— Нет, они не глупые, а очень даже хитрые, дурачат таких, как ты, чтобы вы ходили в церковь, ставили там свечи, целовали монахам руки и считали их святыми. А на самом деле нет ни одного святого. Все это — брехня и выдумка монахов.
Я так и застыла на месте.
— Замолчи сейчас же! — кричу.— А то разгневается господь и побьет нас каменным градом.
Я принялась креститься, а она смеется.
— Бедная ты моя мамочка! Напрасно, не трудись. Нет над нами ни бога, ни святых. Над нами лишь торгаш Михак со своей бессовестной женой да дочерьми. Больше там ничего нет.
— Замолчи! Услышат — выгонят нас из дому.
— А ну, пусть посмеют только,— говорит она.— Скоро мы покажем им, кто кого выгонит. Ведь они живут в доме, построенном чужим трудом...
Долго она еще говорила так, а потом оделась и вышла.
Ее слова о том, что нет ни бога, ни святых, что в эчмиадзинском календаре написана одна неправда, задели меня за живое. Стала я на колени и помолилась. Хотела купить свечи и пойти в церковь, но тут же передумала. «Сколько,— думаю,— я раньше-то, бывало, ставила свечей, чтобы господь бог оберегал моего Ерванда от всех бед и несчастий,— а разве спасли его мои молитвы? Нет, не стоит идти в церковь. Вроде и права Виктория. Уж если бы эти .святые имели какую-нибудь силу, мой Ерванд не пропал бы без вести в чужих краях». Как вспомнила Ерванда, слезы подступили к горлу. И решила я пойти поглядеть, какой такой это праздник Первое мая.
Вышла из дому. И что же? Главная улица полна народу. Иголке негде упасть. День хороший, ясный, так и радует сердце. Музыка играет. Народ песни поет, детишки резвятся. Многие по-праздничному одеты, и все чего- то ждут. Вот прошли со своей музыкой школьники, по четыре человека в ряд, за ними — еще. Сколько в городе было учеников! И все со своими флагами. После учеников шли служащие, тоже со знаменами, а потом и войско с большим зелено-красно-оранжевым флагом и музыкой. А за ними показался фургон; на нем наковальня и кузнечные мехи, двое людей, одетые в костюмы кузнецов, куют железо: мол, смотрите на нас, как мы работаем. Потом проехал фаэтон, в котором стояла девушка, одетая во все белое, с распущенными волосами, и бросала во все стороны цветы и зелень. Она представляла май — месяц цветов и зелени... Чего-чего только не придумают люди! Проехал этот фаэтон и за ним прошли еще два-три представления. Вдруг в конце улицы показалась колонна; она несла то самое знамя, над которым вчера трудилась Виктория. Я узнала его по буквам — белым по красной материи. Прибили знамя к какому-то шесту и несли высоко над головами. Ветер раздувал его, и всем было видно, что там написано. Сначала я Викторию не заметила. Потом смотрю — и она здесь, как раз рядом с теми, которые несли знамя. Идет в красном платочке. Большая часть этой колонны — безусая молодежь, пожилых людей совсем мало. Среди них я узнала одного учителя и фонарщика. Женщин почти не было, если не считать Викторию и еще двух девушек.
Вдруг товарищи Виктории запели «Интернационал».
Тогда из толпы, шедшей сзади, раздалась другая песня, и какой-то хорошо одетый человек крикнул:
— Шапки долой! Поют «Нашу родину».
Все пошли на вокзал. Я за ними. Прошел слух, что на вокзале будут говорить речи.
«Уж раз вышла из дому, послушаю, что они говорят. Все равно дома нечего делать. Может, и, правда, скажут что-нибудь хорошее»,— подумала я.
Перед вокзалом собралась уйма народу — наверно, тысяч двадцать. Михак со своей женой и дочками тоже стояли здесь. Они были нарядно одеты. Заметив меня, удивились:
— Как, Анна, и ты пришла сюда? В доме никого не осталось? А если нас обокрадут?
— Ничего,— говорю,— не случится. Хочу посмотреть, какой это праздник.
Они прошли вперед, а я осталась на месте. Народу становилось все больше и больше. Играла музыка. Наконец вышел человек в крахмальной сорочке. Я сразу узнала его. Это был сын священника, адвокат Вагаршак, тот самый, который несколько лет тому назад вместе с нашим домохозяином Михаком записал моего Ерванда в добровольцы. Посмотрел вокруг, откашлялся и начал:
— Товарищи! Сегодня весь мир празднует Первое мая...
И пошел, и пошел... Но говорил он так учено, что я не поняла больше половины. А под самый конец он махнул шляпой и крикнул:
— Да здравствует Первое мая!
