.,
Почему я ненавижу тебя? Может, это чувство зародилось еще в школе и было вначале обычным раздражением против сильного ученика, которого учителя вечно ставили мне в пример, упрекая меня в безалаберности и лени?.. Да, точно, неприязнь возникла еще тогда, хотя это было вполне безобидное детское, чувство. Но детство ушло, годы пролетели, как мысль, а чувство вражды к тебе выросло и укрепилось и в последние школьные годы разгоралось еще сильнее. Но причина теперь была уже другая — я ревновал тебя к Назокат. Темная злоба вскипала во мне, когда в школе я видел вас рядом. Не думай, что это состояние было приятно мне самому я старался побороть в себе ревность и злобу, но... я убежден, что любил Назокат сильнее тебя, и это давало мне больше прав на нее, мне она была нужнее.,. Ты же стоял между нами, сам того не понимая. Ты вообще ничего не понимал. Ты и не знал, наверное, что Назокат любит тебя, но от моего ревнивого взгляда не ускользало ничто... Я надеялся, что окончание школы разлучит вас и я найду пути к ней, к ее сердцу. Но тут случилось невероятное. Мой брат, мой старший брат, которого я должен был почитать, как отца, решил жениться на Назокат и стал преследовать ее. Семью Назокат высоко ставили в селе, отец ее, известный всему району заслуженный учитель, пользовался уважением и почетом. Брат и это принял во внимание. Я видел все, понимал каждый его шаг, видел, как он хладнокровно завладевает девушкой, которую я люблю... И я должен был молчать — не мог же я пойти против воли старшего брата. Я даже не имел права ненавидеть его и поэтому еще больше ненавидел тебя. Если бы Назокат вышла замуж не за брата, а за тебя или кого-нибудь другого, а потом разошлась с мужем, как сейчас, тысячу раз благодарил бы я бога! Ведь тогда появилось бы право высказать ей все, что у меня на сердце, и, может быть, она бы откликнулась... За те два года, что ты был в армии, я стал забывать тебя и стал забывать, что ненавижу тебя, — ведь теперь между нами не стояла Назокат. Ради спокойствия брата я старался задушить в своем сердце невысказанную любовь... Потом Назокат ушла из дома моего брата — боль и растерянность овладели мной. Что делать? Она и свободна и не свободна, ведь брат не оставил намерения вернуть ее... В такое вот время снова появился ты. О какой камень разбить мне мою несчастную голову? Я тебя ненавижу, Фируз, понимаешь, ненавижу! Ты даже представить себе не можешь, что делается со мной, когда вижу тебя рядом с Назокат. Каждая клетка тела, каждый вздох полны одним — ненавистью. Из-за тебя я и брата не хочу сейчас видеть. Он дурак — как мог упустить такую женщину! В последнее время, мне кажется, я ненавижу уже и его, а с вами имеете и просто каждого счастливого человека. Можешь ты понять таков, Фируз?., Что мне теперь делать?
Почему ты не дал мне умереть в этом глухом ущелье? Почему ты не захотел отомстить мне за все зло, которое я причинил тебе, почему сыплешь соль на мои раны, проявляя благородство? Ведь если бы этой ночью мы поменялись ролями, и не ты, а я нашел бы тебя окровавленного, замерзающего в разбитой машине, я еще не знаю, как поступил бы. 'Мне страшно, Фируз, я боюсь самого себя. Боюсь... А ведь я человек... Об этой моей неизлечимой боли знаю только я да еще господь бог.
...Когда Насира увезли в палату, Фируз вышел на улицу, с трудом волоча ноги, добрался до своей машины, тяжело опустился на подножку кабины и закурил. В голове звенело от усталости. Он сидел и безразлично смотрел на падающий снег и думал о том, что надо ехать будить кого-то из шоферов, чтобы отправились выручать машину Насира, и оттягивал минуту, когда нужно будет встать и подняться в кабину. Потом он сделал несколько глубоких затяжек и усилием воли заставил себя встать.
Зима отступила, потеплел и будто ожил воздух — в нем плыли запахи весны, запахи тающего снега и пробуждающейся земли.
На полях сошел снег, и замерзшая под ним пашня наконец вздохнула свободно. На солнечных склонах холмов, в садах на пригреве робко, словно страшась возвращения холодов, тянулись к солнцу нежные зеленые ростки. Воздух в селении звенел и дрожал от гомона вернувшихся птиц, ветки деревьев наливались соками, и нежная их кора обретала красноватый оттенок.
