Гнедой Анвара, будто укачивая хозяина в седле, как бы давал ему возможность еще глубже погрузиться в свои горькие и счастливые воспоминания.
— Дизак!— громко и радостно крикнул Сайд.
Анвар поднял голову. Впереди, в иссеченном ливнем пространстве, неясно виднелось село Дизак. Видны были его протянувшиеся до самого склона дома, полуразрушенная крепость на холме, арчовник, убегающий влево Кофрун и поодаль от него — высокая гора Манор, на вершинах которой местами лежал снег.
Получив пулю, волчица бросилась вниз по склону. Поначалу левая ее лапа не очень болела, и волчица бежала что было сил. Зеленые ветки арчи хлестали ее по спине и бокам, то тут, то там попадались маленькие острые камни — однако, не разбирая дороги, она мчалась так, будто по пятам гналась за ней сама смерть. Постепенно раненая нога давала о себе знать. Волчица остановилась. Впереди начинался густой кустарник, в котором можно было надежно укрыться.
Она принюхалась. В спокойном и чистом воздухе ощущалось приближение дождя; пахло, кроме того, цветами, травой, каким-то мелким зверьем — ненавистных запахов человека и железа слышно не было. В левой лопатке был огонь, и, поскуливая и дрожа, волчица принялась зализывать ее. Внезапно что-то встревожило ее, и она стремглав бросилась в заросли кустарника. Но резкая боль пронзила все ее тело, и, остановившись, она коротко взвыла. Слезы покатились из ее глаз. Страдания, которые причиняли ей рана и голод, были ужасны; но, пожалуй, всего сильней мучила волчицу забота об оставленных ею и голодных детях.
Она двинулась дальше, стараясь не опираться на раненую ногу. Через некоторое время она вышла из кустарника и оказалась на пологой возвышенности, поросшей молодой травой и мелкими желтыми и белыми цветами. Солнце скрылось; все явственней становился запах дождя. Внизу, на расстоянии крика, лежало небольшое селение. На отливавшем зеленью холме у его окраины паслись несколько овец и коз, рядом с которыми резвились ягнята и козлята. Боль сразу отступила, и пасть волчицы наполнилась слюной. Она готова была молнией кинуться вниз и там, на холме, устроить себе долгожданное пиршество. Пустой, требующий кровавого мяса желудок толкал ее вперед, и она уже напряглась перед первым броском — но в ноге тотчас вспыхнул огонь, и волчица поняла, что такая охота сегодня ей не по силам.
Она еще долго смотрела сверху, переводя тоскливый взгляд то на селение, то на маленькое беззаботное стадо. Затем она зажмурила воспаленные глаза. Крик рвался из самого ее нутра и горячим узлом перехватывал горло. Немилосердная судьба! Ты не пощадила Свирепого — так пощади ее, хотя бы ради детей...
Проглотив горькую слюну, волчица повернула назад. Но вскоре боль стала жечь сильнее, и волчица со стоном улеглась под большим кустом. От травы тянуло прохладой, огонь в ране стихал, притупился голод. Покой охватил ее, и, положив голову на вытянутые лапы, она забылась в короткой дремоте.
Грохот грома разбудил ее, и она вскочила, дрожа от страха. Затем все вокруг озарилось холодным пламенем, и страшный звук раскалывающегося неба снова прозвучал над волчицей. Хлынул дождь. Поджав раненую ногу, она пустилась бежать, надеясь оставить позади ужасные раскаты и слепящие глаза зарницы. Но и гром, и молнии неотступно преследовали ее, заставляя припадать к земле и в отчаянии и злобе поднимать к потемневшим небесам оскаленную морду. Боль терзала волчицу, но она продолжала бежать.
Миновав тропу посреди арчовника и коротким рычанием дав понять, что помнит, что именно здесь настигла ее пуля, через некоторое время она очутилась возле черной скалы и втиснулась в маленькую пещеру у ее подножья. Как ни тесна оказалась пещера и как ни заливало ее водой, здесь все-таки было лучше, надежней, чем под сверкающим и громыхающим небом.