Заиграла музыка.
После адвоката держал речь один наш учитель. Он говорил то же, что и адвокат Вагаршак, и закончил так же, как и он: «Да здравствует Первое мая!» После учителя многие говорили. Одни — спокойно, другие, как сумасшедшие, махали руками и кричали во все горло, но заканчивали все одинаково: «Да здравствует Первое мая!» После каждой речи играла музыка, люди снимали шапки, хлопали говорившим и кричали «ура». И вдруг на место, откуда говорили, поднялась Виктория в красном платочке, со знаменем. У меня упало сердце.
— Кто это такая? Что это за девушка? — спрашивают в толпе.
— Это девушка из библиотеки.
Они-то говорят спокойно, а я волнуюсь. Разве это девичье дело? Колени у меня дрожат, сердце колотится, во рту пересохло. Стою ни жива, ни мертва. «Что, если увидит меня Михак? Что он скажет?» — думаю.
Виктория начала говорить:
— Товарищи! То, что вам здесь толковали,— все неправда, потому что эти господа говорят одно, а на деле поступают совсем иначе. Эти господа говорили вам, что все трудящиеся, все рабочие должны объединиться, но сами они не хотят соединиться с русскими рабочими, которые борются за одно общее дело — за счастье трудящихся во всем мире. Все, что говорили выступавшие здесь,— фальшь. Пусть наш народ знает об этом. Они — враги народа.
До нее все говорили только о празднике, а она — о народе, о порядках, о правительстве.
— Какое это правительство, если оно только и делает, что воюет и притесняет народ? Такого правительства лучше не надо совсем!
Слов учителя и Вагаршака я не понимала, а ее каждое слово тяжелой гирей падало мне на голову. Сначала я хотела уйти, но потом решила остаться. «А вдруг,— подумала я,— за то, что она посмела выступить против них, на нее набросятся и изобьют, так же как сына портного Макара!»
Пока она говорила, я так и дрожала от страха. Не помню, сколько времени продолжалось это мучение, но
когда она кончила, мне стало так легко, будто с сердца сняли камень. В толпе поднялся шум, крики. Будто праздника уже нет. Когда дочка спустилась, мне захотелось подойти и пробрать ее как следует, но я не могла протолкаться к ней и ушла домой.
Я думала: «До сих пор мы жили честно, а вот теперь, на старости лет, стану посмешищем всего города».
С такими мыслями сидела я у ворот, когда заметила Мнхака с женой и дочками. Увидев меня, Михак крикнул:
— Поздравляю тебя, Анна! Ну и вырастила ты дочь! Нечего сказать, хороша!
— Какая это дочь? — накинулась на него жена.— Уж лучше скажи: сорвавшаяся с цепи кликуша.— А потом обратилась ко мне: — Послушай, как это могло случиться, что у тебя родилась такая изменница нации?
Мать и отец упрекают меня, а дочки хохочут.
— Она испортила наш праздник! — снова заговорил Михак.
— Уж лучше, чтобы такой дочери и вовсе не было. А то обесчестила она и тебя и себя подхватила его жена.
Я молчала, но в душе соглашалась, что Виктория поступила очень плохо.
Ее все не было, и я начала беспокоиться. Наконец, еле переводя дух, бледная, вошла она в дом.
— Мама,— говорит она,— сегодня я не буду дома ночевать. Ты меня не жди.
— Почему?
— Меня хотят арестовать.
— Кто?
— Правительство.
— За что же это?
— За мою сегодняшнюю речь.
Я обомлела, хотела как следует пробрать ее, а она говорит мне:
— Мама, я не могу сейчас слушать тебя... Я должна идти.
— Куда же, дочка, куда ты идешь?
— Ну, куда-нибудь.
— Да куда же? К кому?
Молчит.
— Пожалей,— говорю,— свою бедную мать. Кому же ты другому скажешь, если не мне?
Наконец уговорила я ее сказать.
— Я буду скрываться у тети, только никому не проговорись об этом.
Моя золовка жила в конце города, у самого вокзала.
— До каких же пор ты останешься там?
— Видно будет.
А сама торопится, собирает бумаги, письма, книги. Потом сложила все в маленький узелок, схватила летнее пальто и вышла из комнаты. Такая она была бледная, как вот эта стена. Хотела и я выйти с ней, проводить ее до золовки. Виктория не разрешила. Но я не утерпела и вышла за ворота следом за ней.
Ночь темная-претемная. Жутко стало мне.
«Господи, боже мой,— думаю,— сжалься ты над моим заблудшим, сбившимся с пути ребенком!»
