» Так и мы: едва накопив сто рублей на жизнь, при первой возможности, наверно, опять бы удрали в литературный лес — даже из такого места, где можно жить припеваючи, есть сало с салом...
Не верится, что тогда так мело, правда? Сколько же дней прошло — всего неделя! — и везде полно анемонов. Я нашла, где цветет волчеягодник. Знаете такое растение? Его называют еще лесной сиренью. Шалый цветок — пахучий, ядовитый... И куда он спешит? Успеет еще самоутвердиться — впереди все лето.
Р.5. 1. Поскольку мы, возможно, не так скоро встретимся, Вашу рукопись отошлю Вам почтой, заказной бандеролью — чтобы пи словечка в пути не вытряслось, не пропало!
17 апреля 1976 года
Р. 5. 2. Перечитала свое вчерашнее письмо. Все время я употребляла слово «одаренность», но, быть может, следовало взять гораздо более точное, хотя и жестокое слово «посредственность»? Ведь не одаренность, а посредственность веками идет крестовым походом на талант — однако, к счастью, и по сей день его не истребила; как трава выгоняет он каждую весну из невидимого семени росток и подобно Фениксу вновь и вновь восстает из пепла. Как бы ни жаждала посредственность гибели таланта, он возрождается неизменно вновь — и будет возрождаться до тех пор, пока существует человечество. Когда перестанет существовать человечество, не будет и таланта, однако же боюсь — не будет тогда и посредственности, так что у нее весьма слабые шансы взять верх даже в самой критической ситуации, к которой она, кстати, отнюдь не стремится, не будучи готова умереть ни за что ни про что.
18 апреля 1976 года
Отправить Вам письмо пока так и не удалось, и вот, пожалуйста, следствие:
Р.З. 3. Меня всегда смущал тот факт, что сердце и мозг причисляют к субпродуктам, стоящим дешевле, чем сочный, умеренно жирный окорок, что самые важные органы ценятся ниже мышечной массы. С точки зрения поварского искусства — конечно, конечно, конечно... И все же, не скрою от Вас, иногда мне бывало грустно, хотя, признаться, я очень охотно ем мозги, по поводу чего один мой знакомый-остряк выразился так: «Ну, организм всегда сам чувствует, чего ему не хватает...»
19 апреля 1976 года
ИЗ ДНЕВНИКА
16 сентября 1976 года
Открываю журнал — о, прелестный лик Ирены! И под снимком небольшой рассказ (слегка подштопанный моими советами!). Ну куда ей так спешить с печатанием, с признанием? Поговорила бы со мной... Не стоило ей повторять мои ошибки. Я бы посоветовала не лезть на сцену раньше срока — и дебютировать как можно ярче! Я остерегла бы пробовать недозрелый плод (ой, как он вяжет рот!). И если уж она — хоть и прозрачно, это так! — себя замаскировала, укрывшись под именем Ирены Сосед, то на кой черт тогда фотография? И вообще — какое отношение имеет нос к сюжету?! Вот-вот! Я уже села как ворон на коня, уже вошла в роль наседки, которая квохчет над литературным цыпленком! Ну да — «посоветовала бы...», «остерегла...», «учиться на моих ошибках...» и так далее. Много я училась на чужих ошибках?! Да внушай мне это хоть с утра до вечера — но если я вообще училась на ошибках, то только на своих. С какой же стати Ирене учиться на моих? Пусть учится на своих! При первом же случае пройдусь на ее счет: пусть полистает журналы, заглянет в книги, пусть смотрит — и мотает себе на ус! — как должен позировать уважающий себя писатель: на фоне забитой фолиантами книжной полки (что символизирует духовный багаж!), попрыскавшись не чем иным, как «Антеем» (одолеть которого, как известно, сумел только — критик — Геракл!), с лицом, овеянным дыханием вечности, и носом, повернутым в верном направлении. Тогда как она, Ирена... Без прически... неприлично молодая... воротник — а 1а Джейн Фонда — расстегнут... (Случайно расстегнулась пуговица или это ловкая имитация случайности?) Благо бы еще с виноватой улыбкой: «Простите, что я существую!», как подобает новичку. Куда там! Сияющая ослепительно, как новогодняя елка. Черт возьми, а что это за фон?! Какая-то щербатая каменная кладка, облупленная стена — ретро, к которой ее поставил, наверное, такой же зеленый фотограф и, как говорится, взял на мушку... Стоп, не подъехал там кто-то? Пойти посмотреть.
