Помнишь?»
«Помню,— промолвил отец,— но ведь...»
Его сильно толкнули в спину и повели к единственному орешнику, росшему в самом низу двора.
«Не троньте его!—закричала Таманно,— Папа! Папочка!»
Она выбежала во двор.
Мать кинулась вслед за ней.
«Назад, сучка!»— обернулся на крик и поднял над собой плетку один из басмачей.
Но Таманно и ее мать рвались к отцу, которого, прижав к стволу орешника, душил второй басмач. Таманно протяжно завопила и тотчас с ненавистью и омерзением ощутила, как жесткая сильная мужская ладонь крепко зажала ей рот. Задыхаясь, она вырывалась из ненавистных рук.
«Пожалей его! Безбожник!»— кричала мать, силясь оттащить убийцу от отца, который терял сознание и не мог больше сопротивляться.
Получив удар ногой, мать рухнула на землю. Миг спустя по стволу орешника, словно опираясь на него, медленно сполз на землю и отец. Его убийца на ходу бросил своему спутнику:
«Все. С ним кончено».
От сильного толчка Таманно едва не упала, но, удержалась на ногах и с воплем бросилась к отцу.
«Убили!»— кричала мать и рвала на себе волосы...
Так не стало любимого ее отца.
И уж коли они могли убить невинного, то неужто пощадят Анвара, которого считают своим злейшим врагом? Он коммунист, он убедил людей в Нилу вступать в колхоз... Нет, они не простят ему этого!
Страх за любимого гнал Таманно вперед.
Она прошла уже почти два фарсаха. Одежда на ней обсохла; израненные острыми камнями ноги были в крови, и каждый шаг причинял ей боль. Она терпела. Они убили отца и теперь хотят убить Анвара... Что в сравнении с этим боль, которую она испытывала! Лишь малая плата за возможность покарать убийц и спасти любимого.
Темные тучи тянулись с запада, заволакивали небо, закрывали солнце и с усердием скупца прятали его последние лучи. Запах ненастья несли они с собой, предвещая дождь, ветер и холод.
Ужас вселяло в сердце пустынное и мрачное в этот час ущелье Охугузар. Голые высокие скалы, нависшие с обеих сторон, словно бы хотели вдавить в землю одинокую путницу. Шумел слева Кофрун, вскипал яростной белой пеной и грозил выплеснуться из берегов. Влажный ветер становился все сильнее.
«Боже, боженька, помоги мне!» твердила Таманно. Дрожь сотрясала ее тело, но девушка старалась не замечать холода и боли.
«Помоги мне!— молилась она темному низкому нефу.— Если доберусь до Дизака и найду Шокира, тысячу раз буду благодарна Тебе! Все мучения готова я вытерпеть— лишь бы жив был Анвар... лишь бы удалось спасти Юнуса и учителя...»
Капля дождя упала на лицо Таманно; за ней еще одна. Огонь вдруг разорвал сгущающийся сумрак, и в голубых его отсветах все вокруг приобрело призрачные очертания. Еще раз сверкнула молния, и сердце Таманно сжалось. Затем ей показалось, что небо над ней раскололось — столь ужасен был прогремевший и раскатившийся по ущелью гром. Хлынул ливень. Таманно теперь бежала из последних сил, иногда останавливалась в изнеможении, переводила дыхание и снова заставляла себя бежать. Голова у нее кружилась, и временами она как бы проваливалась в бездонную темноту. Вода стекала с нее ручьями.
Все сильней бушевала над ущельем Охугузар гроза, сотрясала окрестные горы, заглушала шум реки и метала вниз изломанные стрелы молний.
В очередной яркой вспышке голубоватого света Таманно увидела деревянный мост, переброшенный через реку.
«Теперь немного осталось,— отметила она и со слабым удивлением подумала, что радоваться этому у нее уже нет сил.— Скоро Дизак».
Она перешла мост и по сотрясающей его дрожи ощутила, как беснуется под ним Кофрун. Чуть постояв, она зашагала дальше, но вскоре остановилась: в наступившей темноте прямо на нее медленно надвигались две горящие точки. Ужас сковал ее. Затем, будто во сне, она попятилась, сошла с дороги и уперлась спиной в валун. Блеснула молния, и немеющими губами Таманно прошептала:
«Во-олк!»
Она быстро нагнулась, пошарила рукой — но не смогла найти подходящего камня. Тогда она сдернула с головы платок — единственный подарок Анвара, ее любимого, судорожно всхлипнула и теснее прижалась спиной к валуну, словно стремясь найти у него защиту. Но в ночной тьме, под проливным дождем она была одна в ущелье Охугузар — одна перед громом, молниями, ревом реки и горящими красноватым светом волчьими глазами.
