Он насторожился: каков же, по вашим понятиям, идеальный таксист? Я произнесла тираду: «Вытаскивает из воды тонущих младенцев, выхватывает из огня воспламенившихся женщин, не берет чаевых и даже премии великодушно раздает нуждающимся». Ну как? Не исключено, что, найдя в повести довольно много о себе, Гунтар сочтет это за наскок на все многолюдное разношерстное шоферское племя и за низкое предательство по отношению к его особе, хотя могу Вам признаться — мне и самой не вполне ясно, осуждаю я его больше или жалею, ведь в жизни я с трудом его терпела, так же как и он не слишком жаловал меня, то ли с опаской, то ли с презрением на меня глядя, как на хозяйку публичного дома, вербующую в Вашем лице очередную жертву для своего сомнительного заведения. Как сейчас помню, сколь важным ему казалось напугать меня, вырвать у меня крик! Ради этого он готов был даже рисковать моей жизнью и своей. Но может быть, я заблуждаюсь и это в самом деле был лишь виртуозный трюк, не грозивший нам, ни тому ни другому, смертельной опасностью? Не знаю, рассказал ли он Вам после об этом и как. Если не рассказал, прочтете в рукописи. Но так или иначе, к работе я приступила в довольно злом настроении. В процессе писания, однако, произошло нечто совершенно неожиданное, жалость все больше брала верх над осуждением, и к концу повествования я Гунтара почти полюбила. Став героем моей книги, он стал как бы моим сыном, так же как Вы стали моей дочерью. Но если Вы — дочь по моему образу и подобию, то Гунтар — мой сын, который (так бывает) ни в мать ни в отца, а в прохожего молодца. (Если при чтении Вы этого не уловите, то виной тому скорее не Вы, а неискусность моего пера.)
Однако в жизни он, само собой, все тот же Гунтар, который, прикрываясь иронией, в широкой амплитуде колеблется между манией величия и комплексом неполноценности и постоянно чего-то жаждет, хотя его желания часто и резко меняются: то он жаждет духовного взлета, а то — какого-либо дефицита. И когда я в очередной раз с ним ехала, меня, признаться, порой охватывало то отвращение, то сочувствие, особенно когда я заметила, что между бровями у него остался маленький круглый шрам, как будто ему выстрелили в лоб с близкого расстояния. Невольно подумалось, что я знаю, кто оставил ему этот рубец, однако не бойтесь, нигде в рукописи я не дала этого понять намеком, так что Вы вне подозрений: это и с юридической точки зрения не выдерживает критики, ведь виноват шофер «КамАЗа». Мы не удержались, конечно, чтобы не обменяться парой колкостей, и даже в духе черного юмора: он, например, спросил, по-прежнему ли я люблю быструю езду, только боюсь, попав в аварию, свернуть себе нос набок, на что я ответила: когда еду с ним, я всегда знаю, что, случись авария, мы угробимся на месте, и тогда уж нос особой роли не играет. Одним словом, мы отчаянно трепались, чтобы только не говорить о Вас. Но все же почти час езды от Риги — слишком долгий путь, чтобы можно было не обменяться о Вас ни словом. Обменялись. Ваш с ним брак уже холодный труп. Мы могли только сделать вскрытие и подтвердить причину смерти. Но изменить что-либо давно уже не в силах пи наших, пи кого-либо еще, так что согласно вековой традиции оставалось лишь помянуть покойника добрым словом. Видя, что разговор принял элегический характер, Гунтар сказал — не приврав при этом ни слова! что поместил в приложении к «Ригас Балсс» брачное объявление и получил двести восемьдесят два ответа. И я тоже недавно занималась тем, что листала «Рекламное приложение», которое мне регулярно возят дочери и которое я даже собираю, чтобы под настроение почитать со смесью противоречивых и самой мне непонятных чувств — то ли жалости, то ли отвращения, то ли веселья.
«Симпатичный мужчина — был женат — с незаконченным высшим образованием хочет познакомиться с...»
«Материально обеспеченный молодой мужчина (был женат), по профессии шофер, ищет подругу жизни не старше 25 лет, которая любит путешествовать...»
«Мужчина 32 лет, рост 184 см, непьющий и некурящий...»
Так как «параметры» Гунтара угадывались в нескольких объявлениях, я никак не могла решить, как ни изучала текст, какое из них поместил он. Под конец я бумагу даже потрогала, будто сквозь нее надеялась нащупать его профиль...