Фируз возвращался в село из далекого кочевья. На сердце было легко. В открытое окно кабины влетали будоражащие запахи теплого марта, хотелось дышать полной грудью, и он думал, что еще неделя такого тепла — и весна войдет в полную силу, заиграет зеленью и цветами.
Вечерело, солнце катилось вниз по склону горы, окрашивая в мягкий розовый цвет несколько пухлых облачков, заблудившихся в голубой шири неба. А уже просох, но на обочинах дороги все еще блестели мелкие лужицы — утром прошел первый весенний дождь. Длинные тени деревьев и домов ложились на дорогу, воздух был напоен вечерним покоем, и мир воцарялся в душе человека.
Фируз переехал ручей в нижней части села, потянулась улица.
Завтра воскресенье. Сейчас он поставит машину в гараж, оттуда направится прямо в баню, а потом, вернувшись домой, будет какое-то время просто отдыхать. Сегодня по телевизору хороший фильм —«Никто не хотел умирать». Конечно, больше него самого телевизору радуется мать. Он понемногу откладывал из зарплаты, а две недели назад с согласия матери продал козу с козленком, и вот теперь в вечерние часы, особенно когда бывает хороший концерт, мать подолгу просиживает у телевизора. «Сынок, как ты обрадовал меня»,— повторяет она и улыбается. Постарела мать. Конечно, ей бы большую семью — невестку, внучат...— тогда покой и удовлетворенность вошли бы в ее сердце.
На берегу арыка против совхозной конторы стояли и беседовали о чем-то Насир и Салим. Насир опирался на костыли, стоял, согнув спину, и от этого казался жалким и беспомощным.
«Видно, сегодня только выписался из больницы»,— отметил про себя Фируз.
Салим, увидев его, помахал рукой, прося остановиться.
Фируз вышел из кабины, поздоровался. Насира он не видел давно — тот осунулся, в лице сохранялась еще болезненная бледность.
— Ну как, лучше с ногами? Скоро бросишь эти деревяшки?
— Два дня, как сняли гипс...
Насир говорил, не поднимая головы. События той памятной ночи кое-что изменили в нем. Теперь ему было невыносимо стыдно смотреть в глаза своего недавнего врага. С братом он был в ссоре.
— Значит, скоро заберешь у него обратно свою машину?— Фируз кивнул на Салима.
Насир с Салимом переглянулись, заулыбались.
— Машина теперь стала моей, браток,— объяснил Салим.
Вот это новость! А я-то думаю, что это ты так светишься!—засмеялся Фируз.
Салим смущенно гмыкнул, а Насир добавил:
— Мы с ним, так сказать, меняемся профессиями, Он теперь будет водителем, а я слесарем.
— Почему так?— спросил Фируз, хотя отлично понимал причину.
— На год лишили прав, а доктора говорят, что шесть-семь месяцев не смогу работать шофером, Ноги еще как следует не сгибаются. Проклятые...
— Ничего, Насир, поправишься — не хуже прежнего сгибаться будут,— и поддел Салима,— а этот, смотри-ка, задарма машину получил — теперь, я так понимаю, большое угощение последует.
— Ну, угощением ты меня не напугаешь, сделаем,—- не растерялся Салим. Он придержал Фируза за локоть.— Я ведь стою здесь, жду тебя уже минут сорок... Директор приказал, как вернешься из рейса, зайди к нему. Он сейчас у себя в кабинете — тоже ждет тебя.
— Зачем я ему?
Салим пожал плечами,
— Откуда мне знать!
Наймов расхаживал по кабинету от стола к двери и обратно, курил одну сигарету за другой. Дела шли неважно, и он чувствовал, как постепенно начинают сдавать нервы. Все чаще случалось, что срывался, повышал голос, А ведь рабочие в совхозе его и без того не очень-то любят. Он это знает... Рабочие не любят, а сверху, из района, одни упреки и обвинения. Минувшей осенью, когда совхоз не выполнил план хлебозаготовок, были все основания опасаться, что снимут с работы. Тысячу раз слава богу — окончилось все тогда сравнительно благополучно: отделался выговором.
Потом навалилась зима и выдалась необычно суровой, много скота погибло.. Тут уж забудешь надолго, что такое покой. О том, что совхоз плохо подготовился к зиме, недостаточно запас кормов, написали даже в районной газете. В душе Наймов считал, что критика эта — следствие интриг и неприязни к нему того самого редактора, который осенью ругал его на бюро райкома. Прочитав в газете статью, паимов ожидал позора, снятия с должности—несколько ночей не мог глаз сомкнуть. Однако и в этот раз обошлось лишь неприятным разговором в райкоме, а потом все затихло. Только он немного успокоился, только стал выправлять положение — новая напасть на его голову: подошло время окота. Пало уже больше ста ягнят. И опять, конечно, во всем обвинят его, Наимова,— мол, не сумел организовать работу... Господи, почему ему так не везет, по чему не везет совхозу, которым он руководит? Если и дальше все будет идти так, через пень-колоду, ничего, кроме срама и позора, не предвидится. И в самое ближайшее время...
