Закрома с хлебом? Уши отрезать невинным, призывая бога и пророка,— это что? Не грех?! Ну-ка, скажи, если ты такой умный!
— Тише!— испуганно прошептал Курбан, едва кивнув на палатку, зеленеющую среди арчовых деревьев.—Он услышит —язык твой через затылок выдерет,
— И пусть! Пусть выдерет! Глаза у Джалола налились кровью.— На этом свете есть звери и посильнее верблюда.. И он, и твой Ибрагимбек, и вся эта банда — они получат свое.
— Замолчи!— шепотом крикнул Курбан.
— А не замолчу — что тогда? Пойдешь доносить?
— Я в жизни не доносил. Как бы другие не услышали. Иди, отдохни немного.
— Мне отдыхать?— Джалол усмехнулся.— А чай кто заварит? Кто побеспокоится о дастархане?
— Я все сделаю, ты иди, успокойся...
— Оставь, дружище! Пусть каждый несет свою ношу.— Джалол притих, но ненадолго. Бросив взгляд в сторону ущелья, на одном из склонов которого темнело небольшое селение Сияхбед, он гневно проговорил:— Солнце взошло уже, а от него, проклятого, ни слуху ни духу.
— Ты о ком?—спросил Курбан и, разломив наконец сухую ветку, положил ее в костер.
— О Халимбае...
— Так ты меня о нем спрашивал?
— Да, об этом лисе облезшем спрашивал; об этой гиене-падалыцице спрашивал; об этом шакале вонючем... Трясется даже над чашкой воды, ублюдок!
— Напрасно ты его ругаешь, Джалол,— укоризненно покачал головой Курбан.— Он вот уже три дня нас кормит.
— Из-за страха! А не боялся бы—острый камень дал бы тебе вместо хлеба. Это же по его лицу видно, по его глазкам бегающим. Да ты взгляни, как он одет! Хуже, чем истопник бани из Пешавара, хоть и богач.
— Ладно,— оборвал товарища Курбан.— Хватит.
Все вокруг уже было залито ярким светом высоко
поднявшегося солнца. В ясном голубом небе проплывали легкие облака. Склоны ущелья, большие и малые холмы на выходе из него, долина Гардон — все, чего достигал взор, было покрыто ярким ковром молодой зелени. Пробегая по дну ущелья, шумела река. Полноводной и бурной была она в дни проливных весенних дождей месяца хамал!
И только на востоке, будто объятые туманом, пепельно светились серые громады гор Бабатага.
Звучно фыркали и били копытами привязанные накоротке кони. Посреди костра с бульканьем кипела в кумганах вода.
«До каких же мест убегать будем?»— подумал Курбан и, глубоко вдыхая живительный горный воздух, медленно опустился на камень, подальше от огня.
На тропе, проложенной в кустарнике, появился осел с тяжелым хурджином на спине. Стар и худ был осел, стар был и хурджин с двумя туго набитыми сумами. Затем Курбан увидел тучного мужчину лет пятидесяти в латаном-перелатаном и совершенно выцветшем халате. С плоского и круглого лица смотрели водянистые, выпуклые — совсем, как у лягушки,— глаза.
— Пришел, муж проститутки,— себе под нос буркнул Джалол и, сняв с огня кумганы, насыпал в каждый по горсти чая.
У палатки Халимбай крикнул ослу: «Иш-ш!», и тот замер, покачавшись на побитых, сухих, словно палки, ногах.
— Пожалуйте!— насмешливо и громко произнес Джалол.
— Радостен будь, брат,— хладнокровно ответил Халимбай.— Где господин наш?
— Господин наш в своей особой палатке. Отдыхает. Или, может быть, горькую думу думает о тебе и тебе подобных, которые до того жадны, что, убивая собственную вошь, не прочь отведать ее крови.
— С утра пораньше наелся дурной травы, братец?
Примолкнув, Джалол пристально смотрел в холодные, выпуклые глаза Халимбая.
— Мой чекмень не возьмешь?— вдруг спросил он.
Халимбай на мгновение растерялся.
— Как?
— Как, как,— передразнил его Джалол.— На тебя глядеть без скорби невозможно. Совсем обнищал, бедняга!
Но Халимбай уже пришел в себя.
— Одежда тебе подобных джигитов благословенна,— приложив руку к сердцу, сказал он.
Осел, потеряв терпение, перебирал измученными ногами. Наверху бил копытами и ржал вороной Усмон Азиза и время от времени, будто вспомнив что-то, снова начинал кружить на привязи.
Джалол будто забесился.
— Вот тебе чекмень!— выпалил он, суя кукиш в лицо Халимбая.— Благословенна! Дать тебе волю, ты и с мертвого саван снимешь!
