— Это ты,— спрашивает,— мать Виктории Данельян?
— Я. А в чем дело?
Смотрю на нее: лицо заплаканное, на ресницах еще слезы не высохли.
— Что твоя дочь сделала со мной! Несчастье обрушилось на меня!
И плачет. Слезы ручьем льются. А я ничего не понимаю.
— Какое несчастье? — спрашиваю.
— Твоя дочь давала читать запрещенные книги моей Ашхен. Вот теперь арестовали мою дочку...
Говорит и все плачет. Вытирает платком глаза, а из них снова льются слезы.
— Единственная дочка у меня. И ту отняли.
— Милая сестра, что мне делать? Разве я этого хотела?— ответила я.
— Твоя дочь во многом виновата,— раздался еще один женский голос.— Разве могла Ашхен не слушать ее? Виктория так умело подходила ко всем, так ласково заговаривала их, что нельзя было не послушаться ее. Мой сын тоже попался в связи с этим делом.
Другие женщины тоже подходили ко мне, только они не винили ни меня, ни Викторию, а горевали вместе со мной и думали, как бы скорее освободить наших детей.
Когда настала моя очередь идти к начальнику, какой-то парнишка и говорит мне:
— Ты, мамаша, напрасно ждешь, все равно начальник не выслушает тебя.
— А почему? — спрашиваю я его.
— Да потому, что твою дочь знают как большевичку. У нее нашли какие-то бумаги. Она не сможет оправдаться.
«Что бы там ни было,— думаю,— пойду-ка, попрошу его. Скажу, что Виктория ошиблась, что молода еще, что больше не будет ничего делать. Лишь бы он простил ее. Может, и на самом деле начальник сжалится надо мной и освободит мою дочь».
Подумала я так и вошла к нему. За столом сидел какой-то длинноволосый молодой человек с закрученными усами — это был начальник,— а рядом с ним сидел сын священника адвокат Вагаршак, в очках, как всегда в накрахмаленной сорочке. Смиренно подошла я к ним и поклонилась в пояс. Оба с головы до ног осмотрели меня.
— В чем дело? — спрашивает начальник.
— Пришла просить вас за дочь.
— Какую дочь? — спрашивает он.— Кто она такая?
— Вчера арестовали ее. Сын мой пошел в добровольцы, погиб на войне, единственная дочь осталась у меня, да и ту арестовали. Что же мне делать? Как быть?
— Кто твоя дочь? Как фамилия?
— Девушка из библиотеки, Виктория Данельян.
Начальник посмотрел на адвоката Вагаршака, промычал «гм» и усмехнулся под нос.
— Значит, твоя дочь? Ну, что же тебе нужно? — спрашивает он, а у самого и голос стал другой.
— Я прошу освободить ее. Она еще такая молодая, случится с ней что-нибудь. Дома у меня никого... я да она... Единственная она у меня... Молода еще, ошиблась!
— Гм! — опять промычал он.— Как бы не так! Ошиблась!..
Переглянулись с адвокатом, и оба засмеялись. Я не выдержала и накинулась на Вагаршака:
— А ты-то чего зубы скалишь? Записали с Михаком моего сына в добровольцы, а теперь хотите у меня и единственную дочь отнять?
Адвокат побледнел.
— Одно другого не касается,— говорит он, поправляя очки на носу.
— Как это так не касается? Ведь оба они мне дети! Обоих я их вырастила!
— Это не имеет никакого значения,— сказал он.— Одно другого не касается, потому что один из твоих детей, сын, любил свою родину и пошел бороться за ее освобождение, а дочь твоя стала изменницей.
Сказал он все это с важным видом и встал.
Я рассердилась.
— Во-первых,— говорю,— сын мой пошел совсем не гю своей воле. Вы сами его записали и насильно отправили на фронт. Пообещали помочь мне и ни одной копейки не дали. А теперь вот дочь. Какая тут измена? Просто по молодости, по глупости сказала какую-то речь. Разве за это надо в тюрьму сажать?
— Какая там речь! — ответил он.— Дело не только в речи. Твоя дочь тайно поддерживала связь с большевиками. Тайно получала от них деньги, чтобы вредить нашей власти.
— Ослепнуть бы мне,— говорю я,— если все это так! Кроме жалованья, я не видела у нее никаких других денег. Да и жалованье-то она мне отдавала. Моя дочь ни в чем не виновата. Это просто наговорили на нее.
А начальник ни в какую.
— Какая там клевета! Твоя дочь — главная зачинщица. Она продала родину, она изменница.
Кровь бросилась мне в голову.
— Сами вы торгаши! Моя дочь лучше вас всех, она чистая, а вы...
Начальник нажал на кнопку звонка. Вошел какой-то парень.