«Волк-волк-волк»,— повторяло ее сердце.
А волчица радовалась. Вняли, наконец, небеса ее горькой мольбе, и она не вернется теперь с пустым желудком к трем своим изголодавшимся детенышам.
Коротко зарычав, волчица напружинила все тело и, словно стрела, полетела на Таманно...
Посреди жаркой пустыни серебристо отсвечивает под лучами летнего солнца полноводный арык. Анвар глядит в даль. Пустыне не видно конца; и так же бесконечно тянется арык. Буйная радость овладевает Анваром: ведь это он днем и ночью неустанно трудился, кровавые мозоли набил кетменем, пролил семь потов и привел в пустыню воду. Все здесь теперь зацветет — и это значит, что своей цели он, наконец, достиг. Как накален, однако, воздух! Словно печь, стала земля и словно огонь—небо. Но почему в такую адову жару надел он кожаное пальто и натянул сапоги! И зачем на ремне у него наган? Сжимает горло туго застегнутый ворот гимнастерки.
Странно, думает затем он, посмотрев на арык. Мутной стала вдруг вода в нем. Отчего? Быть может, кто- то не желает, чтобы в пустыне зацвел сад? И в чистую воду подсыпает глину? Надо сходить к истоку, проверить. Однако в ясном небе неожиданно грохочет гром и сверкают молнии...
Вздрогнув, Анвар проснулся. За стенами хлева бушевала гроза, хлестал по крыше дождь и сквозь щели в дверях пробивались в темноту голубоватые сполохи молний.
Анвар приподнялся и прислонился к стене. Затекшее тело ныло, запахи сена и сухого навоза напомнили ему, где он и что с ним случилось.
— Сон видел,— ни к кому не обращаясь, проговорил он.
— Что за сон?— откликнулся Юнус, которого тоже разбудила гроза.
— В пустыне арык провел.
— Вода была чистая?
— Да, чистая. И до краев заполняла его.
— Хороший сон.
— Мутной стала потом вода.
— Ничего страшного, сон все равно добрый. Арык — это твой труд, совершенное тобой полезное дело. А мутная вода... что ж, это наше нынешнее положение.
— Вы самого мулло Салима за пояс заткнете,— усмехнулся Анвар.
— Правду говорю. Что еще видел во сне?
— Грозу. Небо чистое, а гром гремит и молнии...
— Тут я бессилен,— сказал Юнус.— Не знаю, как растолковать.
— Быть может, что-то непредвиденное случится,— сказал из угла Каромат.
— Непредвиденное?!— воскликнул Анвар.— Или нам этого мало?
— Кто знает,— без всякой надежды в голосе проговорил Каромат.
— Все равно, брат мой, добрый ты видел сон,— повторил Юнус.
Горькая усмешка тронула губы Анвара. Разве, собираясь в путь и увлекая за собой других, думал он, что пленником Усмон Азиза будет валяться в хлеву, а товарищи его будут убиты на заброшенном выгоне? Ведь пятеро их было против троих — и ничего не вышло? Даже Мурод—воин Мурод, бившийся против Ибрагимбека,— и тот убит. И вместе с ним полегли под пулями Усмон Азиза и его друг Сайд, Хасан и Санд- жар... Все четверо остались на выгоне. Сиротами теперь будут расти их дети, вдовья доля суждена их женам. Несчастны их отцы и матери, лишившиеся опоры в старости—своих добрых и заботливых сыновей, своих защитников и кормильцев.
И для чего остался жив он, Анвар? Почему он не пал вместе с ними и тем самым хотя бы немного не загладил свою вину? Ведь это он во всем виноват, он один! Ему поверил партийный секретарь Амонов, поверил его уму, его способностям, его умению принимать решения; поверил, что хорошо знает Анвар окрестности Нилу, своей родины...
Анвар простонал. Ничего-то, оказывается, он не знал. Попал в западню, расставленную опытными охотниками, попал сам и погубил товарищей.
Тоска беспощадно грызла сердце. Не так, все не так должен был делать он! Не мчаться, сломя голову, вслед за Усмон Азизом, а, осторожно подъехав к выгону, окружить его и не открывать первым огня... И тогда, наверное, живы были бы сейчас его друзья, а Усмон Азиз не торжествовал бы победу.
За стеной по-прежнему грохотал гром и лил дождь. Глядя в темноту широко открытыми глазами, Анвар вновь и вновь вспоминал своих погибших товарищей. Все они были чистыми, смелыми, добрыми людьми, чуждыми зависти и злобы; они были пахарями, любили свою землю и свой народ и с оружием в руках взялись защищать его от тех, кто нес ему новые беды и несчастья. Нет их больше на этой земле! И только он, Анвар, виноват в их безвременной гибели.