— Прекрати, Джалол!— прикрикнул Курбан.
— Да ты только посмотри, как он одет!
— Тебе какое дело до моей одежды, братец?— ласково спросил Халимбай, и Джалол сник.
— Ладно,— сказал он.— Снимай свой хурджин. А ты тоже,— мрачно взглянул он на Курбана,— оторви наконец от камня свою задницу. Ступай, скажи нашему господину, что дастархан готов. Мне его отнести или сами они окажут милость и к нам, босякам, пожалуют...
И Джалол смачно плюнул в костер.
— Язык во рту голову стережет, приятель!—сурово промолвил Курбан и, поднявшись, медленно направился к палатке Усмон Азиза.
Поодаль от костра, возле большого камня, лежал хурджин; на другом камне, рядом, сидел Халимбай- и безмолвно наблюдал за Джалолом, расстилавшим домотканый шерстяной дастархан; развесив уши и понурив голову, влажными печальными глазами виновато глядел на хозяина осел.
— Джалол!— показавшись среди арчовых деревьев, позвал Курбан.
Подхватив одной рукой кумгаи с чаем, а другой — дастархан, полный мяса, сдобных лепешек, вареных яиц и черного кишмиша, кинулся наверх Джалол.
— Быстро же ты переменился!— только и успел сказать ему Курбан.
Откидывая полог палатки, Джалол обернулся и ответил ему злобным взглядом.
В палатке, угодливо поклонившись Усмон Азизу, он расстелил перед ним дастархан и сказал:
— Еще молоко есть, мед есть... Сейчас принесу.
— Не нужно,— сдвинул густые сросшиеся брови Усмон Азиз.—Сами ешьте.— И после недолгого молчания коротко спросил:— Он здесь?
— Кто?
— Халимбай,— тихо и ясно произнес Усмон Азиз, и у Джалола. мгновенно вспотели ладони.
— Да-а;—едва вымолвил он.— Чай налить?
— У меня у самого есть руки,— так же тихо и так же ясно проговорил Усмон Азиз.— Иди. И скажи ему, чтобы зашел ко мне.
Голова у Джалола горела, по спине бежали струйки пота, и он спросил, не узнавая собственного голоса:
—Кто?
И тотчас показалось ему, что тяжелый взгляд хозяина пригнул его к земле.
Усмон Азиз пододвинул к себе кумган.
—Если ты не дурак,— процедил то позовешь Халимбая.
...Когда Халимбай, сняв у входа заляпанные грязью сыромятные сапоги, присел к дастархану, Усмон Азиз протянул ему пиалу с чаем.
—Зря утруждаете себя, почтеннейший,— сказал бай.— Давайте, я буду разливать, да умереть мне за вас!
Ни слова не проронил в ответ Усмон Азиз, через открытый полог палатки молча глядя на косогор, поросший арчовником, и кусок неба над ним. Безмерно высоким и таинственным было чистое, голубое небо. И сердце Усмон Азиза затосковало по этой, ничем не замутненной, бескрайней чистоте — затосковало и наполнилось желанием взлететь в эту высь, раствориться в ее лазурной синеве и никогда более не возвращаться на землю, со дня создания и до последнего своего дня пребывающую в тяжких грехах.
Но недоступно высоко было небо, раскинувшееся в это весеннее утро над ущельем, холмами и горами — над всей земной твердью,
Искоса поглядывая на прекрасно сшитый коричневый военный китель из английской шерсти, портупею и широкий ремень с деревянной кобурой маузера и двумя кожаными сумками для патронов, а также на крепкие, отличного качества сапоги-Усмон Азиза, Халимбай томился множеством неразрешенных вопросов. Главный же среди них был о причине усиливающейся с каждым днем мрачности сидящего напротив человека. После долгих колебаний Халимбай наконец решился и спросил:
—Не болен ли господин?
—Болен,— ни секунды не промедлив, ответил Усмон Азиз, не отрывая взгляда от зеленого арчовника и голубого неба.
И на второй вопрос решился Халимбай:
— Что же у вас болит?
Словно околдованный, заворожено смотрел он на черные, тщательно расчесанные усы и бороду Усмон Азиза.
— Я болел,—повторил тот.— Но у меня ничего не болит.
Поди разбери этих господ с их туманной многозначительностью! Халимбай опустил голову. Сдобные лепешки лежали на дастархане — лепешки, сегодня рано утром по его приказанию испеченные на молоке женой и невесткой. Гнетущее чувство саднило душу. Что его ждет? Быть может, уже сгустились тучи, и завтра прикажут ему вступить в колхоз; или еще хуже — в дальние края отправят его, в Сибирь, на погибель, а здесь осиротеют без него козы и овцы...
