Послышался заспанный женский голос:
— Слушаю!
Это была Лейла, жена Папуны.
— Лейла, не пугайся, это я, Заза,
— Заза?
Зазе ясно представилась их комната. Он даже увидел Папуну, сидящего на кровати.
— Папуна спит?
Лейла ответила после небольшой заминки:
— Нет!
Она как будто почувствовала, что Заза их видит.
— А ну, позови его!
— Сейчас!
Лейла так растянула это коротенькое слово, что в нем свободно могло поместиться все, что она, вероятно, хотела сказать: порядочные люди ночью не звонят!
Папуна взял трубку:
— Я слушаю, что случилось?
— Папуна, ты помнишь Магду?
— Кого?!
— Магду!
— Какую Магду?
— Ладно, Папуна, ложись спать.
— Постой...
— Спи, спи, до свидания!
Заза повесил трубку. С невероятной силой ему захотелось того тепла и уюта, которые он почувствовал в комнате Папуны. Заспанный голос Лейлы и слишком деловой тон Папуны (так обычно разговаривают мужчины, когда на них смотрят жены) напомнили ему о том одиночестве, которое поджидало его дома. «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей...»
Удивительно, как изменился Папуна после женитьбы. Заза знал, что эта перемена свершилась по милости Лейлы. Когда Лейла разговаривала, она смотрела только на Папуну. Сколько бы людей ни было вокруг, она не сводила глаз с Папуны... Она говорила громко, растягивая слова, и после каждой фразы незаметным движением языка облизывала губы. Ее голос словно что-то обещал, обнадеживал, ласкал. Двигалась Лейла так вяло и медленно, будто ей трудно было ходить, и вообще,
когда бы ты ее ни встретил, казалось, что она вот вот поднялась с постели. Ее голос почему-то напоминал об уютной, полутемной спальне. Каждое произнесенное ею слово расчленялось и становилось бессмысленным, но все же эта бестолковая речь оставляла впечатление скорее приятное, словно и в ней блистала искра женского обаяния. Это свое единственное оружие Лейла использовала в полную силу. «Женитесь скорее!» — говорил гордый Папуна при встрече со своими холостыми друзьями. Некоторые из них считали, что это и есть семейное счастье — когда жена умнее тебя и она так управляет твоей жизнью, что самому не придется себя утруждать. «Зазико, почему ты к нам не приходишь? Ты же знаешь, как Папуна тебя любит?» — говорила Лейла, не сводя глаз с Папуны, хотя обращалась к Зазе. Лейла, казалось, не была ревнивой, К Папуне приходили натурщицы. Но Лейла знала, что это необходимо для дела. Зато по вечерам Папуна с трудом вырывался из дому. С друзьями он любил поговорить о женщинах, но все знали, что единственная женщина, которая ему действительно нравилась и которая его волновала, была Лейла, на всех остальных он смотрел только «как художник».
«Зазико, какие вы все, артисты!»
«Заза режиссер!» — поправлял ее Папуна наивно.
«Ах, я извиняюсь, Зазико!»
Закрыв глаза, она произносила тягучим шепотом: «Мечтаю иметь трех дочек, трех кошечек!» И эти слова за ней повторял Папуна: «Не знаю, как ты, братец, а я хочу иметь девочку. Хочу иметь трех девчонок...»
Здесь он умолкал, словно припоминая что-то, и припоминал: трех кошечек! Но перед товарищами он почему-то не решался произносить этого вслух. И поэтому повторял: трех девчонок!
«Во всем виноват мой возраст,— думал Заза,— семья... уют. Может быть, иначе нельзя. Вот мне уже тридцать». Но та, о которой с такой нежданной, болезненной ясностью напомнил ему снег, не вязалась с уютом двуспальной кровати, стоявшей среди четырех стен, не уживалась с нелепым ночником на тумбочке, походившим на одноглазого гнома, не подходила к гобелену на стене — женщины под зонтиками. («Этот гобелен мы с Папуной купили в Ленинграде. Неужели он тебе не нравится, Зазико?») Не вязался этот образ и с громадным холодильником, приобретенным по знакомству, неожиданный грохот которого в полночь пугает твой сон, не вязался со всем тем, из чего Папуна и Лейла слепили свое семейное счастье, свое гнездышко.
— А это потому, что мы с тобой похожи,— улыбаясь, сказал Заза,— мы с тобой должны иметь один фургон, запряженный добрыми конями. Я должен смешить на площадях народ и чувствовать спиной твой взгляд — как прожектор, освещающий сцену. Или в поле у костра смотреть на ночное небо и слушать вой шакалов. Почему ты так далеко от меня? Почему ты бредешь куда-то под снегом? — И Заза снова увидел, как девушка в желтой шапочке шла по московским улицам.