Боже мой, милая Ирена, чего только я прошлой ночью тут Вам не написала — при свете дня прямо глядеть совестно. Не принимайте все всерьез, ладно? Попробуйте вылущить рациональное зерно, ладно?
И не совсем это так, что прошлой ночью я только и делала, что с опасением слушала загадочные звуки и с тихой грустью перебирала наши отношения. Я перебирала и кое-что другое... ну как бы это сказать? места, где в в основном развивалось действие нашего романа. Да! И знаете, что получилось? По-моему, довольно знаменатель-пая и весьма современная картина.
Во-первых, это транспорт разных марок местного автокомбината — «ЛАЗы», «ВАЗы», «ГАЗы», «МАЗы» (и как они там еще называются!) от столицы района по маршруту «Ошупилс — через Лесовое», затем — «Волга» таксомоторного парка, затем — «Запорожец» старого образца по прозвищу Джеральдина. Да разрази нас гром, если тут не сказалось явным образом влияние НТР!
Во-вторых, предприятие общего номер... номер забыла! Одним словом — «Радуга». Тоже довольно характерно, правда? Хотя звездочные и прочие космические напитки — и официантки могут это подтвердить под присягой! — мы там потребляли нетипично мало, во всяком случае меньше — пусть это возвысит нас в собственных глазах! — чем приходится алкоголя в новой латышской прозе в среднем на одного индивида. Даже мужчины — они оба у нас были, скажем так, нетипичные! Первый — Гунтар... ну про Гунтара и говорить нечего. Может быть, ради женщины он готов и разбиться, но не способен ради женщины напиться. Второй — Атис, у него принципы, как мне по крайней мере кажется, не столь железные, как у Гунтара, но водить дружбу с Джоном Ячменное Зерно не позволяет характер работы: «сапер ошибается только раз» — сказал он однажды, повторив известное выражение, которое в данном случае надо понимать несколько аллегорически. И Ундина ни к чему на свете, пожалуй, так не безразлична, как к спиртному. Зато отсутствие «этого недостатка», по ее словам, она компенсирует «в других сферах». Где она, интересно, подхватила это шикарное выражение? И наконец Вы: учительница, романтик, энтузиастка, максималистка... Нет, ни в «Радуге», ни где-либо еще мы к бутылке почти не прикладывались, и хмель в голову нам не шибал, языки не развязывал, чему мне надо бы радоваться, однако я — теперь могу Вам со стыдом признаться! — иной раз про себя сетовала на то, сколько материала из-за этого мимо меня проходит. Пьяная болтовня, само собой, не что иное как отбросы. Копаться в них невелика радость, и все-таки, поверьте мне, иной раз там найдешь довольно много полезного. Из того, что связано на свалку, кое-кто и дом построил. И вообще дом своего искусства в прозе многие строят из столь различных материалов — из своих убеждений и своей болезни, из своего опыта и своей слепоты... из пролетающей кометы и одной-единственной капли росы.
Однако Вы — не делайте невинное лицо и не оправдывайтесь! — постоянно заклинали своих близких не рассказывать мне ничего «компрометирующего». Прекрасно помню Ваше просительное и в то же время строгое: «Ну мама!» Или от моих посягательств Вас ограждала отличная интуиция? Или Вы уже прочли у Жюля Рена-ра: «Я люблю людей больше или меньше в зависимости от того, больше или меньше дают они материала для записных книжек» — и намотали это себе на уж?
Очень надеюсь, что эта стопка исписанной бумаги не сделает нас врагами (тьфу, тьфу, тьфу!). Если при чтении что-то вызовет Ваш гнев, всегда помните, что у Вас есть право вето на любое место в рукописи. Эту фразу я подчеркнула, да, Ирена, и без притворства: все, что задевает за живое,— вон! — все, где я не только наступаю на мозоли, но и» лезу в душу стоптанными башмаками,— долой!
И наконец два постскриптума.