Как ни грустно было Халимбаю, но он едва не улыбнулся при мысли, что коров и телят своих, а также множество мешков шерсти и десятки кишок сбитого масла ему все-таки удалось продать. Правда, двух лучших своих коней лишился он. Явились однажды представители этой безбожной власти и увели их из стойла, не слушая ни разумных доводов хозяина, ни его горьких стенаний. Сказали, что для Красной Армии — и все тут. Но ведь не для Красной же Армии берег и лелеял он своих коней! Смешались времена, испортились нравы, Раньше, награждая пастуха или батрака за год работы пятью-шестью аршинами карбоса или алачи, от щедрого сердца давая впридачу козу или овцу, он, Халимбай, по праву мог считать себя добрейшим и лучшим в целом свете человеком. Благодетель — так они называли Халимбая, пасшие его скот и пахавшие его землю.
Теперь не так; пастух и батрак, плешивый и слепой — все теперь стали умными, все говорят, что их труд стоит большего. О-о... только скажи им: нет — и увидишь, какая у тебя будет жизнь. Теперь им есть у кого просить защиты... Время нищих настало! И не с кого спросить за поругание вековечного порядка.., Алимхан, бессовестный эмир, где ты? Отдавший родимый край в руки неверных, ты убежал, как последний трус, показывающий во время битвы свою спину! А ты, Ибрагимбек? Стоило тебе совершать столько набегов и, как воду, проливать людскую кровь, чтобы удрать вслед за Алимханом! Но не сиделось за кордоном; вернулся — и не знает теперь, как ускользнуть от смерти, которая преследует его по пятам. Пустая голова! И зачем, о боже, всю жизнь не покладая рук наживал свое богатство он, Халимбай?! Чтобы в прах обратилось оно?
Он едва не застонал от горя,— но тут прозвучал голос Усмон Азиза, и Халимбай, вздрогнув, поднял склоненную над дастарханом голову.
— Я уезжаю, бай, но перед отъездом хочу кое о чем спросить у вас.
— Я весь обратился в слух, господин.
— Скажи мне, бай,— неспешно проговорил Усмон Азиз,— сколько лет мы с вами знакомы?
Халимбай улыбнулся:
— Лет двадцать — двадцать пять, наверное.
— Правильно,— кивнул Усмон Азиз.— Я подсчитал, что знаю вас ровно двадцать четыре года. За это время— если не считать последние шесть лет — мы не единожды гостили друг у друга и немало хлеба-соли отведали за нашими дастарханами. Так?
— Конечно!— радостно воскликнул Халимбай.
Ядовитая усмешка пробежала по губам Усмон Азиза, и он спросил:
— Тогда почему же на сей раз не приветили?
— Почтенный,— смешавшись, пробормотал Халимбай,— чем богаты...
— Мне дела нет до того, чем вы богаты. Но вы даже свой дом не открыли для нас! Вы подумали обо мне? Подумали, как я теперь выгляжу в глазах моих спутников?
— Страх, господин мой, страх проклятый...
— Вы боитесь? Кого?
— Власти боюсь, босяков, доносчиков.
— Что ж, не вы один, бай. Но если бы у нас не оказалось палаток? Тогда ваш страх превратил бы нас в бездомных собак, обреченных терпеть град и дождь.
— Почтенный!—взмолился Халимбай.— Войдите в мое положение... Что было бы со мной, несчастным, если бы какой-нибудь безбожник донес, что в своем доме я принимаю басмачей?
Сказав это, он тут же понял, что совершил грубую ошибку, втянул голову в плечи, и со своим круглым лицом и холодными глазами стал удивительно похож на птицу ночи — сову. Усмон Азиз прикрыл глаза ладонью и некоторое время сидел так, не говоря ни слова. Ярость душила его, но, глубоко вздохнув, он произнес почти спокойно:
— Я басмачом никогда не был, бай! Басмач — вор ночной, существо без веры, поджигатель, грабитель. Вы старый человек, бай, а забыли золотое правило: сначала подумай — потом говори. Я не басмач!— с силой повторил Усмон Азиз.— Я, если хотите, враг. Я враг тех неверных, которые, словно голодные волки, терзают нашу родину, край истинных мусульман. Чего они хотят, эти злосчастные? К чему они стремятся, безумцы, попирающие нашу святую землю? Мужчина и женщина, надрывая глотку, кричат они, плохое и хорошее—все равно. Но так никогда не было и не будет!— И, подтверждая свои слова, Усмон Азиз поднял вверх правую руку.— Равенство?—Он презрительно усмехнулся.— Но кто тогда будет работать по чести и совести? О нет! Пусть они сколько угодно твердят о том, что равенство— это счастье. А я вам скажу: равенство — это обман, это зависть, это низость, жадно требующая почестей, которые подобают только благородному. Некому будет почитать Бога и пророка, и никто не будет уважать отца и мать и человека старшего возраста... Хотите вы жить в таком мире? Я — нет! Ни за что! Но вот вы,— Усмон Азиз с недобрым любопытством взглянул на Халимбая,— вы, должно быть, отдадите свое имущество, объявите, что вы такой же бедняк, как и остальные, и будете спокойно жить в мире равных!