— На бортах фургона должно быть написано твое имя, Магда! Крупными буквами — М А Г Д А!
Он радовался тому, что громко произносил ее имя, будто снег, обладая магической силой, мог донести до нее его голос.
«Я свихнулся,— подумал Заза,— я в самом деле свихнулся!» Он вдруг протрезвел, и снег и улица стали четкими и реальными, и он даже почувствовал холод. Ускорив шаг, он вошел в подъезд, поднялся на второй этаж, нащупал ключи в кармане, но вспомнил, что дверь должна быть открыта. Он тихо приоткрыл дверь и вошел в коридор. В коридоре у стены стояла крышка гроба. Рядом на стуле сидел незнакомый человек средних лет. Заза осторожно обошел его и прошел в свою комнату. Заза занимал одну комнату в трехкомнатной квартире, в остальных двух комнатах жили соседи, муж с женой.
Валериан скончался два дня тому назад, вот почему в коридоре стоит крышка гроба. Но кто тот человек, который сидит в передней? Почему бы ему не войти в комнату?
Покойника звали Валерианом, но Заза его почтительно величал уважаемым Валерианом. Валериан был высокий, грузный мужчина. Дома он всегда ходил в длинном халате и шлепанцах; из ванной комнаты, где он обычно надолго запирался, доносился его хриплый кашель. Странно, столько времени Заза жил рядом с Валерианом и не знал, чем он занимается, где работает. Кажется, Валериан нигде не работал, потому что почти никогда не выходил из дому. В руках он постоянно держал журнал, открытый на странице с кроссвордом, с этим журналом он входил в ванную.
Он почти не разговаривал с Зазой и на его приветствие отвечал легким кивком головы. Скрытые густыми бровями маленькие глазки Валериана были по-рыбьи бесцветны и безучастны. И он сам, облаченный в длинный халат, напоминал скользкого и бесчувственного тюленя. Когда Заза громко хлопал входной дверью (а он всегда бегом поднимался по лестнице), Валериан неизменно выглядывал из своей комнаты.
— Бегаете, радуетесь,— говорил Валериан и закрывал за собой дверь.
Столько насмешки и иронии было в этих словах, что Заза застывал на месте, мрачнел и не мог ничего сказать в ответ.
Уважаемый Валериан не имел ни радио, ни телевизора, журналы с кроссвордами приносила ему жена.
Для него не имело значения, какой давности был журнал, пусть даже десятилетней, лишь бы в нем был кроссворд. Больше ничего его не интересовало.
Заза вспомнил тот день, когда к Валериану, наведался его брат. Это было лет десять назад, когда возвращались реабилитированные. Заза был еще студентом.
У дверей стоял незнакомый высокий мужчина. На его свежевыбритых щеках еще оставались следы пудры. Эта пудра и резкий запах одеколона врезались в память Зазы.
— Валериан дома? — спросил мужчина.
— Войдите!
— Я его брат!
Заза так обрадовался, будто встретился с самым любимым родственником. Он вбежал в комнату Валериана с криком:
— Уважаемый Валериан, ваш брат вернулся!
Уважаемый Валериан сидел в кресле и решал кроссворд.
— Что вы сказали?
— Ваш брат, брат вернулся!
— Что? — вскочил перепуганный Валериан.— Меня нет, меня нет, меня нет дома!
Он спрятался за высокой спинкой кресла. Заза окаменел. Когда он наконец сумел обернуться, он увидел, что брат Валериана стоит в дверях.
— Что с тобой, Валериан,— говорил он,— Я ведь забыл все, что было...
— Меня нет, меня нет, меня нет дома! — кричал Валериан, делая отрицательный жест рукой, торчащей над креслом.
Брат Валериана посмотрел на Зазу. Потом повернулся и ушел. И с тех пор больше не показывался.
— Кто знает, что еще может случиться,— оправдывался на следующий день Валериан,— кто знает. Меня лично все это не касается, и я прошу оставить меня в покое!
Жена Валериана была всегда одета во все черное. Днем Заза не слышал ее голоса. Зато ночью, когда все засыпали, она начинала плакать. Нет, не плач это был, а стон, протяжный вой, она выла, как раненая волчица. Проснувшись, Заза не мог заснуть всю ночь. Непоправимое горе и безутешное отчаяние слышались ему в голосе этой женщины.
Заза снял пальто и бросил его на стул. Быстро подойдя к столу, он взял спички — смертельно хотелось курить. Он закурил сигарету и выглянул в коридор.