Р. 5. 1. Не допускаю ли я ошибку с выбором названия Страшно сожалею, что по легкомыслию уже использовала слово «стресс». Как бы оно сейчас пригодилось! Оно звучало бы научно и в то же время мистически: все его поминают, на него ссылаются, валят на него свои грехи, все точно знают, что он есть, хотя никто в точности не знает — что это. С новым опусом, ей-богу, как с самим нечистым. До позавчерашнего дня он назывался «Равновесие»—и вдруг я переименовала его в «Предательство». Ведь разве Вы в конце концов не предали Ати-са (и может быть, как раз в тот момент, когда Ваша верность была ему всего нужнее)? И разве потом Гунтар не предал Вас (и может быть, именно тогда, когда его верность была Вам всего необходимей!)? И разве, наконец, Вы не предали своей учительской профессии? Ведь Вы любили школу, но из школы ушли. Только одного не осмелюсь утверждать — что Вы совершили предательство по отношению к своему ребенку. И может быть, это — самое главное? А может, существенно то, что Вы совершили предательство по отношению к своему таланту? Не могу решить. Оставляю последнее слово за Вами. Кстати, сомнение насчет заголовка в меня заронил сотрудник весьма почтенного периодического издания, который явился меня уламывать «написать на тему морали — все равно что» и под конец разговора спросил, над чем я сейчас работаю. «Равновесие»? — живо отозвался он. — Интересно узнать — между чем и чем?» Сразу припертая к стенке его вопросом, я спохватилась, что книга и правда ведь не о равновесии, а скорее о невозможности равновесия. Не вдаваясь ни в суть дела, ни в детали, я ответила, что в общем и целом это будет проза о специфических проблемах женщины-литератора. От такого разъяснения он еще больше округлил свои и без того огромные карие, пленительно блестящие глаза: как, разве у женщины-литератора есть еще и специфические проблемы в отличие от литератора-мужчины? В ответ я только хмыкнула, зато, видимо, мефистофельским тоном: холеное, красивое, интеллигентное лицо моего собеседника покраснело, выдавая крайнее смущение. Мне стало его жалко, и я его заверила, что тем не менее все кончится прекрасно: я тогда еще, кстати сказать, твердо решила не вставлять в текст поздравления (в районной газетке) товарищей по работе «Мелите Шкерскан и Атису Колешу в день свадьбы», чтобы не огорчить ту часть читателей, которая хочет закрыть книгу непременно с облегчением, зная, что личная жизнь главного (-й) героя (-ини) устроилась, или хотя бы узреть на горизонте отчетливо светлую перспективу. Конец, к сожалению, получился немножко грустный. Может, повествование следовало продолжить и заключить рождением Ариадны, что вознаградило Вас за страдания? С той минуты, когда Вы произвели на свет ребенка, в Вашей писательской биографии тоже начался новый этап — Вы стали на пятьдесят процентов зорче к окружающему миру, однако по крайней мере на семьдесят пять процентов убавилось для Вас шансов использовать эту зоркость в художественной практике. За два с лишним года Вы не написали почти ничего... За это время старые девы, моя дорогая, вон как Вас обогнали. Пока Вы стирали пеленки, они читали Аристотеля и Канта, пока Вы кормили грудью ребенка, они объездили Индию и Кубу, пока Вы учили дочку первым словам, они выучили импортные языки. Какое будущее Вас ожидает, не знаю. Будет ли ребенок для Вас — художника — точкой опоры или же Вы как художник в ребенке увязнете? Это настолько индивидуально, что я не берусь ничего предсказывать. Ваши последние рассказы были так ярки и самобытны, что написать такое без таланта невозможно, однако столь же невозможно для таланта ничего не писать два года, ведь писать для таланта все равно что дышать. Противоречие это, не скрою, меня сильно смутило, когда я хотела сделать в книге необходимый акцент. Может быть, Вы не талант, а лишь видимость таланта — спрашивала я себя. А если ошибка кроется в моем представлении о таланте? — сказала я себе. Если я когда-нибудь и боялась ошибиться, то именно сейчас, боюсь роковым образом ввести Вас в заблуждение и сбить с пути, который, как мне кажется, Вы выбрали — быть счастливой матерью и не делить это счастье ни с кем и ни с чем. Хватит ли Вам этого на всю жизнь — не знаю. Не придет ли день мучительных сожалений — тоже не знаю. Ведь ребенок — Ваш, но и не только Ваш — он одновременно и часть общества. И точно так же Ваш литературный дар — не только Ваше личное достояние, это и общественное богатство, что налагает на Вас обязанности. Ну вот, опять берусь поучать... Между прочим, не исключено, что, неосознанно боясь своим указующим перстом попасть Вам в глаз, я и решилась поставить точку в «Предательстве» раньше. Притом мне почему-то казалось, что сама жизнь поставила точку в сюжете несколько раньше — словами, которые Вы произнесли в больнице и которые я, как видите, выбрала к этому опусу эпиграфом. Не в моих силах более метко охарактеризовать чувство облегчения и в то же время утраты, с каким Вы расстались с прежней жизнью, чтобы начать новую.