В раненой ноге не утихала боль; горел огнем и локоть правой руки. Но мучительное сознание собственной вины заглушало страдания тела, и Анвар, словно желая снять с души хоть самую малость угнетавшей ее тяжести, стремился понять, в чем была его ошибка. Наверное, сказалось отсутствие боевого опыта; наверное, не стоило с такой горячностью преследовать Усмон Азиза; наверное, надо было дождаться в Дизаке Шокира и, лишь посоветовавшись с ним, двигаться дальше, в Нилу... Но ведь Шокира не оказалось на месте, и неизвестно, сколько бы пришлось его ждать. И кто мог сказать Анвару, что один из всадников, за которыми они помчались,— Усмон Азиз! Конечно, если бы он знал это, то догадался бы, что их завлекают в ловушку.
Какая разница, устало подумал вдруг он. Знал, не знал, что толку теперь гадать. Он виноват — и нет ему никаких оправданий. И не столь уж дорога теперь ему собственная его жизнь, если погибли друзья. И Юнус, и
Каромат— ведь они тоже страдают по его вине, и по его вине могут проститься с жизнью. Глупость, с ненавистью к себе подумал Анвар, самая дорогая на свете вещь.
А ведь начальник милиции Каримов хвалил его и говорил Амонову, что пуля Анвара бьет в цель без промаха...
— Брат!— не выдержав, позвал Анвар,
— Слушаю тебя,— отозвался Юнус.
— Неужто нельзя нам спастись?
Юнус не откликался, и Анвар спросил:
— Отчего молчите?
— Не вижу выхода. Это не хлев, а настоящая тюрьма. Крепко строил Усмон Азиз...
— Неужто вот так и погибнем?!— почти крикнул Анвар.
Опять не отвечал ему Юнус, и снова обратился к нему Анвар:
— Скажите хоть слово, зять! У меня голова раскалывается...
— Крепись, брат.
— До каких пор?— в отчаянии промолвил Анвар,
— А кто сейчас сторожит нас?— спросил Юнус.— Курбан или тот громила?
— Не знаю...
— Курбан,—сказал Каромат.— Я только что слышал его голос.
— Та-ак...— протянул Юнус.
И снова воцарилось молчание. Не утихая, стучал по крыше дождь, и от этого дробного звука, от запахов сырости, слежавшегося, прошлогоднего сена и навоза У Анвара начинала медленно кружиться голова. Неужто он обречен? А Таманно? А мама?! Крик готов был вырваться из его груди, но он сдержался и позвал Юнуса:
— Брат! Что будем делать?
— Одно остается — уговорить Курбана, чтоб нам помог. Ведь неплохим человеком он был. Бедняк, как ты и я...
— Он продал себя!—воскликнул Анвар.— Охотничья собака он у стремени Усмон Азиза. Ему скажут— умри, он умрет; живи скажут — будет жить. И шага не ступит за черту, которую провел хозяин,
— И все-таки попробуем,— сказал Юнус.
Немного погодя он встал и, осторожно ступая в темноте, поправился к двери. Дождь не утихал, и по-прежнему гремел в небесах гром, но резкий свет молний уже не пробивался в щели. Гроза удалялась от Нилу.
— Курбан— тихо позвал Юнус. Ответа не последовало, и он позвал громче.— Курбан!!
— Что тебе?— сквозь шум дождя послышался из-за двери голос Курбана.
— Ты один?
— Какая тебе разница?
— Не скучаешь?
— С чего бы мне скучать?
— От одиночества...
— Я не одинок.
— Не одинок? Ты шесть лет на чужбине провел. И до сих пор, конечно, не женился... Хочешь сказать, что это вовсе не одиночество и что бывает одиночество хуже?
— Ты о себе побеспокойся.
— Ты прав, Курбан, надо мне побеспокоиться о моей участи. У меня ведь жена... Дитя родилось. Анвару побеспокоиться тоже надо... И Каромату... А вы нас тут заперли, даже по нужде выйти не даете. Омовение совершить негде! Мусульмане вы или нет?
— Хозяин так приказал,— буркнул Курбан.
— Много добра от него, наверное, видел — поэтому во всем слушаешься?
— Перестань болтать и скажи, чего тебе от меня надо?
— Для начала — открой дверь. Поговори со мной не через стену, как с пленником, а лицом к лицу, свободно...
— Нашел дурака,— засмеялся Курбан.
— Не бойся. Богом клянусь, ничего дурного мы не замышляем. Открой на минуту эту проклятую дверь. Два слова хочу сказать тебе, ничего более.
— Вот пристал,— сердито проговорил Курбан.