Она опять задремала и очнулась теперь уже от наступившей тишины. Выбравшись наружу, в разрыве редеющих туч она увидела солнце. Ливень прекратился. Еще свежей и ярче выглядела омытая дождем зелень арчовника, протянувшегося до самого обрыва в ущелье. По все еще затянутому небосводу со стороны горизонта пробегал ровный, сильный свет, озарявший вершины гор, поросшие арчовником склоны и каменистые овраги. Вновь в свои лучшие одежды наряжалась природа, и в другие времена всем своим существом откликнулась бы волчица на это радостное превращение. Но с новой силой накинулся на нее голод, острая боль дергала раненую ногу—и, воспаленными глазами озираясь вокруг, замечая сияющие капли на ветвях деревьев, прибитые ливнем цветы и веселую игру пробивающихся солнечных лучей, волчица не испытывала ничего, кроме глухой, давящей злобы. Не выходили из памяти оставленные в пещере волчата. Четыре дня ничего не было у них на зубах. О, если б Свирепый был жив! Быть может, и она не угодила бы тогда под пулю...
Отчаяние вновь охватило волчицу, и она горестно завыла.
Огонь в костре погас; теперь лишь слегка дымилась зола, на которой стоял медный чайник. Усмон Азиз сидел неподалеку, опершись на красивый туркменский ковровый хурджин, и острым ножом лениво обстругивал ветку арчовника. Мелкие стружки падали на землю у его ног.
Курбан и Гуломхусайн расположились по другую сторону костра. Только что перекусившие лепешками и запившие их чаем, они молчали, разглядывая горы и росшие повсюду арчовые леса. В дальнем конце этой очень широкой и хорошо защищенной от ветра горной впадины беспокойно фыркали кони. Вороной Усмон Азиза время от времени посматривал на хозяина, как бы приглашая его в дорогу.
Усмон Азиз, не поднимая головы, все тем же ленивым движением руки острым лезвием снимал тонкую стружку с уже истончившейся ветки и снова и снова
пытался понять, как он мог, поддавшись призрачным надеждам, вернуться сюда, в эти родные, но сейчас ставшие чужими и даже опасными для него края. Дождь наконец прекратился, и светлело небо. Можно было отправляться дальше, в Нилу, но Усмон Азиз не трогался с места, и Курбан едва слышно шепнул Гуломхусайну, что хозяин, видно, невесел. Тот пожал широченными плечами, как бы давая понять, что в их положении есть о чем подумать.
Может быть, размышлял Усмон Азиз, я был уверен, что Ибрагимбек в конце концов достигнет цели? Или не захотел отставать от остальных, желающих вернуть родину? Или с неодолимой силой потянула к себе земля, на которой он родился и вырос?
Есть доля истины во всем этом; но главная причина все-таки в другом.
Теперь у него уже не оставалось сомнений в том, почему люди Ибрагимбека, едва появившись в Пешаваре, поспешили разыскать его и почему, перейдя реку, они снова принялись терзать этот и без того измученный край... Ибрагимбеком движет ненависть к той жизни, которая установилась здесь; а он, Усмон Азиз,— он лелеял в себе тайную мечту, что, быть может, не так крепко укоренилась новая власть и что все еще возвратится и потечет в прежних берегах.
Ему непременно надо было самому, собственными глазами увидеть и собственными ушами услышать доподлинную правду обо всем, что происходит ныне в его родном краю,— но, придя сюда вместе с Ибрагимбеком, он не только смотрел и не только слушал. Да ведь и не в одиночестве он появился здесь — во главе отряда вооруженных всадников темной ночью переправился через реку. Оба его слуги—Курбан и убитый им Джалол — отправились с ним. Присоединился и Гуломхусайн, поверивший, что если он с ними пойдет, то его нож всегда будет в масле. Денег обещал ему Усмон Азиз в случае удачи; много денег—столько, что, вернувшись в Пешавар, сможет открыть лавку и жениться и уважаемым человеком вступить в ряд уважаемых людей. Нищего парня, выполнявшего в хозяйстве Усмон Азиза всякую черную работу, больше всего прельстила возможность жениться. Он улыбнулся во весь рот, обнажив кривые, черные зубы, и проговорил:
«Ж-женюсь! Эт-то хо-ро-ошо!»
И несколько дней спустя, получив из рук незнакомых людей коня и винтовку, прошел вместе с хозяином, зачастую скрытно, как вор, степи, долины и ущелья, оставил позади множество селений, вступал в бой с красноармейцами и краснопалочниками и, наконец, оказался возле этих высоких гор. За три недели в отряде Усмон Азиза погибли тринадцать человек. А Гуломхусайн жив... Но кто знает, сколь долго продлится его счастье! И суждено ли ему вернуться на родину, в Пешавар?
Краем глаза Усмон Азиз посмотрел на Гуломхусай- на. Теперь тот сидел, уместив винтовку между ног и ухватившись за нее обеими руками, и задумчиво глядел в ту сторону, откуда доносился приглушенный шум реки. Какую-то серьезную мысль выражало его смуглое лицо с темными нахмуренными бровями; широкие плечи были опущены.
