Наняла я его, а он мне и говорит:
«Ну, садись, поедем!» А второй раз — когда я была еще совсем маленькой.
Когда я подъехала, Лизичка стояла на балконе. Она поглядела на меня и усмехнулась:
— Ишь какой барыней сдала Анна! Катается на извозчиках!
Как ножом полоснуло мне сердце. «С горя изнываю, а она шутки шутит!»—додумала я, но смолчала.
— Эй, Анна! Посмотри на меня! — кричит Лизичка.
Не до шуток мне было, и я на нее даже не взглянула.
— Поди-ка сюда, я тебе что-то сказать хочу.
— Что такое?
— Иди полы мыть.
— Тебе все шутить! Полы мыть к тебе не пойду!
— А что? Что случилось?
— Викторию мою увезли в Ереван.
Как вы думаете, что она сказала?
— Хорошо сделали. Так и надо изменнице. И стоит тебе расстраиваться из-за такого пустяка. Ну иди, не ломайся. Вымой полы.
Тут меня такое зло взяло:
— Вот как? Выходит, я не мать, не могу пожалеть свое дитя? Собака — и та жалеет своего щенка. Что же, ты считаешь меня хуже собаки? Нет! Теперь мне не до мытья полов,— сказала я и пошла к себе.
После этого Лизичка перестала со мной разговаривать и уже не звала к себе работать. Нашла какую-то другую женщину, беженку, ей давала работу. А та не умела стирать. Так крепко выжимала, что все рвалось, а синьки клала столько, что белье казалось выкрашенным.
Прошло уже недели две-три, как отвезли Викторию в Ереван, а писем все не было. Я не спала по ночам. Каждый день спрашивала у почтальона:
— Анне Данельян нет писем?
— Нет
Я просила его, если меня не окажется дома, бросить письмо через разбитое окно в комнату. Я не хотела,
чтобы письмо попало в руки Лизички или ее дочерей. Так прошел месяц, а писем все нет и нет. Всякие мысли ворошились у меня в голове. Плохие мысли. Петре утешал меня:
— Это ничего, что нет писем. Я знаю наверное, что они благополучно доехали до места и все чувствуют себя хорошо.
Несколько раз я была у него, и всегда он подбадривал меня. Сердечный парень!
— Мамаша, если нуждаешься в чем, не стесняйся, скажи прямо. Я твой сын, ты моя мать,— каждый раз говорил Петре.
Но я, хоть и нуждалась, никогда не просила помощи. Как мне у него брать деньги?!
Прошел месяц с неделей, и наконец я получила маленькую записочку: «Мама, я здорова, кланяюсь Будь бодрой, обо мне не беспокойся. Виктория Данельян».
Так и пишет: «Не беспокойся». Я день-деньской думаю о ней, все мысли мои ею заняты, а она: «Не беспокойся!»
Скоро я получила еще одно такое же коротенькое письмецо.
Прошло полгода. Наступил ноябрь. Я просто места себе не находила. «Полгода не видела я своей дочки. Какая же я после этого мать?!» — все казнилась я. Не выдержала и пошла к Петре.
— Хочу, Петре, ехать в Ереван. Повидаться с Викторией.
— Напрасно ты едешь. Я получил известие, что товарищ Виктория здорова,— начал он успокаивать.
— Нет. Я должна поехать и увидеть ее.
— А деньги на дорогу у тебя есть? — спросил он.
— Нет. Но у меня есть ковер. Продам его и поеду.
Петре призадумался.
— Ну, если ты твердо решила ехать, то зачем тебе тратить свои гроши. Я тебя отправлю как свою мать. У меня есть право на бесплатный проезд.
— Спасибо, спасибо, сынок. Пусть бог исполнит все твои желания.
— Это мой долг. Я многим обязан товарищу Виктории. Только ты вот что мне скажи: приедешь в Ереван, куда ты пойдешь, у кого остановишься?
И правда, я совсем не подумала об этом. «К кому я пойду, у кого остановлюсь? На улице нельзя жить. Ведь теперь не лето, чтобы можно было свернуться в комочек под какой-нибудь стеной. Скоро зима. В горах уже выпал снег».
— Я сама, Петре, не знаю, к кому пойду. Ни родных, ни знакомых у меня там нет. В первый раз еду в Ереван. В первый раз сажусь в поезд.
Я не выезжала еще из нашего города. Несколько раз поднималась пешком в Саригюх на богомолье — только и всего! А поездом ни разу не ездила. Случалось ходить на вокзал — провожать наших дачников и укладывать их вещи в вагон. Но чтоб самой куда-нибудь поехать — не бывало.
— Ничего, ты не беспокойся, мать,— утешал меня Петре.— Я поручу тебя знакомому кондуктору и попрошу его, чтоб он отвел тебя к моему хорошему товарищу, к Артушу, он живет как раз близко от станции.