Нет, нужно что-то предпринимать, что-то придумывать. Ведь он пошел сюда директором вовсе не для того, чтобы прославиться на весь район как неспособный. Он мечтал, что дела в совхозе с его приходом пойдут в гору, что хозяйство прославится, а с ним прославится и он, Наймов, и что ждут его должности повыше этой. Где теперь эти мечты! Ведь ему самому ясно, откуда все начинается... Не получается у него с людьми. Почему он не может найти верный тон, правильно поставить себя, привлечь к себе людей? Почему проявляет слабость, когда знает и даже сам видит, что некоторые пялят глаза на государственное добро и запускают в государственный карман руку? Может, он и в самом деле не способен быть руководителем? Целых полтора года не может он уговорить вернуться, подчинить своей воле собственную жену. Почему Назокат так упорно сторонится его? Ведь сколько раз говорил с ней, упрашивал ее, брал на себя всю вину за случившееся, обещал исправиться... Неужели все дело в нем самом?
Нет, быть этого не может, не так уж он и плох. Здесь, конечно, другое... Она не хочет мириться с ним из-за того парня, шофера. Он понимает — это ясно: сердце ее тянется к Фирузу. Ведь она сама открыто говорила о своем увлечении. А он, дурак, не поверил, решил, что она хочет лишь унизить его достоинство, уколоть, поэтому сболтнула про Фируза, Слепцом оказался, и все, конечно, оттого, что не видит ничего, кроме себя. В этом упрекала его Назокат — так оно и есть на самом деле, тысячу раз она права. А он в дураках... Однако что же ему теперь делать? Понадеялся на Ша-
рифа, тот обманул. Понадеялся на Аскарова, и из его стараний тоже ничего не вышло. И после разговора с этим «табармусульманином» он не раз видел Назокат и Фируза вместе на улице. И всякий раз его захлестывало чувство обиды и унижения... Ну как она не понимает? Чего хочет, чего ждет от этого парня? Неужели рассчитывает, что тот женится на ней, возьмет ее с ребенком? Что-то он, Наймов, не помнит, чтобы в их селе женщины с таким «приданым» выходили замуж за молодых парней. Но, может быть, тут другое.,, просто любовная связь?
0т этой мысли Наймов похолодел, потом его бросило в жар. «Нет, нет и нет!»— убеждал он себя. Ярость, ревнивая злоба не давали дышать, он расстегнул ворот рубашки и забегал по кабинету. «Хватит, хватит... Надо успокоиться. Нервы совсем расшатались...» Сегодня же вечером — да, сегодня!— он приведет Назокат к себе домой — или... Или она для него отрезанный ломоть. Довольно, полтора года ходил холостым... Разведется, семь бед — один ответ...
Вчера вечером, возвращаясь в машине из конторы домой, он еще раз увидел на освещенном тротуаре Фируза и Назокат... Весь путь домой -и потом еще целую ночь он думал о коварстве своей бывшей жены. Тогда- то и решил, * что сегодня же вечером выяснит все и, если уж суждено, отрубит одним ударом. Но прежде чем встретится в последний раз с Назокат, нужно выяснить все с этим оборванцем, с этим чумазым шофером. А если уж и сегодня ничего не получится — ну их тогда к черту, и Назокат, и ее ребенка! Он сам по себе — они сами по себе... Как говорится, «ее голова, и ее же мыло». Правильно сказано: «Женщина — на пути мужчины, а ребенок — в его поясе». Обидно, конечно, и унизительно, но что делать, раз счастье отвернулось от него.
Сейчас Наймов с нетерпением ждал прихода Фируза, желая поскорее выяснить наконец все и в то же время понимая, что задуманный им разговор не делает чести его мужскому достоинству. Однако другого выхода, как он считал, у него не осталось, и он решил пойти в открытую...
Он подошел к окну — машины Фируза пока что не было видно? Чтобы как-то успокоить себя, Наймов вы
сыпал на ладонь коробок спичек и принялся их считать.
Наконец в кабинет вошел Фируз, поздоровался. Наймов мягко пригласил его:
— Проходите, Фируз, садитесь.