Мужчина продолжал сидеть и клевать носом. Заслышав шаги Зазы, он поднял голову и улыбнулся ему как знакомому. Он был седенький, маленький, и по его костюму было видно, что он прибыл из провинции.
Словно догадавшись, почему Заза вышел в коридор, он заговорил:
— Эта несчастная женщина — моя двоюродная сестра...— Затем он открыл коробку «Казбека», вынул папиросу и закурил.— Кроме меня, о ней некому позаботиться...
Заза молча смотрел на него.
Мужчина стряхивал пепел в спичечный коробок.
— Вы удивляетесь, что я сижу здесь, да? — спросил он с улыбкой.— Это на самом деле странно.
Затем, заложив ногу за ногу, он очень твердо произнес:
— Я туда не войду! Я дал клятву не входить туда никогда. Вы, может, скажете, что покойнику надо простить? Нет, дорогой!.. Возвращайтесь к себе и ради бога извините, что я вас побеспокоил. Мне жаль эту бедную женщину, иначе...
Дверь в комнату, где лежал покойник, была открыта. В комнате горел свет. Гроб стоял на столе. Жена Валериана сидела у гроба. Локтями она упиралась в колени, а ладонями словно стремилась сдержать дрожь
подбородка. Она сидела молча. Вот уже три ночи, как Заза не слышал ее плача.
— Идемте ко мне, отдохнете немного,— предложил Заза мужчине,— у меня места много.
— Не беспокойтесь, дорогой! Я привык так сидеть в поезде, ничего со мной не станется. Я очень вам благодарен, ступайте к себе, ступайте..,
— Я покурю с вами.
— Буду очень рад.
Заза плечом прислонился к стене и посмотрел на вдову — не слышит ли она их разговора. Но она ничего не слышала. Она сидела сгорбившись, локтями упираясь в колени.
— Бог отплатил Валериану— прикончил его как крота! Тридцать лет он сидел в своей норе и умер как крот. Жаль только женщину, женщину жаль, говорю...
Мужчина понизил голос и заговорщицки наклонился к Зазе. Заза невольно тоже подался к нему. Но тот вдруг резко выпрямился, очевидно, передумав, отвернулся и замолчал. Заза понял, что он не хочет открываться до конца, и не стал настаивать. Приезжий в крайнем смущении заерзал, стал что-то искать во внутреннем кармане. Он, по-видимому, чувствовал, что этого разговора либо не следовало затевать, либо надо было высказаться до конца.
Наступило неловкое молчание. Заза, извинившись, вернулся к себе в комнату. Неведомая печаль подступила к сердцу, может, оттого, что совсем рядом, в нескольких шагах, лежал покойник.
Безмолвие смерти излучает печаль, которая парализует, расслабляет, сковывает. Кажется, что в доме находится кто-то посторонний, невидимый и молчаливый. Ты не видишь его и не слышишь его голоса, но все же он здесь, рядом, и всем своим существом ты чувствуешь это. Сидит он себе в углу или ходит по комнате так бесшумно, словно обут в легкие домашние туфли. Вот он вошел в твою комнату и затаился в углу. Ты туда стараешься не смотреть, а если даже посмотришь, все равно ничего не увидишь, и все же тебе трудно, невыносимо трудно туда посмотреть. А он стоит и большими бесцветными глазами осматривает все: стулья, кровать, картины и фотографии, развешанные по стенам, и книги на полке. И все, на чем он останавливал свой взгляд, мгновенно теряло реальность, будто этой вещи никогда не было в комнате, и ты смотришь и удивляешься — откуда она здесь появилась, и мучительно вспоминаешь, глядя на пепельницу: кто же поставил ее сюда?
Заза присел на кровать и стал расшнуровывать ботинки. Внезапно он вскочил, подошел к книжной полке, достал томик стихотворений Галактиона Табидзе, перелистал его. Нет, здесь нет! Но где же тогда, куда я мог положить? Он достал другую книгу — Жана Барро, перелистал ее, но не нашел того, что искал. Он перебрал почти все книги. «Но я точно помню, что она где-то здесь!» Он заново торопливо перелистал все книги и снова ничего не нашел. Он подавлял в себе жгучее нетерпение и, словно пытаясь кого-то обмануть, прикрывался напускным безразличием. Он знал, что не заснет, пока не отыщет, не заснет и не успокоится. Книги валялись на стульях и на полу. И, глядя на них, Заза думал: «Что теперь делать, неужели я потерял?» Он упрекал себя, что доверился книгам, поскольку часто брал их с полки, и она могла выпасть... При этой мысли сердце его болезненно сжалось. Он опять взял Галактиона, медленно перелистал страницы и наконец увидел то, что искал,— фотография была на месте!