Но было слышно, как он повернул в замке ключ и откинул засов. Затем дверь приоткрылась, и Курбан уселся на пороге, держа в руках винтовку.
— Говори!
— Ты раньше таким злым вроде бы не был...
— Меня жизнь злым сделала.
— Жизнь? Ты сам виноват, а не жизнь.
— Это почему же?
— Потому что не надо было тебе, бедняку, идти за Усмон Азизом.
— И куда же я должен был пойти, если не за ним?
— Никуда.
Курбан рассмеялся.
— Мне, стало быть, надо было остаться в этом богом забытом селе и с торбой через плечо ходить от дверей к дверям. Ты уверен, что мне так было бы лучше?
— Нилу—колыбель твоя, а не богом проклятое село! И кто тебе внушил, что ты непременно ходил бы с торбой?
— А что бы я делал? Ни дома, ни земли... Всем обделил меня бог, и спасибо хозяину, что взял меня с собой. Сыт, одет, здоров...
— Неужто человек должен заботиться только о желудке? ,
— В этом подлом мире и сытый желудок — не так уж мало.
— Ошибаешься! Не ты один был такой в наших краях — без крыши над головой, жены и детей. Но другие, в отличие от тебя, не только о сытом желудке мечтали. Справедливости хотели они! Не желали пресмыкаться перед баями, по-человечески жить хотели. Они честь свою выше всего ценили и утверждали свое право быть людьми!
— Красивые слова говоришь... А на деле что вышло?
— Ты не видишь? Или ослеп?
— Почему? Я вижу: если раньше бедняки трудились на богатых, то теперь работают для неверных.
— Эх, Курбан,— вздохнул Юнус.— Жаль мне тебя... Зря покинул ты родину.
— А не покинул бы, так что — рога бы приобрел?
— Не приобрел бы ты рога, Курбан, не стал бы богачом — и никто из нас в богачи не вышел. Да мы вовсе не к этому стремимся. Мы обрели свободу, стали хозяевами земли и воды...
— Это меня не интересует.
— Отчего же?
Голубоватый свет проник через открытую дверь и на миг озарил весь хлев — от угла до угла. Затем свет померк, и низко над крышей пророкотал гром. Дрогнули стены хлева, и жалобно заскрипели балки. Анвар вздрогнул — и от резкого, слепящего света, й от исполинской силы грома. И снова вспыхнула молния, и снова голубоватый неживой свет выхватил из темноты бледные лица трех пленников. Прогремел гром — однако звучал он теперь не так сильно. Гроза уходила. Но дождь принялся колотить в крышу, казалось, с еще большим усердием, капли его, проникая сквозь щели, падали на пол.
— Небо словно продырявилось,— подал голос Анвар.
— Небо,— как эхо, откликнулся Каромат и, помолчав, добавил:— Горько плачет оно... нашу долю оплакивает.
— Пока корни в воде,— постарался утешить учителя Анвар,— есть надежда на урожай.
— Вырвали из воды мои корни!
— Не горюй. Не ты один.
— Не о себе я печалюсь, друг! Не влюблен ни в кого — значит, сердце спокойно. Жены и детей нет... Не придется, стало быть, мучиться, думать о том, как будут жить без меня. Я лишь о бедной моей матери горюю... об учениках... Славные они ребятишки. Ко мне привязались. И я их любил.
— Так говоришь, словно нож к твоему горлу приставили, и спасения нет.
— Эх, Анвар! Сердце горит... Бедная моя мама — что она будет делать без меня? О какую стену будет биться головой?! Я у нее один, и во мне — вся ее жизнь, вся ее надежда...
— Хватит,—оборвал учителя Юнус и окликнул Курбана, который поднялся с порога и собирался запереть дверь.
— Что тебе?— нехотя отозвался тот.— Неужели у тебя слова еще не иссякли?
— Не испугался грозы?— даже как будто с улыбкой спросил Юнус.
— Да-а... будто из пушки...
— Так вот, Курбан, я тебе снова говорю: зря ты покинул родину и зря стал хвостом Усмон Азиза. Разве ты богат, как он? Так почему же не думаешь о себе, а ему прислуживаешь — да еще с винтовкой?
— Он истинный мусульманин. А винтовка моя пусть тебя не смущает,— неуверенно пробормотал Курбан,— Я крови не проливал.
— Верю!— живо подхватил Юнус — Ведь мы односельчане и много лет знаем друг друга. Ты хороший, добрый человек, Курбан, с открытой душой и чистым сердцем. Но погляди получше вокруг себя. Вот ты говоришь, что Усмон Азиз истинный мусульманин. Так?
— Да.
— А мы кто—неверные?
— Хоть и мусульмане,— помедлив, сказал Курбан,— но дела ваши, как у неверных.