— Выведи отсюда эту старуху! — приказал начальник.
С этого дня ни на кого я уже не могла надеяться, кроме как на бога. Да и в него после смерти сына я перестала верить, хотя еще что-то теплилось во мне. Думала, если он к сыну был немилостив, авось сжалится и сохранит дочку. Каждый день я ходила в тюрьму, куда перевели Викторию, носила ей обед, а иногда белье. К тому времени я почти лишилась заработка, стара
стала, невмоготу уже стало стирать. А когда временами работала в богатых семьях, только и слышала, как осуждали меня: мол, вырастила дочь-«изменницу».
Говорили, что она тайком получала деньги, чтобы повредить Армении*. И чего-чего не наговаривали на нее. Многие соседи жалели меня, но не могли открыто это показывать.
Скоро и деньги кончились. Тут я вспомнила, что Виктория за последний месяц не получила в библиотеке жалованье. Решила пойти за деньгами.
— Ей ничего не причитается,— ответил заведующий.
— Как же это так? — спрашиваю.— Она ведь за прошлый месяц ничего не получила.
— У меня есть приказ не выдавать.
Так и не дали мне денег. Как и раньше, носила я дочке скудную пищу: салат, картофель, и только два-три раза удалось приготовить котлеты.
Как-то прихожу это я в тюрьму и вижу: у ворот собралось много народу. Стоят и смотрят то на стены тюрьмы, то на двор, а на улице валяются хлеб, сыр, разбитые чашки, посуда, куски мяса. Из тюрьмы доносится какой-то шум. Я спросила:
— В чем дело? Кто разбросал пищу?
— Арестованные большевики,—отвечают мне.
— Что с ними стряслось?
Кто-то ответил:
— Сегодня избили в тюрьме одного арестованного, вот они и выбросили свою передачу. Отказываются есть.
Ага, вон оно что! Заколотилось у меня сердце. Подошла к какому-то мужчине в шляпе и спрашиваю, а голос у меня дрожит:
— Кого избили?
— Какого-то парнишку,— ответил мне этот господин.
Отлегло немножко... Пошла передать обед, но у меня не приняли.
— Почему же? — спрашиваю у часового.
— Есть приказание не принимать.
— А почему?
— Это, старая, тебя не касается.
Среди часовых был один парень из Карса, с большими глазами и шрамом на лбу. Он ко мне был очень ласковый,
называл «мамашей», жалел меня и делал все, что я просила. Но на этот раз его не было.
Когда я говорила с часовыми, арестанты запели «Интернационал». Да так громко пели, что стекла дрожали. Сильнее всех выделялся голос моей Виктории, чистый и звонкий. Дружная песня вырывалась изо всех камер. Тюремщики хотели прекратить пение, но куда там... От страха еще сильней заколотилось у меня сердце: «Вот сейчас убьют их всех». А они все поют, и громче всех голос Виктории. Из глаз у меня покатились слезы.
— Виктория, родная, умереть бы мне за твой певучий, звонкий голос! — крикнула я дочке.
Старший тюремщик рассердился:
— Кто ты такая? Зачем кричишь? — и подозрительно уставился на меня.
— Я мать Виктории Данельян. Это моя дочь поет.
Я сказала это, чтобы его разжалобить, но он еще больше осерчал.
— Уходи отсюда сейчас же!..— затопал он ногами.
В это время подошел мой знакомец из Карса и тихо прошептал:
— Мамаша, уходи. Сегодня ничего не выйдет. Приноси завтра,— посоветовал он, провожая меня до ворот.
А я все не успокаивалась:
— Викторию мою не избили?
— Нет, нет, не волнуйся. Только вот не хотят принимать передачу.
— Как так? Голодные они, что ли, должны оставаться?
Говорю это, а сама думаю: «Одурели, с ума, видно, посходили. Разве можно отказываться от хлеба?»
— Не умрут,— ответил он.— Не беспокойся!
— Пустите меня. Дайте мне уговорить мою дочь. Она не понимает, что делает.
— Нет! — ответил он.— Не убедишь ты ее. Все равно одна, без своих товарищей, она не станет есть.
— Может, они не хотят вашей пищи, дайте им мою.
— Нет, все равно не станут. Да и не можем мы принять у тебя передачу, они должны есть нашу пищу...
Он объяснил мне, что большевики отказываются есть, потому что недовольны тюремными порядками. Я так ничего и не поняла. Что за глупости такие! Уморят себя голодом и только.
Пришла домой, не могу ни есть, ни пить. Дочка моя голодная, а я стану есть? Всю ночь глаз не сомкнула.