Заза ласково погладил карточку, словно благодаря ее за то, что она не потерялась. Он и сам не подозревал, что все это время любовь таилась и жила, дышала в самой глубине его сердца.
Заза крепко держал фотографию обеими руками. Если уже быть точным, то это была половина фотокарточки. Теперь на ней оставалась одна Магда, какой она была пять лет тому назад, на даче в Кикети: в сарафане, открывавшем худенькие руки, детские плечи. Один глаз она смешно щурила: наверно, солнце светило ей прямо в лицо.
ЗАЗА ВСПОМИНАЕТ СОБЫТИЯ ПЯТИЛЕТНЕЙ
ДАВНОСТИ.
КИКЕТИ.
ЯИЗИКО. МАГДА
Во дворе никого не было. Дом стоял в глубине двора, окруженный платанами. На пожелтевшей выгоревшей траве в тени стояла алюминиевая раскладушка, на
ней — небрежно брошенные подушка и книга. Под кроватью пристроилась собака.
— Зайдем,— предложил Торнике.— Я отнесу арбуз.
Заза подошел к раскладушке. Собака тут же вылезла из-под кровати и отошла, все же стараясь держаться в тени; высунув язык, не сводя глаз с Зазы, она часто дышала.
— Иди ко мне! — позвал Заза. Собака попятилась. Заза взял книгу, это были рассказы Акутагавы. Он удивился: любимые книги всегда кажутся твоим собственным открытием и принадлежат только тебе. Заза поднялся и бросил книгу на кровать. Собака продолжала наблюдать за ним. Заза отошел от раскладушки и уселся под деревом. Собака постепенно осмелела, подошла и снова заняла свое прежнее место. Заза сделал вид, что не замечает ее, даже закрыл глаза.
— Заза! — услышал он женский голос.
Перед ним стояла Лизико, худенькая, веснушчатая, в очках.
— Ты что, заснул?! — Лизико смеялась.
Заза поднялся.
— Нет, что ты. Здравствуй, Лизико, как жизнь?
— Хорошо! — ответила Лизико.— Торнике сейчас появится, а если хочешь, пошли в комнату.
— Здесь лучше.
— Торнике притащил такой огромный арбуз! — Лизико развела руки.— Вот такой! В холодильник не вмещается, а резать он не желает.
— Знаю.
— Ах, да, вы же вместе приехали.
— Чуть было не забыл, поздравляю тебя!
— С чем это? С окончанием школы?
— Ну да, с окончанием школы.
— Спасибо. Но лучше бы я ее не кончала!
— Почему?
— Не знаю, куда поступить...
— Отчего же? У тебя музыка, английский..,
— Наверно, пойду в консерваторию, В Тбилиси жарко?
— Очень.
— И здесь жарко.
— Разве это жара!
Заза взял с раскладушки книгу:
— Это ты читаешь?
— Да, мне ее дала Магда.
— Магда?
— Да, моя подруга. Я здесь с ней познакомилась. Знаешь, она такая прелесть! — Лизико придала своему лицу очень умное выражение.
Вероятно, у Магды такое же серьезное лицо, подумал Заза. Обычно, когда мы о ком-нибудь говорим, невольно ему подражаем.
— Сюда мы никаких книг с собой не взяли, Торнике ничего не читает, кроме своей диссертации, говорит, что ему некогда.
— Да, ему действительно некогда...
— Неужели чтение может помешать диссертации? Например, Стендаль? Я обожаю Стендаля!
— Стендаль? — Заза, изображая глубокую серьезность, сдвинул брови.— Стендаль — первейший враг диссертантов.
Лизико растерянно взглянула на него, но, поняв, что Заза шутит, расхохоталась.
— Не смейся,— все так же хмурясь, продолжал Заза.— Они, кровопийцы, сосут кровь доцентов, и этот,— Заза высоко поднял книгу,— этот косоглазый, тощий японец.
— Ой,— воскликнула Лизико,— значит, эту книгу я должна обязательно спрятать от Торнике!
— Непременно,— строго подтвердил Заза,— об этой книге и речи быть не может, разумеется, если ты заботишься о карьере своего старшего брата!
Лизико сидела на раскладушке и болтала ногой, стараясь кончиком пальцев удержать спадавшую босоножку. Никто в этой почтенной семье не был так сердечен и прост, как Лизико.
— Что с тобой, Лизико,— сердилась на нее мать,— что за манеры у тебя, что это за неприличный смех!
— Магда говорит, что самое интересное на свете — это физика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
— Слушаю!