Не знаю, сколько времени прошло после ухода Виктории — час, два. Михак и его жена давно уже спали, а я и глаз не сомкнула, съежившись, лежала в постели. Сердце сжимала тревога. И вдруг — слышу — кто-то стучит в мою дверь. У меня сердце екнуло. «Кто это,— думаю,— так поздно, в полночь?» Сперва подумала, что вернулась Виктория, узнав, что нет ничего опасного. Но нет! Стучали сильно, совсем не так, как она. Ее стук был легким и коротким — раза два, не больше, и тут же она окликала меня.
— Кто там? — спрашиваю.
— Открывай! — отвечает мне незнакомый мужской голос.
Встала, оделась и пошла к дверям.
— Кто вы? Что вам нужно?
— Мы из милиции. Открывай.
Прислушиваюсь и чувствую, что там, за дверью, не один человек. Пуще прежнего застучало у меня сердце. «Не разбойники ли?» — подумала я. За последнее время разбоев стало больше, воры хитростью и обманом входили в дома, обкрадывали прохожих.
— Что вы хотите?
— Открывай, тогда узнаешь.
Я заупрямилась.
— Не могу,— говорю.— Я одна, беззащитная женщина. Что вам нужно от меня?
— Довольно! — кричат.— Открой, а не то выломаем дверь!
В это время я услыхала, что наверху проснулся Михак: закашлял и стал ходить взад и вперед по комнате. Это немного подбодрило меня.
«Ну,— думаю,— если они, эти полуношники, и вправду разбойники, он услышит меня, не спит».
Открыла. Вошли вооруженные люди.
— Кто будет Виктория Данельян? — спрашивают меня.
— Моя дочь,— говорю,— но ее сейчас нет дома.
— А где же она?
— Не знаю,— говорю,—с вечера, как ушла, еще не приходила.
— А куда она пошла?
— Не знаю.
— Как это ты не знаешь? — прикрикнул на меня один, видно, старший ихний.— Твоя дочь, и ты обязана знать, куда она ходит. Где она? Отвечай!
— Не знаю. Откуда мне знать, куда она пошла? Клянусь небом и землей, не знаю, где она.
— Не может быть, чтобы ты не знала, где твоя дочь!
Растерялась я совсем. В это время появился Михак.
— В чем дело? — спрашивает он.
— Нам нужна Виктория Данельян.
Когда пришел Михак, я успокоилась. Думаю: постесняются они его и уйдут. Но они начали обыскивать комнату, не оставили ни одного уголка, перевернули все вверх дном, рылись во всех сундуках и шкафах. Обшарили все. Собрали и унесли все книги. Написали на бумажке, что берут пятнадцать книг. Подписали эту бумажку сами, дали подписать Михаку, а потом отдали мне.
— Видишь, Анна? — сказал Михак, когда они ушли.—, Теперь ты поняла, почему я говорил тебе, чтоб ты подтянула свою дочь? Я все это предвидел еще тогда.
— Правду ты говорил, халфа,— отвечаю,— сущую правду! Ну, а как же теперь? Как спасти мое дитя? Она слабенькая, умрет от испуга.
— Ну, теперь уж,— говорит он,— поздно! После ее сегодняшней речи никто ей не сможет помочь.
Сказал это и ушел. До самого утра я не сомкнула глаз. Встала и начала собирать и расставлять разбросанные вещи, насилу привела в порядок комнату. Наутро собрались у меня соседи. Узнав, что приходили милиционеры, приставали с расспросами, что-де говорили они, о чем спрашивали. Вместе со всеми пришла и одна знакомая женщина, которая жила в соседнем доме. Звали ее Юхабер. Целыми днями сидела она у ворот своего дома и вязала чулки или грызла семечки. Чуть что в городе случится — она уже все знает. Изредка Юхабер приходила ко мне поболтать о том, о сем. Когда она узнала, что ночью приходили за Викторией, крикнула: «Ослепнуть бы мне!», а потом рассказала, что в городе арестовали много большевиков.
— Пусть твоя Виктория скрывается несколько дней в безопасном месте, она ведь девушка — арестуют, посадят в тюрьму, позора не оберешься. Если место у нее ненадежное, пускай придет ко мне, я ее спрячу.
И так ласково говорит и так чувствительно, что я подумала: «Вот сердечная женщина!»
— Нет,— поблагодарила я,— спасибо, Виктория у меня в надежном месте.
— А где она? — спросила Юхабер.
А я, глупая, возьми да и скажи:
— У тети. Место надежное, в районе вокзала.
— Вот ка-ак,— протянула она и как-то особенно поджала губы.
Я сейчас же пожалела, что сказала ей.
Расскажет она другим, и пойдет этот слух гулять по городу. Сказанное слово и новорожденный ребенок одинаково крикливы.