Дай бог здоровья Петре, он так и сделал.
Перед отъездом я собрала вещи Виктории — старую юбку, фуфайку, чулки, приготовила продукты, все это уложила в два узелка. Надела на себя несколько платьев, накинула шаль и пошла на вокзал.
Да, забыла рассказать. Перед уходом поднялась я к Михаку. «Еду так далеко, и кто знает, вернусь ли еще сюда. Неровен час... Дай-ка,— думаю,— попрощаюсь я с ними и со спокойной совестью пойду на вокзал. Попрошу не оставлять мою квартиру без присмотра. Хоть и повесила я на двери замок, но кто знает... Я же их квартирантка, должна объявить, куда я еду». Пришла. Было уже темно, часов восемь вечера. Михак и Лизичка пили чай с вареньем. Муж, как и всегда, сидел с расстегнутым воротом, а жена — в кашемировой шали. Дочки в углу комнаты примеряли платья. Ох, уж эти дочки! Не любила я их: посыплют лицо мукой, намажут губы краской — и вон из дому, на улицу, на бульвар, на вокзал. Целый день шляются. Дома они без конца ругались или друг с другом, или с матерью, а как выйдут на улицу, так и начнутся нежности: «Аня-джан, Соня-джан!» — будто на самом деле они неразлучные. Дома у них ненависть, а на улице — ласка!
Я неученая, неграмотная женщина, мало в чем разбираюсь, но девичье, женское дело понимаю хорошо.
Только вошла это я к ним, как Анечка и Сонечка переглянулись и засмеялись.
— Пришла! — говорят.
Наверно, они думали, что я пришла просить у них помощи. Они насмехались, а я будто и не вижу их. Оставила узелок у дверей, сняла чувяки, шаль перекинула через руку, подошла по ковру к столу, поклонилась в пояс и проговорила:
— Добрый вечер!
Лизичка отвернулась, а Михак нахмурил брови, зло посмотрел на меня и нехотя пробурчал:
— Здравствуй. Что скажешь хорошего?
Каждое слово он точно клещами из себя тянул.
— Ничего, халфа. Желаю вам здоровья. Сегодня еду в Ереван...
Не успела я договорить, как Лизичка с шумом повернулась на стуле и закричала:
— Чего просишь? Денег на дорогу? Когда тебе круто, тогда только вспоминаешь нас, да? Ты у нас не проси ничего. У кого работаешь, там и проси. Довольно, сколько времени я тебя содержала! Хватит! «Еду в Ереван!» Как бы не так! Запрячь тебе коляску, дать на дорогу, чтоб ты поехала к своей негоднице...
Слова не дает мне сказать, трещит, как град по крыше. В чем только она меня не обвиняла: и что ее белье беженка испортила, и что полы плохо вымыты... Она была готова от злости лопнуть.
— Едешь в Ереван! Подойди, подойди поближе! Разодену, разукрашу тебя, неблагодарная тварь!
До этого я все молчала и ждала, когда она успокоится. Знала, что считает себя обиженной, потому и злится. Но когда она назвала меня «неблагодарной тварью», терпению моему пришел конец.
— Сама ты неблагодарная тварь! Ни денег твоих, ни хлеба твоего мне не нужно. Пусть останутся у вас и деньги и хлеб. Я пришла проститься, а не за деньгами.
И так я разозлилась, что больше не стеснялась ни Михака, ни жены его, ни дочек, которые хохотали и издевались надо мной.
— А вы-то чего смеетесь, старые девы? Это над вами надо смеяться. Пристаете к мужчинам, ни одного человека в городе не оставляете в покое. Бегаете на вокзал каждый день, чтобы броситься кому-нибудь на шею...
Когда я их так пробрала, они замолкли и перестали смеяться.
— Молчи! Не смей так говорить в моем доме, а не то сейчас арестую тебя! — крикнул Михак, ударив по столу кулаком.
— За что? — спросила я его.
— Вот за эти слова.
— Это твою жену надо бы арестовать за ее слова.
— Молчать!
— Папа, выгони ее отсюда, она сумасшедшая. Со дня ареста дочери она сошла с ума.
— Вы сами сумасшедшие! Бессовестные! Будьте вы трижды прокляты! — бросила я им в лицо.
Потом надела чувяки, взяла свой узелок и вышла. Как будто легче стало на душе. Даже радовалась, что все высказала. Вспомнила, как бедная моя дочь все твердила, что у богатых нет совести: «Они хороши до тех пор, пока ты приносишь им пользу, пока ты работаешь на них, пока ты подчиняешься им». Так оно и вышло. Повесила еще один замок на дверях своей квартиры и отправилась на вокзал. Петре с фонарем в руках ждал меня в толпе:
— Отчего опоздала, мамаша?