— А что делать, почтенный? Надо же как-то жить! Говорят, в долине многие так поступили: землю, скот — все, что имели, в колхоз отдали,
— А сами в зинданах гниют!—сдавленно произнес Усмон Азиз.— Или отправились в ссылку и там, вдали от родины и друзей, исчезнут с лица земли. Так?
— Откуда мне знать,— пожал плечами Халимбай,
— Знаете! Не можете не знать хотя бы потому, что не сегодня-завтра и ваша очередь придет. И я вам скажу, бай, что вы свою участь заслужили. Поделом вам! Из-за таких, как вы, ненасытных, разорился наш край. Из-за таких, как вы...—Усмон Азиз перевел дыхание,— ... которые жили одной-единственной заботой: набить
сундуки, кладовые, стойла, ненасытный желудок и вонючие кишки! Кому вы молились?.. Может, богу? Наживе молились вы, и ради нее отнимали кусок у батрака и поденщика, пастуха и слуги, ради нее унижали и топтали тех, кто победнее... Гнев божий упал - сегодня на вас! И ненасытности вашей пришел конец.
— Как будто все зло мира во мне,—обиженно вставил Халимбай.
— Не перебивайте,— сощурил глаза Усмон Азиз, и Халимбай опустил голову.— Поздний урок, и вам уже не придется воспользоваться им, но слушайте! Не только о себе и своем богатстве надо было вам думать, но и о своем крае заботиться. А вы... Вы все пять пальцев разом пытались засунуть в рог! Овцы и козы были вам дороже людей, которых вы обижали сотнями. Вы, бай, злосчастны со дня своего рождения, злосчастны! А теперь вы принесли несчастье и мне.
— Но почему...
— Молчите, говорю вам! О боже,— с отвращением глядя на Халимбая, проговорил Усмон Азиз,— было бы только справедливо, если бы ненавистные вам босяки эту вот тушу, похожую на мешок с мясом,— и он указал на внушительное чрево собеседника,— оборванца, чей сундук набит золотом, привязали к лошадиному хвосту и, воочию показав все муки ада, выбросили бы затем, как жалкую, никому не нужную собаку!
Краска залила круглое и плоское лицо Халимбая, и он сказал дрожащим от обиды голосом:
— Господин напрасно сулит мне такие несчастья. Господин хорошо знает, что из одной овцы нелегко получаются две.
— Терпение, бай, терпение — вот камень, на котором нужно возводить свое благосостояние. В святом писании сказано, что истинный мусульманин должен обвязать свой живот поясом терпения. А вы? Вы не успокоитесь, от одной овцы получив две. Вам до смерти хочется как можно скорее получить от нее четыре! Но не зря говорят: алчные глаза насыщаются только в могиле. Коль не могли смирить свою жадность — ступайте в могилу, так вам и надо.
— Вы и сами,— решился заметить Халимбай,— состоятельным были.,,
— А я и сейчас состоятелен!— вскинув голову в голубой чалме, резко сказал Усмон Азиз.— Однако с жестокостью к своим пастухам и слугам в отличие от вас не относился никогда! Совсем напротив: я вместе с пастухами по целым неделям скот пас, и вовсе не потому, что это занятие мне по душе, А потому, бай, чтобы они не ощущали себя рабами, чтобы видели, что мы все одного отца дети, и чтобы не таили против меня опасной злобы. А вы и вам подобные... Слуга ваш в иной мир уйдет, так вы не только о саване и могиле для него, бедного, не позаботитесь — вы даже его похоронами побрезгуете!
Халимбай не отрывал взгляда от закопченного кумгана.
— Хочу спросить вас еще вот о чем,— после недолгого молчания заговорил Усмон Азиз, и когда Халимбай, подняв голову, нерешительно глянул ему в лицо, продолжил:— Хоть раз вы задумывались над тем, почему русские взяли верх?
— Нет, господин. Моего ума не хватит, чтобы понять...