Р. 5. 2. Не знаю, лучшее ли я выбрала мотор, ведь я колебалась — держитесь! — между восьмью, прежде чем предпочла то, какое Вы видите на первой странице. Если этот эпиграф кажется Вам длинным, помогите мне, пожалуйста, выбрать из семи остальных более подходящий. При них я отметила свои соображения, раздумья, сомнения, возражения...
1. «Раз она корова, давать молоко ее прямая обязанность. Так нет же, нахально мычит — давай ей травы!»
Я побоялась, что Вы сочтете это грабежом среди бела дня: я взяла Ваши строки, к тому же неопубликованные, которые редакция выбросила из Вашего рассказа, поскольку:
а) те, кто не увидел параллели женщиной, думал, что речь идет о животноводстве,
б) те, кто увидел параллель с женщиной, счел это нахальствам.
2. «Человек человеку — рай и ад».
У всех на слуху, да? Затаскано, да? Правильно; «Женщина — рай и ад».
3. «Брак — это денежно-вещевая лотерея, в которой женщина вытянула счастливый билет, но очень редко она выигрывает «Жигули»» чаще всего — рубль».
М-да, однако повесть эта ведь не только о браке...
4. «Доброта — это дефицит, и там, где ее дают, у меня нет блата».
Сперва это речение казалось мне весьма обещающим и актуальным, так как здесь наконец названы поименно две животрепещущие проблемы: во-первых — дефицит и во-вторых — блат. Однако потом от этой фразы повеяло такой искренней и неприличной грустью, щипавшей глаза как дым, что под конец я стала опасаться, не вызовет ли такой эпиграф общего возмущения как слишком пессимистический.
5. «Со счастьем обстоит так же, как с лаковыми туфлями. Пока они новые, они всегда чуть-чуть жмут, а когда перестанут жать, они уже не новые». Ах, дежурное слово «счастье» объясняли на все лады, наверное, уж тысячи раз. Определения эти все равно что выстрелы по «бегущему кабану» — дают зачетные очки, но не дают мяса!
6. «Гораздо важнее истины: убил ли реальный Сальери реального Моцарта, истина, что сальери по-прежнему убивают моцартов». Не просятся ли здесь уточнения: где, когда, при каких обстоятельствах и каким оружием, чтобы не получилось искажения фактов, сохрани бог, и так далее? Но, может быть, я отбросила этот вариант потому, что не сумела сказать более метко, чем до меня сказал, а именно:
У тебя два глаза, И у нас два глава, — Так как же ты смеешь Видеть больше, чем мы?!
На костер!
7. «Есть ли у женщины душа?»
У эпиграфа, выраженного в форме конкретного вопроса, один большой недостаток — он слишком сбивает на конкретный ответ, и возможные в данном случае ответы могут сцепиться:
а) тот, кто под словом «душа» понимает лишь религиозный термин, скажет: «Ясно, что нет»;
б) тот, кто под словом «душа» понимает не только религиозный термин, скажет: «Понятное дело, есть — а к чему в наши дни такое подогревание средневековой риторики?»
Кстати сказать, и Вам советую словом «душа», как и словом «дух» — если только речь не о духе бодрости! — особенно не баловаться: всегда найдется нос, который станет принюхиваться: не попахивает ли тут идеализмом?
Ах да, вот что! Позавчера удалось наконец выдвинуть застрявший ящик. Я уж примирилась с тем, что вовек его не открою, если не поможет какой-нибудь умелец! И знаете, в чем было дело? Застрял блокнот, между прочим, с заметками о наших с Вами беседах. Обнаружилось кое-что забытое. Например, факт, что мои «зоологические новеллы» так окрестили, по сути, Вы, то ли в смущении, то ли с возмущением воскликнув: «Эти новеллы... да они какие-то просто зоологические!» В блокноте имелась не одна запись, которая пригодилась бы для «Предательства». Но сейчас у меня нет уверенности, что их следует, как говорится, работать в текст. Не до тех же пор разбавлять, пока сюжетные куски станут плавать клецками! Поборю искушение впихнуть все! И хотя, очень возможно, критика выпорет меня за недостаточную ясность, пусть останется между строк какая-то жилплощадь и для маленькой тайны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19