— Так. Немного задержалась.
Не рассказала ему, что со мной случилось.
Пошли мы с ним прямо в вагон. Петре познакомил меня с кондуктором.
— Это моя вторая мать. Ты должен свезти ее в Ереван. Она туда едет впервые, смотри, чтоб не скучала в дороге.
Кондуктор был высокий молодой человек в черном пальто, а на шее у него висел свисток.
На слова Петре он засмеялся.
— Не беспокойся, если даже поезд остановится, я на своих плечах донесу ее. Вон сколько людей везу — неужели одну мамашу не доставлю?
— Знаю, что доставишь. Но хочу, чтоб ей хорошо было в дороге. И когда приедешь в Ереван, отведи мамашу прямо к Артушу. Не оставляй ее одну, она незнакома с городом.
— Хорошо,— ответил кондуктор.
Прозвенел третий звонок, и поезд тронулся. В вагоне духота. Народу много, а окна закрыты. Большинство — солдаты и добровольцы. Они ехали в Каре. Дело было в самый разгар боев под Карсом. Разговаривали они между собой все о войне, о дороговизне, о бонах — тогдашних деньгах. И все в один голос жаловались, что долго тянется война. Вот уже несколько лет, как они мучаются. И дома плохо, хлеба нет. А война все не кончается...
От махорки у меня болела голова, слезились глаза, но я молчала. Жалко мне было этих людей, оторванных от семьи, от родного очага. Наверно, каждый из них оставил дома жену, отца, мать, а может, и маленьких детей. Должно быть, с горя они курят махорку. Ведь в огонь пойдут... Разве можно лишить этих людей последней утехи? Кого ни спросишь;
— Куда едешь, сынок?
— На войну, в Каре.
— О, горе мне! Горе вашим матерям!
Глядела на них и вспоминала своего сына.
Вот так мы ехали. Кондуктор — его звали Седрак — входил и выходил, проверял билеты, а потом садился рядом со мной.
— Как чувствуешь себя, мамаша? Нравится тебе поезд? — спрашивал.
Всю дорогу, чтобы я не скучала, не грустила, он шутил со мной. Хороший малый, весельчак, каких я никогда не встречала.
Утром, когда рассвело, развязала я свой узелок и достала пару яиц, куриную ножку и лаваш.
— Кушай, Седрак, ты мне как родной сын.
— Ладно. А вот что ты мне подаришь, когда мы приедем в Ереван? — засмеялся он.
Солдаты и добровольцы слезли в Александрополе, а мы ехали еще целый день и только в полночь добрались до Еревана. В те времена поезда ходили плохо.
Говорили, что нет угля и дороги не в порядке. На вокзале было темно, только в зале горел свет, да и тот — как тлеющий уголек. Когда сошли все пассажиры, Седрак повел меня к Артушу.
Артуш тоже служил на железной дороге и жил недалеко от вокзала, в каменном доме. Жена его была русская. У него было двое детей с голубыми глазами и светлыми волосами. Когда он узнал, что я от Петре, сердечно принял меня. Спасибо им.
Легли спать. Наутро, когда я проснулась, жена Ар- туша уже поставила самовар и накрывала на стол. Хотела было я помочь, но она не позволила:
— Нет, бабуся, ты устала с дороги, поспи еще немного.
Но разве для того я приехала в Ереван, чтобы спать? Надо скорей повидаться с Викторией. Пока я одевалась, пришел Артуш. Изжарили яичницу, подали варенье и чай Енакладку. За столом я рассказала, что и как, и потом спросила:
— Артуш, как же мне быть теперь? Я хочу повидаться с моей Викторией.
— Это можно. Мы скажем, что ты приехала издалека, и попросим разрешенья.
После чая мы вышли из дому. Артуш взял узелок и пошел вперед, а я, прихватив шаль,— за ним. Пришли в тюрьму. На счастье, мы попали в день свидания и быстро получили разрешение.
Спросили, кого мы хотим видеть. Говорю:
— Мою дочь Викторию Данельян.
Не знаю, кто был этот человек, начальник ли тюрьмы или его помощник, только он вызвал тюремщика и говорит ему:
— Приведите Викторию Данельян.
Меня с Артушем повели в другую комнату. Немного спустя слышу, как где-то в коридоре позвали:
— Виктория Данельян!
От страха или от чего другого, но сердце мое билось, как пойманная птичка. Как выглядит моя Виктория? Здорова ли она? Не износилось ли ее платье?
И так я ушла в свои мысли, что не заметила, как по
ту сторону решетки остановилась какая-то девушка в мужском пиджаке. Виктория! Я сразу узнала ее. Лицо бледное, шея тонкая, и только по-прежнему блестели глаза да по плечам рассыпались отросшие волосы. Она подошла к решетке и смотрит на меня,— не сразу узнала. Видно, не ждала, что я приеду в Ереван.