— Жаль, бай, сто раз жаль! Но я вам помогу — если только можно помочь обреченному. Русские взяли верх потому, что все мы — от эмира до таких, как вы, пораженных проказой алчности,— все притесняли народ. Бедный человек в нашем благословенном краю жил хуже, чем собака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Тише!— испуганно прошептал Курбан, едва кивнув на палатку, зеленеющую среди арчовых деревьев.—Он услышит —язык твой через затылок выдерет,
— И пусть! Пусть выдерет! Глаза у Джалола налились кровью.— На этом свете есть звери и посильнее верблюда.. И он, и твой Ибрагимбек, и вся эта банда — они получат свое.
— Замолчи!— шепотом крикнул Курбан.
— А не замолчу — что тогда? Пойдешь доносить?
— Я в жизни не доносил. Как бы другие не услышали. Иди, отдохни немного.
— Мне отдыхать?— Джалол усмехнулся.— А чай кто заварит? Кто побеспокоится о дастархане?
— Я все сделаю, ты иди, успокойся...
— Оставь, дружище! Пусть каждый несет свою ношу.— Джалол притих, но ненадолго. Бросив взгляд в сторону ущелья, на одном из склонов которого темнело небольшое селение Сияхбед, он гневно проговорил:— Солнце взошло уже, а от него, проклятого, ни слуху ни духу.
— Ты о ком?—спросил Курбан и, разломив наконец сухую ветку, положил ее в костер.
— О Халимбае...
— Так ты меня о нем спрашивал?
— Да, об этом лисе облезшем спрашивал; об этой гиене-падалыцице спрашивал; об этом шакале вонючем... Трясется даже над чашкой воды, ублюдок!
— Напрасно ты его ругаешь, Джалол,— укоризненно покачал головой Курбан.— Он вот уже три дня нас кормит.
— Из-за страха! А не боялся бы—острый камень дал бы тебе вместо хлеба. Это же по его лицу видно, по его глазкам бегающим. Да ты взгляни, как он одет! Хуже, чем истопник бани из Пешавара, хоть и богач.
— Ладно,— оборвал товарища Курбан.— Хватит.
Все вокруг уже было залито ярким светом высоко
поднявшегося солнца. В ясном голубом небе проплывали легкие облака. Склоны ущелья, большие и малые холмы на выходе из него, долина Гардон — все, чего достигал взор, было покрыто ярким ковром молодой зелени. Пробегая по дну ущелья, шумела река. Полноводной и бурной была она в дни проливных весенних дождей месяца хамал!
И только на востоке, будто объятые туманом, пепельно светились серые громады гор Бабатага.
Звучно фыркали и били копытами привязанные накоротке кони. Посреди костра с бульканьем кипела в кумганах вода.
«До каких же мест убегать будем?»— подумал Курбан и, глубоко вдыхая живительный горный воздух, медленно опустился на камень, подальше от огня.
На тропе, проложенной в кустарнике, появился осел с тяжелым хурджином на спине. Стар и худ был осел, стар был и хурджин с двумя туго набитыми сумами. Затем Курбан увидел тучного мужчину лет пятидесяти в латаном-перелатаном и совершенно выцветшем халате. С плоского и круглого лица смотрели водянистые, выпуклые — совсем, как у лягушки,— глаза.
— Пришел, муж проститутки,— себе под нос буркнул Джалол и, сняв с огня кумганы, насыпал в каждый по горсти чая.
У палатки Халимбай крикнул ослу: «Иш-ш!», и тот замер, покачавшись на побитых, сухих, словно палки, ногах.
— Пожалуйте!— насмешливо и громко произнес Джалол.
— Радостен будь, брат,— хладнокровно ответил Халимбай.— Где господин наш?
— Господин наш в своей особой палатке. Отдыхает. Или, может быть, горькую думу думает о тебе и тебе подобных, которые до того жадны, что, убивая собственную вошь, не прочь отведать ее крови.
— С утра пораньше наелся дурной травы, братец?
Примолкнув, Джалол пристально смотрел в холодные, выпуклые глаза Халимбая.
— Мой чекмень не возьмешь?— вдруг спросил он.
Халимбай на мгновение растерялся.
— Как?
— Как, как,— передразнил его Джалол.— На тебя глядеть без скорби невозможно. Совсем обнищал, бедняга!
Но Халимбай уже пришел в себя.
— Одежда тебе подобных джигитов благословенна,— приложив руку к сердцу, сказал он.
Осел, потеряв терпение, перебирал измученными ногами. Наверху бил копытами и ржал вороной Усмон Азиза и время от времени, будто вспомнив что-то, снова начинал кружить на привязи.
Джалол будто забесился.
— Вот тебе чекмень!— выпалил он, суя кукиш в лицо Халимбая.— Благословенна! Дать тебе волю, ты и с мертвого саван снимешь!
— Прекрати, Джалол!— прикрикнул Курбан.