Усталый после дальнего рейса, Фируз присел на краешек стула. Наймов опустился в свое директорское кресло.
— Как дела в кочевье?
Наймов знал, что Фируз сегодня с раннего утра возил солому в кочевье Джахоннамо: на тот случай, если вернутся холода, ее постелят под ноги новорожденным ягнятам и обессилевшим овцам.
— Неплохо... Говорят, не сегодня завтра закончится окот,
— Да,— протянул Наймов,— хорошо... А сами как, не устали?
— Уставай, не уставай, а работать кому-то надо.
— Верно!—Наймов закурил сам и подвинул к Фирузу пачку болгарских сигарет.— Курите, пожалуйста, не стесняйтесь!
Фируз молча смотрел на Наимова и размышлял: с чего бы это директор сделался таким любезным?
— Выглядите расстроенным... Не случилось ли чего? Все ли в порядке дома? Здорова ли мать?
Фируз, удивленный настойчивым вниманием, лишь пожал плечами.
— Спасибо, все в порядке.
— Мне кажется, вы немного устали.., Ну да ничего, будем живы-здоровы, раздобудем для вас к лету хорошую путевку, поедете к морю, отдохнете.
Фируз слушал, не отвечал.
Умолк и Наймов; задумчиво следил за шелковистыми струйками дыма, тянувшимися от тлеющего кончика сигареты.
«Похоже, на посулы он не поддается. Попробуем
иначе...»
— Знаешь, Фируз, зачем я тебя вызвал?— спросил он, переходя на «ты».— Догадываешься?
— Нет..,
— Скоро год, как ты работаешь у меня. Скажи честно, слышал когда от меня грубое слово или, может, я сделал тебе что-нибудь плохое?
Фируз понимающе улыбнулся.
— Нет, такого не было.
— Слава богу.— Наймов затянулся сигаретой и продолжил:— Однако .чем же ты отвечаешь на мою доброту? Нехорошо, братец...
— Что именно нехорошо?
— Не прикидывайся непонимающим, я говорю о Назокат.— Наймов поднялся.— Я уже давно слышал от одного человека, что сердце твое тянется к ней. Однако что поделаешь — не судьба... Она мне жена, несмотря на то, что между нами произошел... некоторый разлад. Когда станешь постарше, поопытнее, сам поймешь: в семье без ссор не бывает. У нас с Назокат ребенок официально мы не разведены. Ты, конечно, знаешь об этом?
— О том, что не разведены, не знаю.
— Допустим. Однако и в таком случае, что есть твое поведение, если судить по законам приличий? Почему встречаешься с замужней женщиной? Для чего ходишь к ней в дом? Я долго ждал, рассчитывая, что сам поумнеешь и правильно оценишь происходящее, но больше не могу этого себе позволить. Хочу знать, чего ждешь ты от Назокат, что обещаешь ей? Договаривался с ней о чем-нибудь?
— Нет...
— Я так и предполагал. Ты парень молодой, у тебя все впереди, а Назокат — мужняя жена, да еще и с ребенком. Так я и предполагал: всякие там охи и вздохи — это одно, а взять ее в жены — совсем другое, Я ведь понимаю, она тебе не пара...
«Как это не пара?!— Фируз слушал и не верил своим ушам.— Для чего Наймов так унижает свою бывшую жену? Или не понимает, как сам при этом глупо выглядит?»
— ...а раз Назокат тебе не пара и ты не можешь взять ее в жены, для чего ходишь вокруг, становишься между нею и мной— хочешь осрамить меня?
Фируз все так же неподвижно сидел на стуле и молча размышлял. Думал он о том, какой же он дурак, что доводит дело до таких вот разговоров. И почему он позволяет унижать Назокат?.. И почему до сих пор сам не поговорил с ней, не предложил стать его женой, не привел в свой дом?
Наверное, недовольство собой так ясно было написано на его лице, что Наймов почувствовал себя удовлетворенным.
— Хорошо, что ты понимаешь свою вину,— мягко сказал он, по-своему истолковав молчание Фируза.— С этого дня можешь считать меня своим старшим братом. Сам понимаешь, внакладе не останешься.— Он широко улыбнулся.
Фируз поднялся со стула.
— Что вы хотите от меня?
— Чего хочу?— Поверив на минуту, что он победитель, и успокоившись, Наймов свысока посмотрев на стоявшего перед ним шофера: «Вместо того чтоб унижаться перед этим мальчишкой, этим «табармусульманином», втаптывать в грязь свое мужское достоинство, хорошо бы раздавить его, уничтожить, пусть станет пищей для могильных червей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15