Так оно и вышло.
Через два дня на квартире у тетки арестовали Викторию. «Горе мне, горе,— убивалась я.—Как они узнали? Как нашли?»
Я тут же побежала к Юхабер.
— Дочку мою арестовали на той квартире, где она скрывалась. Никто, кроме тебя, не знал об этом. Может, это ты проговорилась?
— Нет, я никому не говорила,— ответила она, но покраснела и отвела глаза.
Только потом я узнала, что она была подослана ко мне. Брат у нее служил тайным шпионом в милиции.
Уж и проклинала я себя за то, что сама своими руками дала арестовать дочь. Но было уже поздно. Оставалось одно: постараться вызволить ее.
На другой день с утра пошла я в тюрьму проведать дочку, узнать, как она себя чувствует. Там мне сообщили, что Виктории Данельян нет, но что, может быть, она вместе с другими арестованными находится в старой школе. Тюрьма тогда была так переполнена, что новых арестованных сажали в школу. Пошла я в школу.
— Здесь,— спрашиваю,— Виктория Данельян?
— Здесь.
— А можно будет ее повидать?
— Нет, нельзя.
— Я ее мать.
— Все равно. Будь ты хоть сам бог. Нужно разрешение. Пойди возьми бумажку, тогда пустим.
Пошла я к начальнику, получила разрешение на свидание с дочерью. Впустили меня в коридор, а потом вызвали туда же Викторию. Она вышла в пальто, накинутом на плечи, и стала передо мной, потряхивая стриженными волосами. С нею был конвойный солдат. Еще издали, завидев меня, она говорит:
— Мама, это ты? Что ты хочешь?
И так спокойно говорит, точно ничего не случилось.
— Как тебя освободить, дочка? Кого просить? К кому пойти?
— Ни к кому не ходи.
«Ну,— думаю,— с ума, что ли, она сошли?»
— Пойду,— говорю я,— к Михаку. Попрошу его, не поможет ли.
— Нет, не надо мне никакого Михака. Лучше десять лет здесь отсидеть, чем с его помощью выйти на свободу.
— Почему, дочка? — спрашиваю.— Что тебе сделал Михак?
— Михак — наш враг.
И начала... А солдат слушает. Я моргаю, даю понять, что мы не одни, чтоб замолчала она. Но Виктория — никакого внимания. Что ей говоришь, что вот этой стенке.
— Все равно я тебя здесь не оставлю,— сказала я ей.— А кроме Михака, другого человека у меня нет. Пойду и попрошу помощи у него.
— Нет! Если только узнаю, что меня освободили по его поручительству, сейчас же вернусь сюда!
Мало ли еще какие глупости она болтала. Я все-таки пошла к Михаку.
— Так и так,— говорю,— только ты один можешь помочь мне. Сделай что-нибудь, освободи мою дочь.
А он в ответ:
— Это не мое дело. Иди к начальнику.
И выпроводил меня. К начальнику я не посмела обратиться. Решила сначала просить тех, кто работал в комитетах, разбирался в таких делах и знал мою дочь. Пошла к учителю Виктории, тому самому, который тогда в библиотеке спорил с нею. Он тоже сказал:
— Не могу, это не мое дело.— Да еще добавил: — Твоя дочь такую заварила кашу, что я не могу вмешиваться.
— Но что же делать! Молодость! Она ведь не понимала, что творила!
— Ну нет. Очень даже хорошо понимала. Твоя дочь — предательница нации. Она хочет, чтобы позвали русских большевиков и разрушили нашу страну.
Я поняла, что от него не будет никакой пользы, и решила пойти к нашему приходскому священнику. Может, думаю, он поможет. Он знаком с этими людьми. Но и он сказал то же, что учитель:
— Дочь твоя — предательница нации. Ничего не могу для нее сделать.
— Батюшка! Ради всего святого, помоги мне! — умоляла я его.
Засунув руки в карманы подрясника, расхаживал он взад и вперед по балкону, не обращая на меня внимания. Не помогли мои просьбы, отказался отец Барсег мне помочь.
«Вот тебе и священник,— подумала я.—Всегда говорил, что нужно помогать бедным, а когда мне пришлось плохо, повернулся ко мне спиной. Вот вам и божие люди».
Убитая горем, я пошла к их начальнику. Мне пришлось долго ждать, пока он принимал людей. Я села и стала прислушиваться к разговорам. У кого арестовали сына или дочь, у кого мужа. Рассказывали, что в городе забрали восемьдесят большевиков. А если кого из них не застали дома, взяли отцов, братьев или жен. Делали обыски, такие же, как у меня. Ко мне подошла одетая в черное платье женщина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9