лет десять — двенадцать тому назад, когда ему все было нипочем. В то время он не нуждался ни в сне, ни в отдыхе. Завтрак свой он обычно съедал на лугу стоя, опершись на рукоять косы. И только в последние пять лет Бьяртур узнал, что такое усталость. Теперь день частенько начинался с того, что у него ныло и покалывало то тут, то там. Но, как бы то ни было, он законный владелец земли. Через двенадцать лет он выплатит весь долг за землю до последнего эфира. Всего оп проработает к тому времени тридцать лет. Он — король в своем государстве, и птицы с их прекрасным оперением и звонкими песнями — его гости. Дома спит его жена, его собственная законная жена, пусть даже кто-нибудь до него и владел ею и не он, Бьяртур, был первым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57