Вот это да — про волка речь, а он навстречу! Хоть и не в буквальном смысле слова — так как приехала не Ирена, а ее Гунтар, зато с письмом от «повелительницы» с приглашением на бенефис! Письмо явно пахло хорошими духами и эйфорией: «При свечах, ведь сентябрьские вечера уже темные и урожайные». (Сама родила метафору или где-нибудь стибрила?) «...Только горячий кофе, ни крошки хлеба — тяжесть хлеба тянет вниз» (ха, явный плагиат — стянула у Райниса!)... «ни капли спиртного, которое расслабляет тело и убивает разум» (из «Здоровья» или, хм, из личного опыта?)... Я ответила устно: быть по сему! Запустим души, как белых голубей: пусть воспарят на крыльях, пускай взмоют в небо — пускай царит дух, а не пищеварительная система! Издав нечленораздельный звук, Гунтар радостно воскликнул: и у вас тоже «этот театр» — так он сказал — вызывает иронию?! Я возразила: что значит «театр», почему «театр»? Переубедить его, однако, мне не удалось. Уехал, явно повеселев оттого, что нашел в моем лице единомышленника.
Интересно, как он все это передает сейчас Ирене?
25 сентября 1976 года
На этот раз торчать в «Радуге» не пришлось. Передо мной широко, гостеприимно открылась дверь дома на Сорочьей улице, 1. «Наверх, наверх, прошу наверх!» Лестница узкая и темная, но она ведет — символично! — наверх. Аккредитовалась в семье. Меня представили маме. Она в свою очередь представилась мне: «Яня». Значит, Янина. Подала маленькую руку, жесткую, как подошва. Предложила раздеться. Плащ повесить можно за дверью. Гррэа вас не захватила? Иисусе, какой гром был, правда? И так поздно осенью, правда? Проходите, проходите. Да, вот так мы здесь живем... Тесновато, тесновато... Не хотите ли осмотреть квартиру? (Ирена сказала: ну мама! Та пожала плечами — а что тут такого? Однако Ирена сказала еще просительней: ну мама!) Мне недостало мужества ясно и понятно сказать, что в «жилищных делах» я ничем помочь не могу. Я послушно шагала по квартире за Яниной. «Это комната наибольшая, здесь живут Набурги. Ирена ведь у нас теперь писательница... (Ирена: ну ма-ма!), а тут с детьми Ундина... да, северо-запад, только вечером заглядывает солнце... Ундина же мать-одиночка... притом с близнецами (Ирена: мама!)... а тут моя конура. Какая же общая площадь? Тридцать девять квадратных метров с хвостиком. Без этой конуры, которая по бумагам числится неотапливаемой, так как «печку мы поставили не спросясь». Теперь есть свой угол. Ни у кого не путаешься под ногами. А тут как-то Ирена вдруг говорит: она сюда перейдет! Сама как на крыльях. Здесь тихо, можно работать. Просто маленький рай!.. Вот голова! А матери куда — к ее Набургу, что ли? (Ирена: ну ма-ма!) Вы и сами видите: Иисусе, какой тут рай — гроб это! Во всю длину труба, и вон, вон он, потек на потолке, худая крыша. (Ирена: мама, прошу тебя!) Янина спохватывается: ну ладно, ладно, не буду... И мы возвращаемся в большую комнату. На книжной полке вижу стопку тетрадей и —- можно? — беру верхнюю. Как и должно быть в начале учебного года, тетрадь только начата. Всего одно сочинение — с беспечно-летним настроением и жуткими орфографическими ошибками: «Мои приключения на каникулах». Интригующе! И что ребята написали? Ах, в большинстве своем ерунду, уклончиво отвечает Ирена: ведь я, как и мама, ушла в сторону от темы, от того, что ей хотелось бы услышать в этот вечер, когда разговор должен быть свободен от печек, труб, дырявых крыш, неграмотных сочинений и тому подобного.
Зато природа оказалась на высоте и внесла романтический мотив в наше застолье. Сладко струили запах маттиолы, жарко и отчаянно, своей тонкой душой чувствуя, что эта ночь — последняя ночь их цветения. Больше не грохотало, только плескались зарницы и шумела листва. В приливе поздней страсти играли со своими подругами кузнечики. И все эти звуки, запахи, дуновенья и сполохи хлынули в открытое окно, когда Ирена выключила свет, чтобы зажечь свечи.
Горит свеча,
Ах, как она горит!
Как пламя и колышется и пляшет...
В струе ветра пламя рвалось с фитиля, вытягивалось, дымило.
И все горит,
И все горит свеча,
Но прянул ветер — припадает пламя...
Свеча наконец зажглась. Потом другая... третья... Янина смотрела на эту картину, будто на ритуал чужой религии, где священнодействие граничит с колдовством. Взгляд Гунтара, тяжелый и влажный, был непонятен.