Это была Лейла, жена Папуны.
— Лейла, не пугайся, это я, Заза,
— Заза?
Зазе ясно представилась их комната. Он даже увидел Папуну, сидящего на кровати.
— Папуна спит?
Лейла ответила после небольшой заминки:
— Нет!
Она как будто почувствовала, что Заза их видит.
— А ну, позови его!
— Сейчас!
Лейла так растянула это коротенькое слово, что в нем свободно могло поместиться все, что она, вероятно, хотела сказать: порядочные люди ночью не звонят!
Папуна взял трубку:
— Я слушаю, что случилось?
— Папуна, ты помнишь Магду?
— Кого?!
— Магду!
— Какую Магду?
— Ладно, Папуна, ложись спать.
— Постой...
— Спи, спи, до свидания!
Заза повесил трубку. С невероятной силой ему захотелось того тепла и уюта, которые он почувствовал в комнате Папуны. Заспанный голос Лейлы и слишком деловой тон Папуны (так обычно разговаривают мужчины, когда на них смотрят жены) напомнили ему о том одиночестве, которое поджидало его дома. «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей...»
Удивительно, как изменился Папуна после женитьбы. Заза знал, что эта перемена свершилась по милости Лейлы. Когда Лейла разговаривала, она смотрела только на Папуну. Сколько бы людей ни было вокруг, она не сводила глаз с Папуны... Она говорила громко, растягивая слова, и после каждой фразы незаметным движением языка облизывала губы. Ее голос словно что-то обещал, обнадеживал, ласкал. Двигалась Лейла так вяло и медленно, будто ей трудно было ходить, и вообще,
когда бы ты ее ни встретил, казалось, что она вот вот поднялась с постели. Ее голос почему-то напоминал об уютной, полутемной спальне. Каждое произнесенное ею слово расчленялось и становилось бессмысленным, но все же эта бестолковая речь оставляла впечатление скорее приятное, словно и в ней блистала искра женского обаяния. Это свое единственное оружие Лейла использовала в полную силу. «Женитесь скорее!» — говорил гордый Папуна при встрече со своими холостыми друзьями. Некоторые из них считали, что это и есть семейное счастье — когда жена умнее тебя и она так управляет твоей жизнью, что самому не придется себя утруждать. «Зазико, почему ты к нам не приходишь? Ты же знаешь, как Папуна тебя любит?» — говорила Лейла, не сводя глаз с Папуны, хотя обращалась к Зазе. Лейла, казалось, не была ревнивой, К Папуне приходили натурщицы. Но Лейла знала, что это необходимо для дела. Зато по вечерам Папуна с трудом вырывался из дому. С друзьями он любил поговорить о женщинах, но все знали, что единственная женщина, которая ему действительно нравилась и которая его волновала, была Лейла, на всех остальных он смотрел только «как художник».
«Зазико, какие вы все, артисты!»
«Заза режиссер!» — поправлял ее Папуна наивно.
«Ах, я извиняюсь, Зазико!»
Закрыв глаза, она произносила тягучим шепотом: «Мечтаю иметь трех дочек, трех кошечек!» И эти слова за ней повторял Папуна: «Не знаю, как ты, братец, а я хочу иметь девочку. Хочу иметь трех девчонок...»
Здесь он умолкал, словно припоминая что-то, и припоминал: трех кошечек! Но перед товарищами он почему-то не решался произносить этого вслух. И поэтому повторял: трех девчонок!
«Во всем виноват мой возраст,— думал Заза,— семья... уют. Может быть, иначе нельзя. Вот мне уже тридцать». Но та, о которой с такой нежданной, болезненной ясностью напомнил ему снег, не вязалась с уютом двуспальной кровати, стоявшей среди четырех стен, не уживалась с нелепым ночником на тумбочке, походившим на одноглазого гнома, не подходила к гобелену на стене — женщины под зонтиками. («Этот гобелен мы с Папуной купили в Ленинграде. Неужели он тебе не нравится, Зазико?») Не вязался этот образ и с громадным холодильником, приобретенным по знакомству, неожиданный грохот которого в полночь пугает твой сон, не вязался со всем тем, из чего Папуна и Лейла слепили свое семейное счастье, свое гнездышко.
— А это потому, что мы с тобой похожи,— улыбаясь, сказал Заза,— мы с тобой должны иметь один фургон, запряженный добрыми конями. Я должен смешить на площадях народ и чувствовать спиной твой взгляд — как прожектор, освещающий сцену. Или в поле у костра смотреть на ночное небо и слушать вой шакалов. Почему ты так далеко от меня? Почему ты бредешь куда-то под снегом? — И Заза снова увидел, как девушка в желтой шапочке шла по московским улицам.