«Несчастный,— подумал Усмон Азиз — У меня была все-таки цель, была надежда... Если сегодня схватит меня за воротник сама смерть — что ж, ничего страшного. Умру на родине, мой прах станет ее землей. А ты?— мысленно спросил он у Гуломхусайна.— Какие дела были у тебя в этих краях? Что потерял ты в этих горах? Разве разумный человек, зная и видя все наперед, согласится кинуться в водоворот? Пойдет за своей погибелью?.. Но почему мы оказались вместе? И отличаемся ли друг от друга?— теперь уже себе задал Усмон Азиз прямой вопрос.— Ты пошел из-за денег... мечтаешь о жене, детях, крыше над головой... А я? Я, лишенный родины?! Я?!— словно вонзал он в себя это «я», всякий раз чувствуя, как щемящей болью отзывается сердце.— Есть между нами разница, есть... И очень большая. Не ты несчастен. Несчастен я — ибо если сам буду предан земле в этих горах, горькая участь ждет на чужбине мою жену и детей! А удастся вернуться, уйти живым — мой черный день никогда не посветлеет. Ибо до последних дней будет меня грызть тоска по родине, и вся жизнь моя напоена будет ядом. А ты — ты счастлив! Хоть и нищий ты — но на своей родине нищий!»
Усмон Азиз вздохнул. Теперь-то он понимал, что от Ибрагимбека и его покровителей — не знающих Бога англичан — ничего хорошего ждать не следует. Кровь и братоубийство — вот что несут они его земле. Если б заранее и наверняка знать все это...
Но с тяжелым, иссушающим душу чувством сам себе признался Усмон Азиз: он м о г знать, но не захотел.
Теперь-то, в .свете последних событий, он прекрасно видел, что всего более Ибрагимбеку нужны были его деньги; имя его нужно было. Пусть, мол, знают люди, что и Усмон Азиз из Нилу встал в ряды воинства ислама и явился требовать свое. Подлый лис... Обманул — однако если по чести, то и сам он, Усмон Азиз, пожелал быть обманутым. Нищий Гуломхусайн вправе сейчас смеяться над ним! Кровь кинулась Усмон Азизу в голову, он тяжело задышал. Ладно, ладно... У этого предводителя, а еще вчера — закоренелого конокрада Гиссарской долины, дела не лучше. Хуже его дела, во сто крат хуже! Осел засмеется, увидев его в таком положении, а козел зарыдает. Мечется из конца в конец, ищет выход...
А где он — выход? Джигиты его либо полегли, либо добровольно перешли на сторону Советской власти. Даже иные курбаши, осознав, какая уготована им участь, сложили оружие в первые же дни набега. Покрыв себя позором, рассыпалось воинство ислама. А его предводитель, изверившийся во всех и как грозного призрака страшащийся отравы (ни крошки не положит в рот с чужого дастархана), будто одинокий сыч, мрачно сидит в своей палатке, а по ночам спит только под охраной двух джигитов, приходящихся ему дальними родственниками.
С отвращением вспомнил Усмон Азиз свою последнюю встречу с Ибрагимбеком.
Пять дней назад ему сообщили: вечером, не мешкая, явиться к беку. После жестоких боев у селения Сунбул Усмон Азиз потерял больше половины отряда и вместе с другими основательно потрепанными в схватках курбаши перешел в горы Бабатаг и разбил палатку в низине каменистого ущелья. Смутно было на душе у него, и, даже не взглянув на гонца, он холодно сказал:
— Хорошо. Приеду.
Час спустя, велев Курбану следовать за ним, а остальным — до его возвращения быть начеку, он на
правился к стоянке Ибрагимбека, которая находилась примерно в шести километрах пути в горной расщелине.
Когда, оказавшись там, он спешился, отдал поводья Курбану и, здороваясь по пути со знакомыми курбаши, приблизился к палатке Ибрагимбека, два воина с саблями на поясе и пятизарядными винтовками в руках преградили ему дорогу.
— Кто такой?— требовательно спросил один.
Не первый день клокотавший в Усмон Азизе гнев вскипел с новой силой.
— Ослепли?!—с яростью сказал он.
— Не болтай,— грубо оборвал его второй и повторил вопрос:— Ты кто?
Трижды прокляв их в душе и назвав собаками, Усмон Азиз ответил с ядовитой усмешкой:
— Если не узнаете, напомню: Усмон Азиз из Нилу... пока еще курбаши.