— Да ты только посмотри, как он одет!
— Тебе какое дело до моей одежды, братец?— ласково спросил Халимбай, и Джалол сник.
— Ладно,— сказал он.— Снимай свой хурджин. А ты тоже,— мрачно взглянул он на Курбана,— оторви наконец от камня свою задницу. Ступай, скажи нашему господину, что дастархан готов. Мне его отнести или сами они окажут милость и к нам, босякам, пожалуют...
И Джалол смачно плюнул в костер.
— Язык во рту голову стережет, приятель!—сурово промолвил Курбан и, поднявшись, медленно направился к палатке Усмон Азиза.
Поодаль от костра, возле большого камня, лежал хурджин; на другом камне, рядом, сидел Халимбай- и безмолвно наблюдал за Джалолом, расстилавшим домотканый шерстяной дастархан; развесив уши и понурив голову, влажными печальными глазами виновато глядел на хозяина осел.
— Джалол!— показавшись среди арчовых деревьев, позвал Курбан.
Подхватив одной рукой кумгаи с чаем, а другой — дастархан, полный мяса, сдобных лепешек, вареных яиц и черного кишмиша, кинулся наверх Джалол.
— Быстро же ты переменился!— только и успел сказать ему Курбан.
Откидывая полог палатки, Джалол обернулся и ответил ему злобным взглядом.
В палатке, угодливо поклонившись Усмон Азизу, он расстелил перед ним дастархан и сказал:
— Еще молоко есть, мед есть... Сейчас принесу.
— Не нужно,— сдвинул густые сросшиеся брови Усмон Азиз.—Сами ешьте.— И после недолгого молчания коротко спросил:— Он здесь?
— Кто?
— Халимбай,— тихо и ясно произнес Усмон Азиз, и у Джалола. мгновенно вспотели ладони.
— Да-а;—едва вымолвил он.— Чай налить?
— У меня у самого есть руки,— так же тихо и так же ясно проговорил Усмон Азиз.— Иди. И скажи ему, чтобы зашел ко мне.
Голова у Джалола горела, по спине бежали струйки пота, и он спросил, не узнавая собственного голоса:
—Кто?
И тотчас показалось ему, что тяжелый взгляд хозяина пригнул его к земле.
Усмон Азиз пододвинул к себе кумган.
—Если ты не дурак,— процедил то позовешь Халимбая.
...Когда Халимбай, сняв у входа заляпанные грязью сыромятные сапоги, присел к дастархану, Усмон Азиз протянул ему пиалу с чаем.
—Зря утруждаете себя, почтеннейший,— сказал бай.— Давайте, я буду разливать, да умереть мне за вас!
Ни слова не проронил в ответ Усмон Азиз, через открытый полог палатки молча глядя на косогор, поросший арчовником, и кусок неба над ним. Безмерно высоким и таинственным было чистое, голубое небо. И сердце Усмон Азиза затосковало по этой, ничем не замутненной, бескрайней чистоте — затосковало и наполнилось желанием взлететь в эту высь, раствориться в ее лазурной синеве и никогда более не возвращаться на землю, со дня создания и до последнего своего дня пребывающую в тяжких грехах.
Но недоступно высоко было небо, раскинувшееся в это весеннее утро над ущельем, холмами и горами — над всей земной твердью,
Искоса поглядывая на прекрасно сшитый коричневый военный китель из английской шерсти, портупею и широкий ремень с деревянной кобурой маузера и двумя кожаными сумками для патронов, а также на крепкие, отличного качества сапоги-Усмон Азиза, Халимбай томился множеством неразрешенных вопросов. Главный же среди них был о причине усиливающейся с каждым днем мрачности сидящего напротив человека. После долгих колебаний Халимбай наконец решился и спросил:
—Не болен ли господин?
—Болен,— ни секунды не промедлив, ответил Усмон Азиз, не отрывая взгляда от зеленого арчовника и голубого неба.
И на второй вопрос решился Халимбай:
— Что же у вас болит?
Словно околдованный, заворожено смотрел он на черные, тщательно расчесанные усы и бороду Усмон Азиза.
— Я болел,—повторил тот.— Но у меня ничего не болит.
Поди разбери этих господ с их туманной многозначительностью! Халимбай опустил голову. Сдобные лепешки лежали на дастархане — лепешки, сегодня рано утром по его приказанию испеченные на молоке женой и невесткой. Гнетущее чувство саднило душу. Что его ждет? Быть может, уже сгустились тучи, и завтра прикажут ему вступить в колхоз; или еще хуже — в дальние края отправят его, в Сибирь, на погибель, а здесь осиротеют без него козы и овцы...