— Мама, это ты?
Сердце застучало сильнее прежнего. Ведь прошло уже шесть месяцев, как не слыхала я ее голоса.
— Я, Виктория, родная!
Сказала и заплакала. Не удержалась.
— Успокойся, мама. Не плакать же ты сюда приехала! Скажи, зачем ты приехала и что у тебя нового?
— Повидаться с тобою, Виктория!
Поговорили о том, о сем, а потом я спросила:
— Когда же освободят тебя, дочка? Когда ты домой приедешь?
— Скоро, мама. Скоро освободят нас всех.
Говорит, а сама смотрит в сторону часового.
— Как? Значит, дело твое уже разобрали? — обрадовалась я.
— Мы освободимся и без следователя. Наши товарищи скоро придут и освободят нас.
Часовой, услышав эти слова, крикнул:
— Нельзя об этом, барышня, говорите о деле!
Поговорили еще немного. Расставаясь, условились,
что я на следующий день поеду обратно.
Но, когда я вернулась к Артушу, узнала, что турки заняли Александрополь и дороги перерезаны. Что же мне оставалось делать, как не ждать.
И осталась я у Артуша. Неловко было сидеть на шее у бедных людей. Но Артуш мне сказал:
— Ничего, мамаша. Не думай об этом. И не беспокойся. Ты — наша мать, не стесняйся. Кусок хлеба для тебя найдется!
— Ничего, бабуся, ничего,— поддержала его жена.
Так прошло несколько дней. Горюю и жду, когда
освободят мою Викторию. Да освободят ли ее вообще? А Артуш утешает:
— Недолго теперь, скоро, совсем скоро.
Через два дня в городе наступило заметное оживление. Особенно на вокзале. Рабочие собирались, что-то обсуждали. Я не понимала, в чем тут дело, но приходит Артуш домой и говорит:
— Вставай, мамаша, идем к тюрьме!
— А что там делать, Артуш?
— Сегодня наши товарищи выходят и с ними Виктория.
— Как это так? — удивилась я.
— Да так! Правительство сменили. Власть теперь в наших руках.
Только тут я узнала, что Артуш — тоже большевик.
Пошли. Словами не расскажешь того, что там увидели. Какое было веселье, какая радость кругом! Подходим, к тюрьме. У ворот толпа со знаменами. А один, поднявшись на тумбу, говорит речь заключенным.
— Товарищи, вы перенесли много мучений и страданий...
Он говорит, а я ищу глазами Викторию. Но разве в такой толпе скоро найдешь? Оглядываюсь по сторонам, но ее нигде не видно. Когда закончил этот оратор, вдруг смотрю — на его место поднялась Виктория, в том же мужском пиджаке. Встала и говорит:
— Свершилось наконец то, чего мы все так ждали!..
Говорила она долго... Она говорит, а я плачу, слезы так и льются. Но на этот раз уж совсем по-другому — от радости...
Когда она кончила, я насилу пробралась к ней и схватила ее за руку:
— Виктория!
— Ой, мама! — крикнула она.
— Я... Виктория, милая, я...
Обнялись, поцеловались, а я никак не могу успокоиться. Слезы так и льются...
После этого я полтора месяца оставалась в Ереване, у моей Виктории: все никак не могла пробраться в наш город. Мне было очень тяжело. Незнакомый город, и мысль о доме беспокоила — не случилось ли там чего. Эти заботы не давали покоя.
Обедать мы ходили в столовую, потом Виктория уходила по своим делам, а я оставалась и все думала о доме. Не ограбили ли? Не унесли ли мои вещи? И все ждала, когда откроется дорога, чтобы уехать.
Однажды — это было в конце января — мы узнали, что в Тифлис отправляется какой-то поезд, которым должен был ехать комиссар. Виктория сказала кому-то несколько слов, и меня посадили в этот поезд.
Я приехала в наш городок в самый разгар зимы. Мороз стоял сильный, и в вагоне мы дрожали от холода. На станции я встретила Петре.
— Здравствуй, мамаша, здравствуй!
— Дай бог тебе здоровья, Петре!
— Ну, расскажи, как съездила, как поживает товарищ Виктория?
Обо всем он расспросил меня. Рассказала я ему, что съездила очень хорошо, и передала от Виктории привет. И правда, она просила меня, чтоб я кланялась Петре и поблагодарила за все его заботы обо мне. Вижу, у него на груди красная лента.
— Что, и ты, Петре, большевик?
— Да. Меня записала в большевики товарищ Виктория.
«А, вон оно что!» — Тут только я поняла, почему он так уважал мою Викторию, а вместе с нею и меня.
Заметив, что у меня вещи, он позвал извозчика и усадил меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9