— Так-то лучше,— удовлетворенно промолвил первый воин и, с ног до головы оглядев Усмон Азиза, спросил еще:— Что за дело у тебя к господину?
— У меня?— насмешливо пожал плечами Усмон Азиз.— У меня — никакого. По-моему, у господина ко мне дело.
— Тогда подожди.— С этими словами второй воин скрылся в палатке и, почти сразу же выйдя из нее, потребовал:— Сдай оружие.
На какое-то мгновение Усмон Азиз встретился взглядом с его жестокими, зелеными глазами и, медленно усмехнувшись, расстегнул под халатом ремень и протянул его вместе с патронташем и маузером.
— Еще что-нибудь есть?— спросил у него другой и, не дожидаясь ответа, с привычной сноровкой провел руками по спине и бокам Усмон Азиза, прощупал галифе, сапоги и лишь после этого осторожно поднял перед ним полог палатки.— Прошу.
— Благодарю,— сдавленным от ненависти голосом сказал Усмон Азиз и вошел в палатку Ибрагимбека,
Здесь было довольно просторно. С трех сторон расстеленного на полу ковра в несколько слоев уложены были стеганые одеяла; кое-где лежали на них подушки. Низкий стол, покрытый скатертью, стоял посередине— с фарфоровым чайником на нем, двумя китайскими расписными пиалами, сдобными лепешками, жаре-
ным мясом на большом блюде и сушеными фруктами в мелких тарелках.
— Добро, пожаловать!— произнес Ибрагимбек, кивком головы ответив на приветствие Усмон Азиза.
Он сидел на небольшом возвышении, облокотившись на подушки, в легком шелковом халате, наброшенном на плечи поверх зеленоватого кителя. Из чистого шелка была его голубая чалма.
— Пожалуйста, бай,— указал Ибрагимбек на место слева от стола.— Садитесь.
На его лице с густой, рыжеватой бородой и большими черными ясными глазами, остро взглядывающими из-под длинных и тоже черных бровей, запечатлелось обычное для него выражение свирепого, почти звериного мужества, странно сочетавшегося с проницательностью и твердостью. Какое-то время он молчал, словцо бы поглощенный собственными думами, затем, погладив рукой бороду, учтиво спросил:
— Чай будете?
— Благодарю,— сказал Усмон Азиз, приложив руку к груди.— Прежде чем прибыть к вам, немного перекусил.
Помолчав, Ибрагимбек осведомился с той же учтивостью:
— Как ваши дела?
— Дела? Я полагаю, почтенный, вы сами все понимаете.
— Разочарованы?
— Разочарован я или нет — теперь это уже не имеет ровным счетом никакого значения. Теперь каждый должен с достоинством покориться своей судьбе.
— Ссылаясь на судьбу, сидеть сложа руки — недостойно умного человека.
Усмон Азиз чуть заметно усмехнулся.
— Умный человек вряд ли возьмется за дело, итог которого — разочарование.
— Я вас понял, бай.— Ибрагимбек оторвался от подушек и сел, быстрым движением скрестив ноги. Глаза его блеснули.— А я нисколько не разочарован, нисколько! Тигр не сворачивает со своего пути, мужчина не отказывается от своей цели. Хорошо сказано. И вы...— Он сдвинул черные брови.— Не следует вам разочаровываться, бай! Сколько бы мук из-за родины ни
перетерпел человек, сколько бы лишений ни перенес — она того стоит.
— Я с вами согласен, почтенный.
— Знаю, вы расстроены. Вчерашний бой был тяжелым, я слышал. Но не переживайте так сильно. Поверьте, я в своей жизни видывал такие дни, что...
И он шумно вздохнул, как бы давая понять, что Усмон Азизу, по счастью, еще не приходилось бывать в действительно суровых переделках.
— Что делать,— откликнулся Усмон Азиз,— война — занятие мрачное. В Коране сказано: не убий, а тут снова убийства, снова огонь и кровь.
Ибрагимбек будто не слышал этих его слов.
— Какие у вас потери?— участливо спросил он.
— Одиннадцать человек...
— Что ж, бывает и хуже. Благодарите Бога, что сами живы остались.
— Если таким образом будет продолжаться и дальше, вряд ли можно надеяться, что останешься живым.
— Мужчина живет надеждами на лучшее, бай!
— Возможно... Но наши попытки, по-моему, бесполезны. Люди стали другими. Меня иногда дрожь охватывает, когда смотрю им в глаза. Ведь большинство нас теперь видеть не может — кроме, конечно, тех, кого новая власть притеснила.