Как ни грустно было Халимбаю, но он едва не улыбнулся при мысли, что коров и телят своих, а также множество мешков шерсти и десятки кишок сбитого масла ему все-таки удалось продать. Правда, двух лучших своих коней лишился он. Явились однажды представители этой безбожной власти и увели их из стойла, не слушая ни разумных доводов хозяина, ни его горьких стенаний. Сказали, что для Красной Армии — и все тут. Но ведь не для Красной же Армии берег и лелеял он своих коней! Смешались времена, испортились нравы, Раньше, награждая пастуха или батрака за год работы пятью-шестью аршинами карбоса или алачи, от щедрого сердца давая впридачу козу или овцу, он, Халимбай, по праву мог считать себя добрейшим и лучшим в целом свете человеком. Благодетель — так они называли Халимбая, пасшие его скот и пахавшие его землю.
Теперь не так; пастух и батрак, плешивый и слепой — все теперь стали умными, все говорят, что их труд стоит большего. О-о... только скажи им: нет — и увидишь, какая у тебя будет жизнь. Теперь им есть у кого просить защиты... Время нищих настало! И не с кого спросить за поругание вековечного порядка.., Алимхан, бессовестный эмир, где ты? Отдавший родимый край в руки неверных, ты убежал, как последний трус, показывающий во время битвы свою спину! А ты, Ибрагимбек? Стоило тебе совершать столько набегов и, как воду, проливать людскую кровь, чтобы удрать вслед за Алимханом! Но не сиделось за кордоном; вернулся — и не знает теперь, как ускользнуть от смерти, которая преследует его по пятам. Пустая голова! И зачем, о боже, всю жизнь не покладая рук наживал свое богатство он, Халимбай?! Чтобы в прах обратилось оно?
Он едва не застонал от горя,— но тут прозвучал голос Усмон Азиза, и Халимбай, вздрогнув, поднял склоненную над дастарханом голову.
— Я уезжаю, бай, но перед отъездом хочу кое о чем спросить у вас.
— Я весь обратился в слух, господин.
— Скажи мне, бай,— неспешно проговорил Усмон Азиз,— сколько лет мы с вами знакомы?
Халимбай улыбнулся:
— Лет двадцать — двадцать пять, наверное.
— Правильно,— кивнул Усмон Азиз.— Я подсчитал, что знаю вас ровно двадцать четыре года. За это время— если не считать последние шесть лет — мы не единожды гостили друг у друга и немало хлеба-соли отведали за нашими дастарханами. Так?
— Конечно!— радостно воскликнул Халимбай.
Ядовитая усмешка пробежала по губам Усмон Азиза, и он спросил:
— Тогда почему же на сей раз не приветили?
— Почтенный,— смешавшись, пробормотал Халимбай,— чем богаты...
— Мне дела нет до того, чем вы богаты. Но вы даже свой дом не открыли для нас! Вы подумали обо мне? Подумали, как я теперь выгляжу в глазах моих спутников?
— Страх, господин мой, страх проклятый...
— Вы боитесь? Кого?
— Власти боюсь, босяков, доносчиков.
— Что ж, не вы один, бай. Но если бы у нас не оказалось палаток? Тогда ваш страх превратил бы нас в бездомных собак, обреченных терпеть град и дождь.
— Почтенный!—взмолился Халимбай.— Войдите в мое положение... Что было бы со мной, несчастным, если бы какой-нибудь безбожник донес, что в своем доме я принимаю басмачей?
Сказав это, он тут же понял, что совершил грубую ошибку, втянул голову в плечи, и со своим круглым лицом и холодными глазами стал удивительно похож на птицу ночи — сову. Усмон Азиз прикрыл глаза ладонью и некоторое время сидел так, не говоря ни слова. Ярость душила его, но, глубоко вздохнув, он произнес почти спокойно:
— Я басмачом никогда не был, бай! Басмач — вор ночной, существо без веры, поджигатель, грабитель. Вы старый человек, бай, а забыли золотое правило: сначала подумай — потом говори. Я не басмач!— с силой повторил Усмон Азиз.— Я, если хотите, враг. Я враг тех неверных, которые, словно голодные волки, терзают нашу родину, край истинных мусульман. Чего они хотят, эти злосчастные? К чему они стремятся, безумцы, попирающие нашу святую землю? Мужчина и женщина, надрывая глотку, кричат они, плохое и хорошее—все равно. Но так никогда не было и не будет!— И, подтверждая свои слова, Усмон Азиз поднял вверх правую руку.— Равенство?—Он презрительно усмехнулся.— Но кто тогда будет работать по чести и совести? О нет! Пусть они сколько угодно твердят о том, что равенство— это счастье. А я вам скажу: равенство — это обман, это зависть, это низость, жадно требующая почестей, которые подобают только благородному. Некому будет почитать Бога и пророка, и никто не будет уважать отца и мать и человека старшего возраста... Хотите вы жить в таком мире? Я — нет! Ни за что! Но вот вы,— Усмон Азиз с недобрым любопытством взглянул на Халимбая,— вы, должно быть, отдадите свое имущество, объявите, что вы такой же бедняк, как и остальные, и будете спокойно жить в мире равных!