— На бортах фургона должно быть написано твое имя, Магда! Крупными буквами — М А Г Д А!
Он радовался тому, что громко произносил ее имя, будто снег, обладая магической силой, мог донести до нее его голос.
«Я свихнулся,— подумал Заза,— я в самом деле свихнулся!» Он вдруг протрезвел, и снег и улица стали четкими и реальными, и он даже почувствовал холод. Ускорив шаг, он вошел в подъезд, поднялся на второй этаж, нащупал ключи в кармане, но вспомнил, что дверь должна быть открыта. Он тихо приоткрыл дверь и вошел в коридор. В коридоре у стены стояла крышка гроба. Рядом на стуле сидел незнакомый человек средних лет. Заза осторожно обошел его и прошел в свою комнату. Заза занимал одну комнату в трехкомнатной квартире, в остальных двух комнатах жили соседи, муж с женой.
Валериан скончался два дня тому назад, вот почему в коридоре стоит крышка гроба. Но кто тот человек, который сидит в передней? Почему бы ему не войти в комнату?
Покойника звали Валерианом, но Заза его почтительно величал уважаемым Валерианом. Валериан был высокий, грузный мужчина. Дома он всегда ходил в длинном халате и шлепанцах; из ванной комнаты, где он обычно надолго запирался, доносился его хриплый кашель. Странно, столько времени Заза жил рядом с Валерианом и не знал, чем он занимается, где работает. Кажется, Валериан нигде не работал, потому что почти никогда не выходил из дому. В руках он постоянно держал журнал, открытый на странице с кроссвордом, с этим журналом он входил в ванную.
Он почти не разговаривал с Зазой и на его приветствие отвечал легким кивком головы. Скрытые густыми бровями маленькие глазки Валериана были по-рыбьи бесцветны и безучастны. И он сам, облаченный в длинный халат, напоминал скользкого и бесчувственного тюленя. Когда Заза громко хлопал входной дверью (а он всегда бегом поднимался по лестнице), Валериан неизменно выглядывал из своей комнаты.
— Бегаете, радуетесь,— говорил Валериан и закрывал за собой дверь.
Столько насмешки и иронии было в этих словах, что Заза застывал на месте, мрачнел и не мог ничего сказать в ответ.
Уважаемый Валериан не имел ни радио, ни телевизора, журналы с кроссвордами приносила ему жена.
Для него не имело значения, какой давности был журнал, пусть даже десятилетней, лишь бы в нем был кроссворд. Больше ничего его не интересовало.
Заза вспомнил тот день, когда к Валериану, наведался его брат. Это было лет десять назад, когда возвращались реабилитированные. Заза был еще студентом.
У дверей стоял незнакомый высокий мужчина. На его свежевыбритых щеках еще оставались следы пудры. Эта пудра и резкий запах одеколона врезались в память Зазы.
— Валериан дома? — спросил мужчина.
— Войдите!
— Я его брат!
Заза так обрадовался, будто встретился с самым любимым родственником. Он вбежал в комнату Валериана с криком:
— Уважаемый Валериан, ваш брат вернулся!
Уважаемый Валериан сидел в кресле и решал кроссворд.
— Что вы сказали?
— Ваш брат, брат вернулся!
— Что? — вскочил перепуганный Валериан.— Меня нет, меня нет, меня нет дома!
Он спрятался за высокой спинкой кресла. Заза окаменел. Когда он наконец сумел обернуться, он увидел, что брат Валериана стоит в дверях.
— Что с тобой, Валериан,— говорил он,— Я ведь забыл все, что было...
— Меня нет, меня нет, меня нет дома! — кричал Валериан, делая отрицательный жест рукой, торчащей над креслом.
Брат Валериана посмотрел на Зазу. Потом повернулся и ушел. И с тех пор больше не показывался.
— Кто знает, что еще может случиться,— оправдывался на следующий день Валериан,— кто знает. Меня лично все это не касается, и я прошу оставить меня в покое!
Жена Валериана была всегда одета во все черное. Днем Заза не слышал ее голоса. Зато ночью, когда все засыпали, она начинала плакать. Нет, не плач это был, а стон, протяжный вой, она выла, как раненая волчица. Проснувшись, Заза не мог заснуть всю ночь. Непоправимое горе и безутешное отчаяние слышались ему в голосе этой женщины.
Заза снял пальто и бросил его на стул. Быстро подойдя к столу, он взял спички — смертельно хотелось курить. Он закурил сигарету и выглянул в коридор.