Усмон Азиз тут же пожалел о сказанном, но было уже поздно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Дизак!— громко и радостно крикнул Сайд.
Анвар поднял голову. Впереди, в иссеченном ливнем пространстве, неясно виднелось село Дизак. Видны были его протянувшиеся до самого склона дома, полуразрушенная крепость на холме, арчовник, убегающий влево Кофрун и поодаль от него — высокая гора Манор, на вершинах которой местами лежал снег.
Получив пулю, волчица бросилась вниз по склону. Поначалу левая ее лапа не очень болела, и волчица бежала что было сил. Зеленые ветки арчи хлестали ее по спине и бокам, то тут, то там попадались маленькие острые камни — однако, не разбирая дороги, она мчалась так, будто по пятам гналась за ней сама смерть. Постепенно раненая нога давала о себе знать. Волчица остановилась. Впереди начинался густой кустарник, в котором можно было надежно укрыться.
Она принюхалась. В спокойном и чистом воздухе ощущалось приближение дождя; пахло, кроме того, цветами, травой, каким-то мелким зверьем — ненавистных запахов человека и железа слышно не было. В левой лопатке был огонь, и, поскуливая и дрожа, волчица принялась зализывать ее. Внезапно что-то встревожило ее, и она стремглав бросилась в заросли кустарника. Но резкая боль пронзила все ее тело, и, остановившись, она коротко взвыла. Слезы покатились из ее глаз. Страдания, которые причиняли ей рана и голод, были ужасны; но, пожалуй, всего сильней мучила волчицу забота об оставленных ею и голодных детях.
Она двинулась дальше, стараясь не опираться на раненую ногу. Через некоторое время она вышла из кустарника и оказалась на пологой возвышенности, поросшей молодой травой и мелкими желтыми и белыми цветами. Солнце скрылось; все явственней становился запах дождя. Внизу, на расстоянии крика, лежало небольшое селение. На отливавшем зеленью холме у его окраины паслись несколько овец и коз, рядом с которыми резвились ягнята и козлята. Боль сразу отступила, и пасть волчицы наполнилась слюной. Она готова была молнией кинуться вниз и там, на холме, устроить себе долгожданное пиршество. Пустой, требующий кровавого мяса желудок толкал ее вперед, и она уже напряглась перед первым броском — но в ноге тотчас вспыхнул огонь, и волчица поняла, что такая охота сегодня ей не по силам.
Она еще долго смотрела сверху, переводя тоскливый взгляд то на селение, то на маленькое беззаботное стадо. Затем она зажмурила воспаленные глаза. Крик рвался из самого ее нутра и горячим узлом перехватывал горло. Немилосердная судьба! Ты не пощадила Свирепого — так пощади ее, хотя бы ради детей...
Проглотив горькую слюну, волчица повернула назад. Но вскоре боль стала жечь сильнее, и волчица со стоном улеглась под большим кустом. От травы тянуло прохладой, огонь в ране стихал, притупился голод. Покой охватил ее, и, положив голову на вытянутые лапы, она забылась в короткой дремоте.
Грохот грома разбудил ее, и она вскочила, дрожа от страха. Затем все вокруг озарилось холодным пламенем, и страшный звук раскалывающегося неба снова прозвучал над волчицей. Хлынул дождь. Поджав раненую ногу, она пустилась бежать, надеясь оставить позади ужасные раскаты и слепящие глаза зарницы. Но и гром, и молнии неотступно преследовали ее, заставляя припадать к земле и в отчаянии и злобе поднимать к потемневшим небесам оскаленную морду. Боль терзала волчицу, но она продолжала бежать.
Миновав тропу посреди арчовника и коротким рычанием дав понять, что помнит, что именно здесь настигла ее пуля, через некоторое время она очутилась возле черной скалы и втиснулась в маленькую пещеру у ее подножья. Как ни тесна оказалась пещера и как ни заливало ее водой, здесь все-таки было лучше, надежней, чем под сверкающим и громыхающим небом.
Она опять задремала и очнулась теперь уже от наступившей тишины. Выбравшись наружу, в разрыве редеющих туч она увидела солнце. Ливень прекратился. Еще свежей и ярче выглядела омытая дождем зелень арчовника, протянувшегося до самого обрыва в ущелье. По все еще затянутому небосводу со стороны горизонта пробегал ровный, сильный свет, озарявший вершины гор, поросшие арчовником склоны и каменистые овраги. Вновь в свои лучшие одежды наряжалась природа, и в другие времена всем своим существом откликнулась бы волчица на это радостное превращение. Но с новой силой накинулся на нее голод, острая боль дергала раненую ногу—и, воспаленными глазами озираясь вокруг, замечая сияющие капли на ветвях деревьев, прибитые ливнем цветы и веселую игру пробивающихся солнечных лучей, волчица не испытывала ничего, кроме глухой, давящей злобы. Не выходили из памяти оставленные в пещере волчата. Четыре дня ничего не было у них на зубах. О, если б Свирепый был жив! Быть может, и она не угодила бы тогда под пулю...