— Что же это за дела?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
«Помню,— промолвил отец,— но ведь...»
Его сильно толкнули в спину и повели к единственному орешнику, росшему в самом низу двора.
«Не троньте его!—закричала Таманно,— Папа! Папочка!»
Она выбежала во двор.
Мать кинулась вслед за ней.
«Назад, сучка!»— обернулся на крик и поднял над собой плетку один из басмачей.
Но Таманно и ее мать рвались к отцу, которого, прижав к стволу орешника, душил второй басмач. Таманно протяжно завопила и тотчас с ненавистью и омерзением ощутила, как жесткая сильная мужская ладонь крепко зажала ей рот. Задыхаясь, она вырывалась из ненавистных рук.
«Пожалей его! Безбожник!»— кричала мать, силясь оттащить убийцу от отца, который терял сознание и не мог больше сопротивляться.
Получив удар ногой, мать рухнула на землю. Миг спустя по стволу орешника, словно опираясь на него, медленно сполз на землю и отец. Его убийца на ходу бросил своему спутнику:
«Все. С ним кончено».
От сильного толчка Таманно едва не упала, но, удержалась на ногах и с воплем бросилась к отцу.
«Убили!»— кричала мать и рвала на себе волосы...
Так не стало любимого ее отца.
И уж коли они могли убить невинного, то неужто пощадят Анвара, которого считают своим злейшим врагом? Он коммунист, он убедил людей в Нилу вступать в колхоз... Нет, они не простят ему этого!
Страх за любимого гнал Таманно вперед.
Она прошла уже почти два фарсаха. Одежда на ней обсохла; израненные острыми камнями ноги были в крови, и каждый шаг причинял ей боль. Она терпела. Они убили отца и теперь хотят убить Анвара... Что в сравнении с этим боль, которую она испытывала! Лишь малая плата за возможность покарать убийц и спасти любимого.
Темные тучи тянулись с запада, заволакивали небо, закрывали солнце и с усердием скупца прятали его последние лучи. Запах ненастья несли они с собой, предвещая дождь, ветер и холод.
Ужас вселяло в сердце пустынное и мрачное в этот час ущелье Охугузар. Голые высокие скалы, нависшие с обеих сторон, словно бы хотели вдавить в землю одинокую путницу. Шумел слева Кофрун, вскипал яростной белой пеной и грозил выплеснуться из берегов. Влажный ветер становился все сильнее.
«Боже, боженька, помоги мне!» твердила Таманно. Дрожь сотрясала ее тело, но девушка старалась не замечать холода и боли.
«Помоги мне!— молилась она темному низкому нефу.— Если доберусь до Дизака и найду Шокира, тысячу раз буду благодарна Тебе! Все мучения готова я вытерпеть— лишь бы жив был Анвар... лишь бы удалось спасти Юнуса и учителя...»
Капля дождя упала на лицо Таманно; за ней еще одна. Огонь вдруг разорвал сгущающийся сумрак, и в голубых его отсветах все вокруг приобрело призрачные очертания. Еще раз сверкнула молния, и сердце Таманно сжалось. Затем ей показалось, что небо над ней раскололось — столь ужасен был прогремевший и раскатившийся по ущелью гром. Хлынул ливень. Таманно теперь бежала из последних сил, иногда останавливалась в изнеможении, переводила дыхание и снова заставляла себя бежать. Голова у нее кружилась, и временами она как бы проваливалась в бездонную темноту. Вода стекала с нее ручьями.
Все сильней бушевала над ущельем Охугузар гроза, сотрясала окрестные горы, заглушала шум реки и метала вниз изломанные стрелы молний.
В очередной яркой вспышке голубоватого света Таманно увидела деревянный мост, переброшенный через реку.
«Теперь немного осталось,— отметила она и со слабым удивлением подумала, что радоваться этому у нее уже нет сил.— Скоро Дизак».
Она перешла мост и по сотрясающей его дрожи ощутила, как беснуется под ним Кофрун. Чуть постояв, она зашагала дальше, но вскоре остановилась: в наступившей темноте прямо на нее медленно надвигались две горящие точки. Ужас сковал ее. Затем, будто во сне, она попятилась, сошла с дороги и уперлась спиной в валун. Блеснула молния, и немеющими губами Таманно прошептала:
«Во-олк!»
Она быстро нагнулась, пошарила рукой — но не смогла найти подходящего камня. Тогда она сдернула с головы платок — единственный подарок Анвара, ее любимого, судорожно всхлипнула и теснее прижалась спиной к валуну, словно стремясь найти у него защиту. Но в ночной тьме, под проливным дождем она была одна в ущелье Охугузар — одна перед громом, молниями, ревом реки и горящими красноватым светом волчьими глазами.