Мужчина продолжал сидеть и клевать носом. Заслышав шаги Зазы, он поднял голову и улыбнулся ему как знакомому. Он был седенький, маленький, и по его костюму было видно, что он прибыл из провинции.
Словно догадавшись, почему Заза вышел в коридор, он заговорил:
— Эта несчастная женщина — моя двоюродная сестра...— Затем он открыл коробку «Казбека», вынул папиросу и закурил.— Кроме меня, о ней некому позаботиться...
Заза молча смотрел на него.
Мужчина стряхивал пепел в спичечный коробок.
— Вы удивляетесь, что я сижу здесь, да? — спросил он с улыбкой.— Это на самом деле странно.
Затем, заложив ногу за ногу, он очень твердо произнес:
— Я туда не войду! Я дал клятву не входить туда никогда. Вы, может, скажете, что покойнику надо простить? Нет, дорогой!.. Возвращайтесь к себе и ради бога извините, что я вас побеспокоил. Мне жаль эту бедную женщину, иначе...
Дверь в комнату, где лежал покойник, была открыта. В комнате горел свет. Гроб стоял на столе. Жена Валериана сидела у гроба. Локтями она упиралась в колени, а ладонями словно стремилась сдержать дрожь
подбородка. Она сидела молча. Вот уже три ночи, как Заза не слышал ее плача.
— Идемте ко мне, отдохнете немного,— предложил Заза мужчине,— у меня места много.
— Не беспокойтесь, дорогой! Я привык так сидеть в поезде, ничего со мной не станется. Я очень вам благодарен, ступайте к себе, ступайте..,
— Я покурю с вами.
— Буду очень рад.
Заза плечом прислонился к стене и посмотрел на вдову — не слышит ли она их разговора. Но она ничего не слышала. Она сидела сгорбившись, локтями упираясь в колени.
— Бог отплатил Валериану— прикончил его как крота! Тридцать лет он сидел в своей норе и умер как крот. Жаль только женщину, женщину жаль, говорю...
Мужчина понизил голос и заговорщицки наклонился к Зазе. Заза невольно тоже подался к нему. Но тот вдруг резко выпрямился, очевидно, передумав, отвернулся и замолчал. Заза понял, что он не хочет открываться до конца, и не стал настаивать. Приезжий в крайнем смущении заерзал, стал что-то искать во внутреннем кармане. Он, по-видимому, чувствовал, что этого разговора либо не следовало затевать, либо надо было высказаться до конца.
Наступило неловкое молчание. Заза, извинившись, вернулся к себе в комнату. Неведомая печаль подступила к сердцу, может, оттого, что совсем рядом, в нескольких шагах, лежал покойник.
Безмолвие смерти излучает печаль, которая парализует, расслабляет, сковывает. Кажется, что в доме находится кто-то посторонний, невидимый и молчаливый. Ты не видишь его и не слышишь его голоса, но все же он здесь, рядом, и всем своим существом ты чувствуешь это. Сидит он себе в углу или ходит по комнате так бесшумно, словно обут в легкие домашние туфли. Вот он вошел в твою комнату и затаился в углу. Ты туда стараешься не смотреть, а если даже посмотришь, все равно ничего не увидишь, и все же тебе трудно, невыносимо трудно туда посмотреть. А он стоит и большими бесцветными глазами осматривает все: стулья, кровать, картины и фотографии, развешанные по стенам, и книги на полке. И все, на чем он останавливал свой взгляд, мгновенно теряло реальность, будто этой вещи никогда не было в комнате, и ты смотришь и удивляешься — откуда она здесь появилась, и мучительно вспоминаешь, глядя на пепельницу: кто же поставил ее сюда?
Заза присел на кровать и стал расшнуровывать ботинки. Внезапно он вскочил, подошел к книжной полке, достал томик стихотворений Галактиона Табидзе, перелистал его. Нет, здесь нет! Но где же тогда, куда я мог положить? Он достал другую книгу — Жана Барро, перелистал ее, но не нашел того, что искал. Он перебрал почти все книги. «Но я точно помню, что она где-то здесь!» Он заново торопливо перелистал все книги и снова ничего не нашел. Он подавлял в себе жгучее нетерпение и, словно пытаясь кого-то обмануть, прикрывался напускным безразличием. Он знал, что не заснет, пока не отыщет, не заснет и не успокоится. Книги валялись на стульях и на полу. И, глядя на них, Заза думал: «Что теперь делать, неужели я потерял?» Он упрекал себя, что доверился книгам, поскольку часто брал их с полки, и она могла выпасть... При этой мысли сердце его болезненно сжалось. Он опять взял Галактиона, медленно перелистал страницы и наконец увидел то, что искал,— фотография была на месте!