Отчаяние вновь охватило волчицу, и она горестно завыла.
Огонь в костре погас; теперь лишь слегка дымилась зола, на которой стоял медный чайник. Усмон Азиз сидел неподалеку, опершись на красивый туркменский ковровый хурджин, и острым ножом лениво обстругивал ветку арчовника. Мелкие стружки падали на землю у его ног.
Курбан и Гуломхусайн расположились по другую сторону костра. Только что перекусившие лепешками и запившие их чаем, они молчали, разглядывая горы и росшие повсюду арчовые леса. В дальнем конце этой очень широкой и хорошо защищенной от ветра горной впадины беспокойно фыркали кони. Вороной Усмон Азиза время от времени посматривал на хозяина, как бы приглашая его в дорогу.
Усмон Азиз, не поднимая головы, все тем же ленивым движением руки острым лезвием снимал тонкую стружку с уже истончившейся ветки и снова и снова
пытался понять, как он мог, поддавшись призрачным надеждам, вернуться сюда, в эти родные, но сейчас ставшие чужими и даже опасными для него края. Дождь наконец прекратился, и светлело небо. Можно было отправляться дальше, в Нилу, но Усмон Азиз не трогался с места, и Курбан едва слышно шепнул Гуломхусайну, что хозяин, видно, невесел. Тот пожал широченными плечами, как бы давая понять, что в их положении есть о чем подумать.
Может быть, размышлял Усмон Азиз, я был уверен, что Ибрагимбек в конце концов достигнет цели? Или не захотел отставать от остальных, желающих вернуть родину? Или с неодолимой силой потянула к себе земля, на которой он родился и вырос?
Есть доля истины во всем этом; но главная причина все-таки в другом.
Теперь у него уже не оставалось сомнений в том, почему люди Ибрагимбека, едва появившись в Пешаваре, поспешили разыскать его и почему, перейдя реку, они снова принялись терзать этот и без того измученный край... Ибрагимбеком движет ненависть к той жизни, которая установилась здесь; а он, Усмон Азиз,— он лелеял в себе тайную мечту, что, быть может, не так крепко укоренилась новая власть и что все еще возвратится и потечет в прежних берегах.
Ему непременно надо было самому, собственными глазами увидеть и собственными ушами услышать доподлинную правду обо всем, что происходит ныне в его родном краю,— но, придя сюда вместе с Ибрагимбеком, он не только смотрел и не только слушал. Да ведь и не в одиночестве он появился здесь — во главе отряда вооруженных всадников темной ночью переправился через реку. Оба его слуги—Курбан и убитый им Джалол — отправились с ним. Присоединился и Гуломхусайн, поверивший, что если он с ними пойдет, то его нож всегда будет в масле. Денег обещал ему Усмон Азиз в случае удачи; много денег—столько, что, вернувшись в Пешавар, сможет открыть лавку и жениться и уважаемым человеком вступить в ряд уважаемых людей. Нищего парня, выполнявшего в хозяйстве Усмон Азиза всякую черную работу, больше всего прельстила возможность жениться. Он улыбнулся во весь рот, обнажив кривые, черные зубы, и проговорил:
«Ж-женюсь! Эт-то хо-ро-ошо!»
И несколько дней спустя, получив из рук незнакомых людей коня и винтовку, прошел вместе с хозяином, зачастую скрытно, как вор, степи, долины и ущелья, оставил позади множество селений, вступал в бой с красноармейцами и краснопалочниками и, наконец, оказался возле этих высоких гор. За три недели в отряде Усмон Азиза погибли тринадцать человек. А Гуломхусайн жив... Но кто знает, сколь долго продлится его счастье! И суждено ли ему вернуться на родину, в Пешавар?
Краем глаза Усмон Азиз посмотрел на Гуломхусай- на. Теперь тот сидел, уместив винтовку между ног и ухватившись за нее обеими руками, и задумчиво глядел в ту сторону, откуда доносился приглушенный шум реки. Какую-то серьезную мысль выражало его смуглое лицо с темными нахмуренными бровями; широкие плечи были опущены.