«Волк-волк-волк»,— повторяло ее сердце.
А волчица радовалась. Вняли, наконец, небеса ее горькой мольбе, и она не вернется теперь с пустым желудком к трем своим изголодавшимся детенышам.
Коротко зарычав, волчица напружинила все тело и, словно стрела, полетела на Таманно...
Посреди жаркой пустыни серебристо отсвечивает под лучами летнего солнца полноводный арык. Анвар глядит в даль. Пустыне не видно конца; и так же бесконечно тянется арык. Буйная радость овладевает Анваром: ведь это он днем и ночью неустанно трудился, кровавые мозоли набил кетменем, пролил семь потов и привел в пустыню воду. Все здесь теперь зацветет — и это значит, что своей цели он, наконец, достиг. Как накален, однако, воздух! Словно печь, стала земля и словно огонь—небо. Но почему в такую адову жару надел он кожаное пальто и натянул сапоги! И зачем на ремне у него наган? Сжимает горло туго застегнутый ворот гимнастерки.
Странно, думает затем он, посмотрев на арык. Мутной стала вдруг вода в нем. Отчего? Быть может, кто- то не желает, чтобы в пустыне зацвел сад? И в чистую воду подсыпает глину? Надо сходить к истоку, проверить. Однако в ясном небе неожиданно грохочет гром и сверкают молнии...
Вздрогнув, Анвар проснулся. За стенами хлева бушевала гроза, хлестал по крыше дождь и сквозь щели в дверях пробивались в темноту голубоватые сполохи молний.
Анвар приподнялся и прислонился к стене. Затекшее тело ныло, запахи сена и сухого навоза напомнили ему, где он и что с ним случилось.
— Сон видел,— ни к кому не обращаясь, проговорил он.
— Что за сон?— откликнулся Юнус, которого тоже разбудила гроза.
— В пустыне арык провел.
— Вода была чистая?
— Да, чистая. И до краев заполняла его.
— Хороший сон.
— Мутной стала потом вода.
— Ничего страшного, сон все равно добрый. Арык — это твой труд, совершенное тобой полезное дело. А мутная вода... что ж, это наше нынешнее положение.
— Вы самого мулло Салима за пояс заткнете,— усмехнулся Анвар.
— Правду говорю. Что еще видел во сне?
— Грозу. Небо чистое, а гром гремит и молнии...
— Тут я бессилен,— сказал Юнус.— Не знаю, как растолковать.
— Быть может, что-то непредвиденное случится,— сказал из угла Каромат.
— Непредвиденное?!— воскликнул Анвар.— Или нам этого мало?
— Кто знает,— без всякой надежды в голосе проговорил Каромат.
— Все равно, брат мой, добрый ты видел сон,— повторил Юнус.
Горькая усмешка тронула губы Анвара. Разве, собираясь в путь и увлекая за собой других, думал он, что пленником Усмон Азиза будет валяться в хлеву, а товарищи его будут убиты на заброшенном выгоне? Ведь пятеро их было против троих — и ничего не вышло? Даже Мурод—воин Мурод, бившийся против Ибрагимбека,— и тот убит. И вместе с ним полегли под пулями Усмон Азиза и его друг Сайд, Хасан и Санд- жар... Все четверо остались на выгоне. Сиротами теперь будут расти их дети, вдовья доля суждена их женам. Несчастны их отцы и матери, лишившиеся опоры в старости—своих добрых и заботливых сыновей, своих защитников и кормильцев.
И для чего остался жив он, Анвар? Почему он не пал вместе с ними и тем самым хотя бы немного не загладил свою вину? Ведь это он во всем виноват, он один! Ему поверил партийный секретарь Амонов, поверил его уму, его способностям, его умению принимать решения; поверил, что хорошо знает Анвар окрестности Нилу, своей родины...
Анвар простонал. Ничего-то, оказывается, он не знал. Попал в западню, расставленную опытными охотниками, попал сам и погубил товарищей.
Тоска беспощадно грызла сердце. Не так, все не так должен был делать он! Не мчаться, сломя голову, вслед за Усмон Азизом, а, осторожно подъехав к выгону, окружить его и не открывать первым огня... И тогда, наверное, живы были бы сейчас его друзья, а Усмон Азиз не торжествовал бы победу.
За стеной по-прежнему грохотал гром и лил дождь. Глядя в темноту широко открытыми глазами, Анвар вновь и вновь вспоминал своих погибших товарищей. Все они были чистыми, смелыми, добрыми людьми, чуждыми зависти и злобы; они были пахарями, любили свою землю и свой народ и с оружием в руках взялись защищать его от тех, кто нес ему новые беды и несчастья. Нет их больше на этой земле! И только он, Анвар, виноват в их безвременной гибели.