Заза ласково погладил карточку, словно благодаря ее за то, что она не потерялась. Он и сам не подозревал, что все это время любовь таилась и жила, дышала в самой глубине его сердца.
Заза крепко держал фотографию обеими руками. Если уже быть точным, то это была половина фотокарточки. Теперь на ней оставалась одна Магда, какой она была пять лет тому назад, на даче в Кикети: в сарафане, открывавшем худенькие руки, детские плечи. Один глаз она смешно щурила: наверно, солнце светило ей прямо в лицо.
ЗАЗА ВСПОМИНАЕТ СОБЫТИЯ ПЯТИЛЕТНЕЙ
ДАВНОСТИ.
КИКЕТИ.
ЯИЗИКО. МАГДА
Во дворе никого не было. Дом стоял в глубине двора, окруженный платанами. На пожелтевшей выгоревшей траве в тени стояла алюминиевая раскладушка, на
ней — небрежно брошенные подушка и книга. Под кроватью пристроилась собака.
— Зайдем,— предложил Торнике.— Я отнесу арбуз.
Заза подошел к раскладушке. Собака тут же вылезла из-под кровати и отошла, все же стараясь держаться в тени; высунув язык, не сводя глаз с Зазы, она часто дышала.
— Иди ко мне! — позвал Заза. Собака попятилась. Заза взял книгу, это были рассказы Акутагавы. Он удивился: любимые книги всегда кажутся твоим собственным открытием и принадлежат только тебе. Заза поднялся и бросил книгу на кровать. Собака продолжала наблюдать за ним. Заза отошел от раскладушки и уселся под деревом. Собака постепенно осмелела, подошла и снова заняла свое прежнее место. Заза сделал вид, что не замечает ее, даже закрыл глаза.
— Заза! — услышал он женский голос.
Перед ним стояла Лизико, худенькая, веснушчатая, в очках.
— Ты что, заснул?! — Лизико смеялась.
Заза поднялся.
— Нет, что ты. Здравствуй, Лизико, как жизнь?
— Хорошо! — ответила Лизико.— Торнике сейчас появится, а если хочешь, пошли в комнату.
— Здесь лучше.
— Торнике притащил такой огромный арбуз! — Лизико развела руки.— Вот такой! В холодильник не вмещается, а резать он не желает.
— Знаю.
— Ах, да, вы же вместе приехали.
— Чуть было не забыл, поздравляю тебя!
— С чем это? С окончанием школы?
— Ну да, с окончанием школы.
— Спасибо. Но лучше бы я ее не кончала!
— Почему?
— Не знаю, куда поступить...
— Отчего же? У тебя музыка, английский..,
— Наверно, пойду в консерваторию, В Тбилиси жарко?
— Очень.
— И здесь жарко.
— Разве это жара!
Заза взял с раскладушки книгу:
— Это ты читаешь?
— Да, мне ее дала Магда.
— Магда?
— Да, моя подруга. Я здесь с ней познакомилась. Знаешь, она такая прелесть! — Лизико придала своему лицу очень умное выражение.
Вероятно, у Магды такое же серьезное лицо, подумал Заза. Обычно, когда мы о ком-нибудь говорим, невольно ему подражаем.
— Сюда мы никаких книг с собой не взяли, Торнике ничего не читает, кроме своей диссертации, говорит, что ему некогда.
— Да, ему действительно некогда...
— Неужели чтение может помешать диссертации? Например, Стендаль? Я обожаю Стендаля!
— Стендаль? — Заза, изображая глубокую серьезность, сдвинул брови.— Стендаль — первейший враг диссертантов.
Лизико растерянно взглянула на него, но, поняв, что Заза шутит, расхохоталась.
— Не смейся,— все так же хмурясь, продолжал Заза.— Они, кровопийцы, сосут кровь доцентов, и этот,— Заза высоко поднял книгу,— этот косоглазый, тощий японец.
— Ой,— воскликнула Лизико,— значит, эту книгу я должна обязательно спрятать от Торнике!
— Непременно,— строго подтвердил Заза,— об этой книге и речи быть не может, разумеется, если ты заботишься о карьере своего старшего брата!
Лизико сидела на раскладушке и болтала ногой, стараясь кончиком пальцев удержать спадавшую босоножку. Никто в этой почтенной семье не был так сердечен и прост, как Лизико.
— Что с тобой, Лизико,— сердилась на нее мать,— что за манеры у тебя, что это за неприличный смех!
— Магда говорит, что самое интересное на свете — это физика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24