«Несчастный,— подумал Усмон Азиз — У меня была все-таки цель, была надежда... Если сегодня схватит меня за воротник сама смерть — что ж, ничего страшного. Умру на родине, мой прах станет ее землей. А ты?— мысленно спросил он у Гуломхусайна.— Какие дела были у тебя в этих краях? Что потерял ты в этих горах? Разве разумный человек, зная и видя все наперед, согласится кинуться в водоворот? Пойдет за своей погибелью?.. Но почему мы оказались вместе? И отличаемся ли друг от друга?— теперь уже себе задал Усмон Азиз прямой вопрос.— Ты пошел из-за денег... мечтаешь о жене, детях, крыше над головой... А я? Я, лишенный родины?! Я?!— словно вонзал он в себя это «я», всякий раз чувствуя, как щемящей болью отзывается сердце.— Есть между нами разница, есть... И очень большая. Не ты несчастен. Несчастен я — ибо если сам буду предан земле в этих горах, горькая участь ждет на чужбине мою жену и детей! А удастся вернуться, уйти живым — мой черный день никогда не посветлеет. Ибо до последних дней будет меня грызть тоска по родине, и вся жизнь моя напоена будет ядом. А ты — ты счастлив! Хоть и нищий ты — но на своей родине нищий!»
Усмон Азиз вздохнул. Теперь-то он понимал, что от Ибрагимбека и его покровителей — не знающих Бога англичан — ничего хорошего ждать не следует. Кровь и братоубийство — вот что несут они его земле. Если б заранее и наверняка знать все это...
Но с тяжелым, иссушающим душу чувством сам себе признался Усмон Азиз: он м о г знать, но не захотел.
Теперь-то, в .свете последних событий, он прекрасно видел, что всего более Ибрагимбеку нужны были его деньги; имя его нужно было. Пусть, мол, знают люди, что и Усмон Азиз из Нилу встал в ряды воинства ислама и явился требовать свое. Подлый лис... Обманул — однако если по чести, то и сам он, Усмон Азиз, пожелал быть обманутым. Нищий Гуломхусайн вправе сейчас смеяться над ним! Кровь кинулась Усмон Азизу в голову, он тяжело задышал. Ладно, ладно... У этого предводителя, а еще вчера — закоренелого конокрада Гиссарской долины, дела не лучше. Хуже его дела, во сто крат хуже! Осел засмеется, увидев его в таком положении, а козел зарыдает. Мечется из конца в конец, ищет выход...
А где он — выход? Джигиты его либо полегли, либо добровольно перешли на сторону Советской власти. Даже иные курбаши, осознав, какая уготована им участь, сложили оружие в первые же дни набега. Покрыв себя позором, рассыпалось воинство ислама. А его предводитель, изверившийся во всех и как грозного призрака страшащийся отравы (ни крошки не положит в рот с чужого дастархана), будто одинокий сыч, мрачно сидит в своей палатке, а по ночам спит только под охраной двух джигитов, приходящихся ему дальними родственниками.
С отвращением вспомнил Усмон Азиз свою последнюю встречу с Ибрагимбеком.
Пять дней назад ему сообщили: вечером, не мешкая, явиться к беку. После жестоких боев у селения Сунбул Усмон Азиз потерял больше половины отряда и вместе с другими основательно потрепанными в схватках курбаши перешел в горы Бабатаг и разбил палатку в низине каменистого ущелья. Смутно было на душе у него, и, даже не взглянув на гонца, он холодно сказал:
— Хорошо. Приеду.
Час спустя, велев Курбану следовать за ним, а остальным — до его возвращения быть начеку, он на
правился к стоянке Ибрагимбека, которая находилась примерно в шести километрах пути в горной расщелине.
Когда, оказавшись там, он спешился, отдал поводья Курбану и, здороваясь по пути со знакомыми курбаши, приблизился к палатке Ибрагимбека, два воина с саблями на поясе и пятизарядными винтовками в руках преградили ему дорогу.
— Кто такой?— требовательно спросил один.
Не первый день клокотавший в Усмон Азизе гнев вскипел с новой силой.
— Ослепли?!—с яростью сказал он.
— Не болтай,— грубо оборвал его второй и повторил вопрос:— Ты кто?
Трижды прокляв их в душе и назвав собаками, Усмон Азиз ответил с ядовитой усмешкой:
— Если не узнаете, напомню: Усмон Азиз из Нилу... пока еще курбаши.