В раненой ноге не утихала боль; горел огнем и локоть правой руки. Но мучительное сознание собственной вины заглушало страдания тела, и Анвар, словно желая снять с души хоть самую малость угнетавшей ее тяжести, стремился понять, в чем была его ошибка. Наверное, сказалось отсутствие боевого опыта; наверное, не стоило с такой горячностью преследовать Усмон Азиза; наверное, надо было дождаться в Дизаке Шокира и, лишь посоветовавшись с ним, двигаться дальше, в Нилу... Но ведь Шокира не оказалось на месте, и неизвестно, сколько бы пришлось его ждать. И кто мог сказать Анвару, что один из всадников, за которыми они помчались,— Усмон Азиз! Конечно, если бы он знал это, то догадался бы, что их завлекают в ловушку.
Какая разница, устало подумал вдруг он. Знал, не знал, что толку теперь гадать. Он виноват — и нет ему никаких оправданий. И не столь уж дорога теперь ему собственная его жизнь, если погибли друзья. И Юнус, и
Каромат— ведь они тоже страдают по его вине, и по его вине могут проститься с жизнью. Глупость, с ненавистью к себе подумал Анвар, самая дорогая на свете вещь.
А ведь начальник милиции Каримов хвалил его и говорил Амонову, что пуля Анвара бьет в цель без промаха...
— Брат!— не выдержав, позвал Анвар,
— Слушаю тебя,— отозвался Юнус.
— Неужто нельзя нам спастись?
Юнус не откликался, и Анвар спросил:
— Отчего молчите?
— Не вижу выхода. Это не хлев, а настоящая тюрьма. Крепко строил Усмон Азиз...
— Неужто вот так и погибнем?!— почти крикнул Анвар.
Опять не отвечал ему Юнус, и снова обратился к нему Анвар:
— Скажите хоть слово, зять! У меня голова раскалывается...
— Крепись, брат.
— До каких пор?— в отчаянии промолвил Анвар,
— А кто сейчас сторожит нас?— спросил Юнус.— Курбан или тот громила?
— Не знаю...
— Курбан,—сказал Каромат.— Я только что слышал его голос.
— Та-ак...— протянул Юнус.
И снова воцарилось молчание. Не утихая, стучал по крыше дождь, и от этого дробного звука, от запахов сырости, слежавшегося, прошлогоднего сена и навоза У Анвара начинала медленно кружиться голова. Неужто он обречен? А Таманно? А мама?! Крик готов был вырваться из его груди, но он сдержался и позвал Юнуса:
— Брат! Что будем делать?
— Одно остается — уговорить Курбана, чтоб нам помог. Ведь неплохим человеком он был. Бедняк, как ты и я...
— Он продал себя!—воскликнул Анвар.— Охотничья собака он у стремени Усмон Азиза. Ему скажут— умри, он умрет; живи скажут — будет жить. И шага не ступит за черту, которую провел хозяин,
— И все-таки попробуем,— сказал Юнус.
Немного погодя он встал и, осторожно ступая в темноте, поправился к двери. Дождь не утихал, и по-прежнему гремел в небесах гром, но резкий свет молний уже не пробивался в щели. Гроза удалялась от Нилу.
— Курбан— тихо позвал Юнус. Ответа не последовало, и он позвал громче.— Курбан!!
— Что тебе?— сквозь шум дождя послышался из-за двери голос Курбана.
— Ты один?
— Какая тебе разница?
— Не скучаешь?
— С чего бы мне скучать?
— От одиночества...
— Я не одинок.
— Не одинок? Ты шесть лет на чужбине провел. И до сих пор, конечно, не женился... Хочешь сказать, что это вовсе не одиночество и что бывает одиночество хуже?
— Ты о себе побеспокойся.
— Ты прав, Курбан, надо мне побеспокоиться о моей участи. У меня ведь жена... Дитя родилось. Анвару побеспокоиться тоже надо... И Каромату... А вы нас тут заперли, даже по нужде выйти не даете. Омовение совершить негде! Мусульмане вы или нет?
— Хозяин так приказал,— буркнул Курбан.
— Много добра от него, наверное, видел — поэтому во всем слушаешься?
— Перестань болтать и скажи, чего тебе от меня надо?
— Для начала — открой дверь. Поговори со мной не через стену, как с пленником, а лицом к лицу, свободно...
— Нашел дурака,— засмеялся Курбан.
— Не бойся. Богом клянусь, ничего дурного мы не замышляем. Открой на минуту эту проклятую дверь. Два слова хочу сказать тебе, ничего более.
— Вот пристал,— сердито проговорил Курбан.