В тот день были именины жены Михака Лизички. Играла музыка, веселились гости. А я, скорчившись, сидела на тахте да слушала, как наверху поют и говорят речи. После каждой речи играла музыка, гости пели — и так всю ночь. Потом, с шумом раздвинув столы и стулья, начали танцевать. От танцев дрожал потолок, и мне казалось, что вот-вот он рухнет мне на голову.
Всю ночь они так гуляли, а наутро вышли на балкон и опять начали петь и танцевать. Мое горе да этот шум так и не дали мне соснуть.
Когда совсем рассвело, я опять собралась нести передачу Виктории. Сварила свежих яиц, вскипятила молока и пошла.
Но опять не приняли передачу, сказали, что арестованные отказываются от пищи. Так прошло три дня. И все эти дни раздавалось из тюрьмы дружное пение. Громче всех, опять же, звенел голос моей Виктории.
Однажды, когда я принесла обед, мне объявили, чтобы я больше не трудилась напрасно.
— Почему так? — спросила я.
— Арестантов везут в Ереван.
— Зачем?
— А это тебя не касается! — сказал парнишка из Карса.— Только не нужно больше приносить. Другим я ничего не объяснил, а тебя мне жалко.
Я поняла, что здесь что-то кроется. Не раз мне приходилось слышать, что арестованных тайно расстреливали, а передачу продолжали принимать, как будто они в тюрьме... Так расстреляли Мацо. Только через неделю родные узнали, что его убили. Стала просить, чтобы часовой сказал, когда их повезут, а сама вся дрожу от страха.
— Нет, больше ничего уж не могу сказать. Будь благодарна и за это.
— Спасибо, спасибо, но ты все-таки скажи. Прошу тебя.
— Нет! Не могу. Что, тебе хочется, чтоб меня сняли со службы да расстреляли?
— Ничего они тебе не сделают,— стала я уверять его.— Мы с тобой одни. Кроме бога на небе, нас никто не услышит. Скажи, в какое время должны их везти, днем ли, ночью ли?
Долго я упрашивала парнишку из Карса, и он пожалел меня.
— Сегодня, в двенадцать часов ночи. Если кому-нибудь скажешь, будет плохо.
— Ты не волнуйся, я еще в своем уме,— успокоила я его.
Прибежала домой и начала готовить дочке на дорогу. Сварила яиц, курицу, положила сыру в лаваш. Быстро связала все в небольшой узелок, положила туда же несколько пар белья и платье. Не было еще восьми часов, когда я пошла на вокзал. Подумала: «Лучше приду заранее, а то кто их там знает — может, раздумают и повезут раньше. Чем сидеть дома, лучше уж там подождать». Все казалось мне, будто Викторию уже увезли и я ее больше не увижу. От этих дум кружилась голова. Не было у меня ни одной близкой души, ни одного близкого человека, кто бы мог утешить, успокоить. Вышла я с узелком в руках, но так ослабла, что еле тащила ноги. На улице тьма, грязь, в небе ни одной звездочки. Пришла я на вокзал усталая, присела отдохнуть под деревом. Здесь было много мужчин и женщин, которые, сидя на своих вещах, ждали поезда. Мне было так тошно, что если бы всадили мне нож в сердце, не пролилось бы ни одной капли крови.
Вдруг подходит ко мне какой-то мужчина:
— Куда едешь, тетя?
— Никуда не еду. Везут мою дочь, вот и пришла провожать ее.
— Куда везут? Кто везет?
— Власти. Арестовали и везут в Ереван.
— А за что арестовали?
— Да будто за то, что она большевичка.
Человек помолчал.
— А разрешат тебе говорить с нею?
— А почему же не разрешат? Не чужая ведь я ей, мать. Везут-то мою единственную дочь. Увидимся ли мы когда-нибудь? Неужто не дадут нам в последний раз повидаться?
Человек этот покачал головой и отошел от меня. Вижу — идут солдаты.
— Расходись, расходись! — кричат они и разгоняют толпу.
Что это? Смотрю — ведут арестантов.
У меня задрожали колени. Значит, среди них моя Виктория? Солдаты расталкивают людей, а я пробираюсь ближе, чтоб узнать, там ли моя Виктория. Приглядываюсь, но не вижу ничего. Солдаты так плотно окружили арестованных, что никого не видать. Ночь темная-претемная, и глаза в слезах — ничего разобрать не могу.
Вдруг в темноте, окруженные цепью вооруженных солдат, арестованные начали петь «Интернационал». Ах, если б вы только знали, как они пели! Со всех сторон бежали к ним люди: из ближних домов, из вокзала. Скоро собралась большая толпа. Услышала я и голос моей бедной девочки и, как в тот раз, в тюрьме, не смогла удержаться и крикнула:
— Виктория, родная! Умереть бы мне за твой звонкий голосок!