Что думал он, глядя на просветленное лицо жены, которое в отблесках свечей вспыхивало и гасло? Она читала Зиедониса как заклинание, постепенно нас завораживая, как ведьма, и мы уж стали поддаваться ее магии, а вдруг Дарис заявил, что у него болит живот. Тсс, цыкнула на него Янина. На Гунтара напал псевдокашель. Ирена запнулась и сбилась. Винета сказала, что ничего у Дариса не болит, он просто опять пойдет «лопать сосиски». «Какие сосиски?!» — вскричал Дарис, взял верхний регистр и выл до тех пор, пока его не пустили. Убежал вприпрыжку и заорал из кухни — фу, пахнет газом! За ним кинулась Янина: Иисусе — кофе! Настежь распахнули входы-выходы. Поднялся такой сквозняк, что открылась и дверь в комнату, взметнулась скатерть, взвилась занавеска и свечи, наполнив комнату воинственными тенями, отдали богу свои стеариновые души. Горела лишь одна, тревожно трепыхаясь. Гунтар усмехнулся и пытался вспомнить, как будет по-итальянски «комедия окончена», однако припомнить не сумел, и мы, по правде говоря, помочь ему не пожелали. Ирена готова была расплакаться. Я сказала, что все было прекрасно и по-своему даже красиво, так как закончилось в тот момент, когда еще хотелось, чтоб оно продолжалось. Разве в жизни это не главное? Что же — она хотела дождаться, чтобы всем надоело? Однако Ирена с грустью промолвила, что так больше не будет никогда. Ну ясное дело, не будет. Будет иначе! Она слушала отчужденно...
(Что это у них за вонь такая? А, газ... и к тому же убежал кофе!)
Просунулась в дверь Ундина: здравствуйте! Что это вы тут сидите при одинокой свечке? Прямо как в часовне! Покойника отпеваете? Ужинали? Нет? Ирена не была настроена излагать ей наши диетические планы, и Ундина стала загружать на кухне пластмассовый пакет, молочно-белый и разбухший, как грудь кормилицы. Винета! Мама! Студень в холодильник! Давайте тарелки! Дарис! Куда смылся Дарис? Хлеб кусочками, колбаса кружочками, сыр ломтиками. Не надо особой проницательности, чтоб сообразить, откуда все это прибыло, ^Ну, что будем делать? Завьем горе веревочкой и поехали... или как? Стол накрыт. Мы сразу спустились на грешную землю. И что-либо изменить тут не могла даже Ирена. В наступившей сумятице было самое время поискать кабинет задумчивости. Решив, что ориентиром мне послужит узкая дверь, я сперва ввалилась в мамину конуру, потом забрела в кладовку, где и в самом деле что-то уминал Дарис. Мои блуждания разгадала Ундина: сортир, сказала она, во дворе, по лестнице вниз и за угол — и послала со мной Винету, чтобы я, упаси бог, в темноте не сломала себе шею. Зарницы больше не полыхали, однако свежее не стало. Пахло дровами и бензином. Ветер рвал с веток еще живые листья, и они, пролетев зарево, лившееся из окон, вбегали в темноту, где что-то беспрестанно скрипело. Винета меня поджидала, присев на лестнице, и смотрела на кружение листьев. Я спросила, не пора ли ей спать. Она мотнула головой. Пойдем в дом? Она встала и пошла впереди, оглядываясь на темноту. Посмотрела назад и я — с непроизвольным немым страхом перед безумством этой ночи, этим сладострастным буйством, вестником близких перемен.