Но было слышно, как он повернул в замке ключ и откинул засов. Затем дверь приоткрылась, и Курбан уселся на пороге, держа в руках винтовку.
— Говори!
— Ты раньше таким злым вроде бы не был...
— Меня жизнь злым сделала.
— Жизнь? Ты сам виноват, а не жизнь.
— Это почему же?
— Потому что не надо было тебе, бедняку, идти за Усмон Азизом.
— И куда же я должен был пойти, если не за ним?
— Никуда.
Курбан рассмеялся.
— Мне, стало быть, надо было остаться в этом богом забытом селе и с торбой через плечо ходить от дверей к дверям. Ты уверен, что мне так было бы лучше?
— Нилу—колыбель твоя, а не богом проклятое село! И кто тебе внушил, что ты непременно ходил бы с торбой?
— А что бы я делал? Ни дома, ни земли... Всем обделил меня бог, и спасибо хозяину, что взял меня с собой. Сыт, одет, здоров...
— Неужто человек должен заботиться только о желудке? ,
— В этом подлом мире и сытый желудок — не так уж мало.
— Ошибаешься! Не ты один был такой в наших краях — без крыши над головой, жены и детей. Но другие, в отличие от тебя, не только о сытом желудке мечтали. Справедливости хотели они! Не желали пресмыкаться перед баями, по-человечески жить хотели. Они честь свою выше всего ценили и утверждали свое право быть людьми!
— Красивые слова говоришь... А на деле что вышло?
— Ты не видишь? Или ослеп?
— Почему? Я вижу: если раньше бедняки трудились на богатых, то теперь работают для неверных.
— Эх, Курбан,— вздохнул Юнус.— Жаль мне тебя... Зря покинул ты родину.
— А не покинул бы, так что — рога бы приобрел?
— Не приобрел бы ты рога, Курбан, не стал бы богачом — и никто из нас в богачи не вышел. Да мы вовсе не к этому стремимся. Мы обрели свободу, стали хозяевами земли и воды...
— Это меня не интересует.
— Отчего же?
Голубоватый свет проник через открытую дверь и на миг озарил весь хлев — от угла до угла. Затем свет померк, и низко над крышей пророкотал гром. Дрогнули стены хлева, и жалобно заскрипели балки. Анвар вздрогнул — и от резкого, слепящего света, й от исполинской силы грома. И снова вспыхнула молния, и снова голубоватый неживой свет выхватил из темноты бледные лица трех пленников. Прогремел гром — однако звучал он теперь не так сильно. Гроза уходила. Но дождь принялся колотить в крышу, казалось, с еще большим усердием, капли его, проникая сквозь щели, падали на пол.
— Небо словно продырявилось,— подал голос Анвар.
— Небо,— как эхо, откликнулся Каромат и, помолчав, добавил:— Горько плачет оно... нашу долю оплакивает.
— Пока корни в воде,— постарался утешить учителя Анвар,— есть надежда на урожай.
— Вырвали из воды мои корни!
— Не горюй. Не ты один.
— Не о себе я печалюсь, друг! Не влюблен ни в кого — значит, сердце спокойно. Жены и детей нет... Не придется, стало быть, мучиться, думать о том, как будут жить без меня. Я лишь о бедной моей матери горюю... об учениках... Славные они ребятишки. Ко мне привязались. И я их любил.
— Так говоришь, словно нож к твоему горлу приставили, и спасения нет.
— Эх, Анвар! Сердце горит... Бедная моя мама — что она будет делать без меня? О какую стену будет биться головой?! Я у нее один, и во мне — вся ее жизнь, вся ее надежда...
— Хватит,—оборвал учителя Юнус и окликнул Курбана, который поднялся с порога и собирался запереть дверь.
— Что тебе?— нехотя отозвался тот.— Неужели у тебя слова еще не иссякли?
— Не испугался грозы?— даже как будто с улыбкой спросил Юнус.
— Да-а... будто из пушки...
— Так вот, Курбан, я тебе снова говорю: зря ты покинул родину и зря стал хвостом Усмон Азиза. Разве ты богат, как он? Так почему же не думаешь о себе, а ему прислуживаешь — да еще с винтовкой?
— Он истинный мусульманин. А винтовка моя пусть тебя не смущает,— неуверенно пробормотал Курбан,— Я крови не проливал.
— Верю!— живо подхватил Юнус — Ведь мы односельчане и много лет знаем друг друга. Ты хороший, добрый человек, Курбан, с открытой душой и чистым сердцем. Но погляди получше вокруг себя. Вот ты говоришь, что Усмон Азиз истинный мусульманин. Так?
— Да.
— А мы кто—неверные?
— Хоть и мусульмане,— помедлив, сказал Курбан,— но дела ваши, как у неверных.
— Что же это за дела?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21