Хотела подойти еще ближе, но солдат прикрикнул на меня:
— Назад! Дальше! Назад!
«Ух! Чтоб это «назад» застряло у тебя в горле!» — подумала я.
Попыталась подойти с другой стороны.
Здесь опять остановили меня тем же окриком:
— Уходи! Назад!
И так сильно толкнули, что я чуть было не упала.
А арестанты пели сильно и дружно, и громче всех раздавался голос моей Виктории.
Хотела я крикнуть, дать ей знать, что я здесь, но, как нарочно, в это время близко от нас засвистел паровоз, и поезд с шумом и грохотом подошел к станции.
Арестованных повели в первый от паровоза вагон, на окнах его были решетки, как в тюрьме. Я поплелась за ними со своим узелком. На платформе толкотня, суматоха. Чуть было не потеряла арестованных из виду, но нашла по солдатским штыкам. Добежала до вагона в ту минуту, когда сажали последнего арестованного, за ним шли солдаты с ружьями в руках. Как это так увезут их, не дадут мне в последний раз повидать моего ребенка? Нет, что бы ни случилось, даже если один из этих штыков проколет мне сердце, даже если меня бросят под поезд, я должна поговорить с Викторией!
Подумала я так, стала перед окном вагона и крикнула:
— Виктория! Виктория, милая!
Хорошо, что солдаты не поняли, кого я звала, но Виктория услыхала и откликнулась из окна вагона:
— Мама! Это ты? Прощай!
— Я, Виктория, родная! Принесла тебе на дорогу еду и белье.
Не успела я договорить, как подошел часовой и оттолкнул меня.
— С арестантами нельзя разговаривать. Ступай!
— Гони, гони ее отсюда. Нельзя! — приказал старший.
— Как это так нельзя? Куда это вы, бессовестные, везете мою дочь? Моя дочь — не большевичка, моя дочь...
Кричу и все бросаюсь вперед. Не пускают.
— Мама, ты не беспокойся. И не разговаривай с этими мерзавцами. Я — большевичка, и пусть делают что хотят! — крикнула мне Виктория.
А товарищи ее:
— Тетя, не беспокойся, иди домой.
Сказать-то легко: «Не беспокойся!» А сердце у меня надрывалось и ныло. С плачем я все пыталась подойти к вагону. Дали уже третий звонок. Вдруг слышу голос Виктории:
— Прощай, мама!
И как только тронулся поезд, Виктория со своими товарищами снова запели. Я побежала за поездом:
— Виктория! Виктория!
Поезд все быстрей, а я за ним... я за ним...
Что случилось дальше — не помню. Утром я очнулась на станции, в комнате у буфетчика. А рядом со мной в
белом фартуке стоит служанка из буфета и жалостливо смотрит на меня.
— Ну, как ты себя чувствуешь, тетя? — спрашивает.— Лучше теперь?
Только тут я узнала, что»упала в обморок, когда бежала за поездом. Железнодорожники подняли меня и принесли в буфет. Вызвали дежурного врача, дали мне лекарства, привели в чувство, и я уснула. Обо всем этом рассказала мне служанка.
Через некоторое время пришли навестить меня те, которые подняли меня. Их было двое — молодые люди в форме железнодорожников.
— Как поживаешь, мамаша? Ну и храбрая же ты женщина! — удивлялись они.— Бежишь за поездом и кричишь: «Виктория!» Разве выдержало бы у тебя сердце? А Виктория тебе кто?
— Дочь.
— Мы так и думали.
Потом выяснилось, что оба они знали мою Викторию.
— Виктория, мамаша,— наш товарищ. Ты не бойся. Все будет хорошо.
Эти парни, пошли им бог здоровья, ободрили меня, утешили. Напоили чаем внакладку, а потом посадили в фаэтон и говорят:
— Поезжай.
Когда я садилась, один из них близко подошел ко мне и прошептал на ухо:
— Мамаша, если в чем нуждаться будешь, приходи к нам. Ты наша мать и не должна нас стесняться. Приходи смело. Меня зовут Петре.
Эти слова окончательно подбодрили меня.
«Слава тебе, господи! Остались еще на свете хорошие люди!» — подумала я.
Только потом я вспомнила, что пропал мой узелок. Мне не было жалко ни хлеба, ни курицы, ни яиц, но вместе с провизией пропала и одежда моей Виктории.
Соседи удивились, увидев, что я приехала в фаэтоне. И, наверно, подумали: «Ай да прачка Анна — ездит на извозчике!» Должна сказать вам, что до этого случая я всего два раза в жизни ездила в фаэтоне. Однажды, когда заболела Лизичка, жена нашего Михака, послали меня за извозчиком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9