— Так-то лучше,— удовлетворенно промолвил первый воин и, с ног до головы оглядев Усмон Азиза, спросил еще:— Что за дело у тебя к господину?
— У меня?— насмешливо пожал плечами Усмон Азиз.— У меня — никакого. По-моему, у господина ко мне дело.
— Тогда подожди.— С этими словами второй воин скрылся в палатке и, почти сразу же выйдя из нее, потребовал:— Сдай оружие.
На какое-то мгновение Усмон Азиз встретился взглядом с его жестокими, зелеными глазами и, медленно усмехнувшись, расстегнул под халатом ремень и протянул его вместе с патронташем и маузером.
— Еще что-нибудь есть?— спросил у него другой и, не дожидаясь ответа, с привычной сноровкой провел руками по спине и бокам Усмон Азиза, прощупал галифе, сапоги и лишь после этого осторожно поднял перед ним полог палатки.— Прошу.
— Благодарю,— сдавленным от ненависти голосом сказал Усмон Азиз и вошел в палатку Ибрагимбека,
Здесь было довольно просторно. С трех сторон расстеленного на полу ковра в несколько слоев уложены были стеганые одеяла; кое-где лежали на них подушки. Низкий стол, покрытый скатертью, стоял посередине— с фарфоровым чайником на нем, двумя китайскими расписными пиалами, сдобными лепешками, жаре-
ным мясом на большом блюде и сушеными фруктами в мелких тарелках.
— Добро, пожаловать!— произнес Ибрагимбек, кивком головы ответив на приветствие Усмон Азиза.
Он сидел на небольшом возвышении, облокотившись на подушки, в легком шелковом халате, наброшенном на плечи поверх зеленоватого кителя. Из чистого шелка была его голубая чалма.
— Пожалуйста, бай,— указал Ибрагимбек на место слева от стола.— Садитесь.
На его лице с густой, рыжеватой бородой и большими черными ясными глазами, остро взглядывающими из-под длинных и тоже черных бровей, запечатлелось обычное для него выражение свирепого, почти звериного мужества, странно сочетавшегося с проницательностью и твердостью. Какое-то время он молчал, словцо бы поглощенный собственными думами, затем, погладив рукой бороду, учтиво спросил:
— Чай будете?
— Благодарю,— сказал Усмон Азиз, приложив руку к груди.— Прежде чем прибыть к вам, немного перекусил.
Помолчав, Ибрагимбек осведомился с той же учтивостью:
— Как ваши дела?
— Дела? Я полагаю, почтенный, вы сами все понимаете.
— Разочарованы?
— Разочарован я или нет — теперь это уже не имеет ровным счетом никакого значения. Теперь каждый должен с достоинством покориться своей судьбе.
— Ссылаясь на судьбу, сидеть сложа руки — недостойно умного человека.
Усмон Азиз чуть заметно усмехнулся.
— Умный человек вряд ли возьмется за дело, итог которого — разочарование.
— Я вас понял, бай.— Ибрагимбек оторвался от подушек и сел, быстрым движением скрестив ноги. Глаза его блеснули.— А я нисколько не разочарован, нисколько! Тигр не сворачивает со своего пути, мужчина не отказывается от своей цели. Хорошо сказано. И вы...— Он сдвинул черные брови.— Не следует вам разочаровываться, бай! Сколько бы мук из-за родины ни
перетерпел человек, сколько бы лишений ни перенес — она того стоит.
— Я с вами согласен, почтенный.
— Знаю, вы расстроены. Вчерашний бой был тяжелым, я слышал. Но не переживайте так сильно. Поверьте, я в своей жизни видывал такие дни, что...
И он шумно вздохнул, как бы давая понять, что Усмон Азизу, по счастью, еще не приходилось бывать в действительно суровых переделках.
— Что делать,— откликнулся Усмон Азиз,— война — занятие мрачное. В Коране сказано: не убий, а тут снова убийства, снова огонь и кровь.
Ибрагимбек будто не слышал этих его слов.
— Какие у вас потери?— участливо спросил он.
— Одиннадцать человек...
— Что ж, бывает и хуже. Благодарите Бога, что сами живы остались.
— Если таким образом будет продолжаться и дальше, вряд ли можно надеяться, что останешься живым.
— Мужчина живет надеждами на лучшее, бай!
— Возможно... Но наши попытки, по-моему, бесполезны. Люди стали другими. Меня иногда дрожь охватывает, когда смотрю им в глаза. Ведь большинство нас теперь видеть не может — кроме, конечно, тех, кого новая власть притеснила.
Усмон Азиз тут же пожалел о сказанном, но было уже поздно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21