— А что делать, почтенный? Надо же как-то жить! Говорят, в долине многие так поступили: землю, скот — все, что имели, в колхоз отдали,
— А сами в зинданах гниют!—сдавленно произнес Усмон Азиз.— Или отправились в ссылку и там, вдали от родины и друзей, исчезнут с лица земли. Так?
— Откуда мне знать,— пожал плечами Халимбай,
— Знаете! Не можете не знать хотя бы потому, что не сегодня-завтра и ваша очередь придет. И я вам скажу, бай, что вы свою участь заслужили. Поделом вам! Из-за таких, как вы, ненасытных, разорился наш край. Из-за таких, как вы...—Усмон Азиз перевел дыхание,— ... которые жили одной-единственной заботой: набить
сундуки, кладовые, стойла, ненасытный желудок и вонючие кишки! Кому вы молились?.. Может, богу? Наживе молились вы, и ради нее отнимали кусок у батрака и поденщика, пастуха и слуги, ради нее унижали и топтали тех, кто победнее... Гнев божий упал - сегодня на вас! И ненасытности вашей пришел конец.
— Как будто все зло мира во мне,—обиженно вставил Халимбай.
— Не перебивайте,— сощурил глаза Усмон Азиз, и Халимбай опустил голову.— Поздний урок, и вам уже не придется воспользоваться им, но слушайте! Не только о себе и своем богатстве надо было вам думать, но и о своем крае заботиться. А вы... Вы все пять пальцев разом пытались засунуть в рог! Овцы и козы были вам дороже людей, которых вы обижали сотнями. Вы, бай, злосчастны со дня своего рождения, злосчастны! А теперь вы принесли несчастье и мне.
— Но почему...
— Молчите, говорю вам! О боже,— с отвращением глядя на Халимбая, проговорил Усмон Азиз,— было бы только справедливо, если бы ненавистные вам босяки эту вот тушу, похожую на мешок с мясом,— и он указал на внушительное чрево собеседника,— оборванца, чей сундук набит золотом, привязали к лошадиному хвосту и, воочию показав все муки ада, выбросили бы затем, как жалкую, никому не нужную собаку!
Краска залила круглое и плоское лицо Халимбая, и он сказал дрожащим от обиды голосом:
— Господин напрасно сулит мне такие несчастья. Господин хорошо знает, что из одной овцы нелегко получаются две.
— Терпение, бай, терпение — вот камень, на котором нужно возводить свое благосостояние. В святом писании сказано, что истинный мусульманин должен обвязать свой живот поясом терпения. А вы? Вы не успокоитесь, от одной овцы получив две. Вам до смерти хочется как можно скорее получить от нее четыре! Но не зря говорят: алчные глаза насыщаются только в могиле. Коль не могли смирить свою жадность — ступайте в могилу, так вам и надо.
— Вы и сами,— решился заметить Халимбай,— состоятельным были.,,
— А я и сейчас состоятелен!— вскинув голову в голубой чалме, резко сказал Усмон Азиз.— Однако с жестокостью к своим пастухам и слугам в отличие от вас не относился никогда! Совсем напротив: я вместе с пастухами по целым неделям скот пас, и вовсе не потому, что это занятие мне по душе, А потому, бай, чтобы они не ощущали себя рабами, чтобы видели, что мы все одного отца дети, и чтобы не таили против меня опасной злобы. А вы и вам подобные... Слуга ваш в иной мир уйдет, так вы не только о саване и могиле для него, бедного, не позаботитесь — вы даже его похоронами побрезгуете!
Халимбай не отрывал взгляда от закопченного кумгана.
— Хочу спросить вас еще вот о чем,— после недолгого молчания заговорил Усмон Азиз, и когда Халимбай, подняв голову, нерешительно глянул ему в лицо, продолжил:— Хоть раз вы задумывались над тем, почему русские взяли верх?
— Нет, господин. Моего ума не хватит, чтобы понять...
— Жаль, бай, сто раз жаль! Но я вам помогу — если только можно помочь обреченному. Русские взяли верх потому, что все мы — от эмира до таких, как вы, пораженных проказой алчности,— все притесняли народ. Бедный человек в нашем благословенном краю жил хуже, чем собака.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21