Отвозя меня домой на Джеральдине (неужели правда я клялась, что в машину с ним никогда не сяду?), Гунтар спросил, есть ли, по моему мнению, у Ирены талант. И что им обоим дался этот талант! Я ответила встречным вопросом: какой ответ ему больше понравится — утвердительный или отрицательный? Он не стал уточнять, спросил только: ну а объективно? Есть ли какие-то признаки? Признаки, ответила я, есть определенно, и прежде всего — крупный нос прирожденного прозаика, но есть и минусы, например слишком красивые ноги, что может толкнуть роман закрутить, вместо того чтобы его писать. Гунтар бросил на меня быстрый взгляд: это намек? Однако засмеялся. Он смеялся как человек, уверенный, что это не намек и намеком быть не может. Угадайте, говорит, сколько Ирена получила за рассказик. По его тону судя, наверняка не тысячу. Гунтар снова засмеялся, подтвердив — тысячью там действительно не пахнет, «едва накапало полсотни», раньше он думал, что «шансы лучше». Шансы — на что? За тридцать копеек выиграть «Москвич»? Гунтар усмехнулся в третий раз и, то ли со мной соглашаясь, то ли надо мной подсмеиваясь, добавил, что «не все на этом свете переводится на деньги, правда?» и что «наградой может быть не только плата, но и услада, правда?» Да он говорит, ей-ей, как Марсель Пруст, воскликнула я. Гунтар навострил уши: ну-ну, и что же такого сказал этот... Марсель Пруст? Я процитировала: «Талант не автомобиль, который помогает вырваться вперед, — это сила, которая помогает оторваться от земли». На что Гунтар ответил, что он лично отдаст предпочтение автомобилю. Поскольку мне не хотелось выглядеть глупее и Гунтара и Марселя Пруста, я тоже блеснула двумя-тремя афоризмами, как, например, «талант и закабаляет и оделяет», «он призван создавать социальные ценности, а не удобства для лености» и еще что-то в этом роде. О, вы уж начинаете говорить в рифму — Гунтар засмеялся в четвертый раз и одарил меня белозубой улыбкой. Но была ли то улыбка? А не белый оскал в темноте? В этой мине было что-то хищное.
22 февраля 1977 года
Сколько же месяцев прошло после бенефиса? Октябрь, ноябрь, декабрь, январь... Л сейчас, слава богу, конец февраля! Куда же она пропала? Ни слуху пи духу... Вообще говоря, это не совсем так. Был с той поры «и слух и дух», правда не от нее самой — мелькала она в средствах массовой информации, и первый раз — кажется, в декабре? — мой взгляд натолкнулся на огненную афишу с ее именем: Ирена Сосед (такой она взяла себе псевдоним)... Да, и потом в районной газетке: на литературной странице были напечатаны два ее маленьких, отлично мне знакомых рассказа. И кроме того две информации, которые свидетельствовали непреложно, что Ирена жива и здорова. И не просто, не просто жива — но успешно действует на поприще социологических обследований (хотя при перечислении она шла за другими энтузиастами в хвосте, перед самым «п др.»). Зато в другой газетке ей уделили целую фразу: «Вечер украсила молодая писательница нашего района И. Сосед», что-то в этом роде. Как она там «украсила вечер»? Читала свои сочинения? Или так просто — чаровала всех пленительным своим видом? А теперь вдрут критический материал — подвал о самодеятельности, и среди тех, кто отличается пассивностью, назван драмкружок Ошупилсской средней школы. В скобках черным по белому: «рук.—учительница И. Набургж М-да...
Она идет в бой, возвращаясь со щитом или на щите, где-то далеко-далеко, будто это происходит не в Ошупилсе, а на другом континенте, будто нас разделяют не километры, а годы, которые ни пешком не одолеть, ни на транспорте. Что кроется за скупыми газетными строчками? Как ей живется? Как она себя чувствует? Может, напечатав три маленьких рассказа, полизать мед славы, жаждет стать звездой ну хоть районного масштаба, примадонной — красой дамских кофейных церемоний? Устает от недосыпанья, ведь она, вероятно, пишет по ночам (комбинацией небось затенив настольную лампу, чтобы не мешать спящему супругу!)? Или ездит на триумфальной колеснице с одного мероприятия на другое, читая все те же свои фитюльки (ведь писать новые нет времени... нет времени... нет времени...)? Или уже вывалилась кубарем из увитой лестью коляски и сломала себе ребро — или счастливо отделалась парой синяков? Средства массовой информации ничего об этом не сообщают.
Джеральдина это была или нет? Вновь и вновь пробую зацепиться за какую-нибудь приметную деталь а прийти к чему-то, но... На шоссе ведь я была стопроцентно уверена, что это Джеральдина. Когда я услыхала рокот машины, у меня от радости даже сердце запрыгало. (Чертовы манатки!) Это контральто... каденции мотора... это все это было так знакомо... Такой голос на нашей планете только у Джеральдины! Я остановилась на обочине, заранее улыбаясь, и машина приближалась с той тяжеловесной грацией, какая свойственна только Джеральдине. Но ее желтые глаза меня не видели. Я сделала шаг вперед и подняла руку. Однако и тогда Джеральдина меня не заметила и пронеслась так близко, что дохнула мне в лицо теплой волной бензина — и чуть не отдавила ноги! Вблизи мне было видно, что заднее сиденье пустует, а впереди сидят двое. В темноте не удалось разглядеть лиц. Машина быстро удалялась. В воздухе долго еще стояла острая бензиновая гарь. Мне было не то чего-то жаль, не то чего-то стыдно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19