А эти заметки мы употребим для собственного увеселения. Идет?
Ирена (о себе): Я иногда себя чувствую как завтрашнее яйцо... и скорлупа уже лопается. Ах ты, чертов цыпленок! Смотрел бы лучше, где изгородь повыше, а он — где червь жирнее.
Ирена (о Гунтаре): Он из тех мужчин, которые признают то, что выгодно. Сегодня он говорит: Эйнштейн — о! Эйзенштейн — о! Но если бы Эйнштейн и Эйзенштейн жили сегодня, он послал бы их колоть дрова!
Ирена (об Ундине): Мне следовало бы ее осуждать, но иногда мне хотелось с ней и поменяться.
Однако тут не только Ваши высказывания, дорогая!
Г у н т а р (об Ирене): Она умная. До того умная, что порой становится прямо страшно. Она так стремится всегда и во всем быть умной, что ей не хватает времени быть женщиной.
Ундина (об Ирене и Гунтаре): Если я не вышла замуж, то не потому, что у меня не было возможности. Я не красотка — и сама это знаю, но не такая и уродина — и это знаю. Против брака меня настроили две пары. Первая ~- мама с папой. Он поднимал парус, едва подует ветер, и тут же срывался с якоря. Вторая — Ирена с Гунтаром. Это тигр со львицей, которые борются за трон царя зверей.
Г у н т а р (об Ундине):
«И как-то вдруг у девушки
нечаянно — И сразу двойня,
правда — небольших...»
Я: У вас хороший голос, Гунтар!
Г у п т а р : По у нее же правда незаконные дети, притом от разных отцов! Невероятно? Да что тут невероятного, если у нее такие пышные формы, что даже человека без садистских наклонностей так и тянет ее ущипнул.
Ундина (о Гунтаре): Принципы? Да ради денег он пойдет в пекло — наймется кочергой!!!
Гунтар (об Атисе): Улыбка у него действительно экстра-класс, этого не отнять! Когда он улыбается, видны все тридцать два зуба. Но в остальном такой рохля — ему надо выпить пол-литра, чтобы отважиться пригласить женщину танцевать и еще бутылку, чтобы проводить домой. И по дороге еще забудет, зачем пошел...
А т и с (о Гунтаре): Он не пьет и не курит, не играет в карты и даже не рыбачит, у него нет никаких недостатков, а так как людей без недостатков не бывает, я всегда со страхом ожидаю, какую свинью он подложит.
Очень возможно, что это была самая длинная речь в его жизни: обычно он произносит не больше трех слов кряду, да и между теми ухитряется сделать четыре паузы. Но стоп, стоп, вот еще одна пространная речь!
А тис (об Ирене): Она типичная женщина — хорошо, пока все хорошо, а когда нехорошо, то уж хорошего мало.
Между прочим, Ирена, будь эта повесть только о Вас, я бы поставила эту характеристику эпиграфом, до того она меткая!
Вот видите, каких зерен я наклевала и насобирала в зоб за эти годы. И только теперь хотя бы примерно видно, что оказалось верно, а что не попало в точку. Боже милостивый, каких только бредней судьба не благословила и над какими мудростями не посмеялась! 8 апреля 1982 года
Ваша Р.
ИЗ ДНЕВНИКА 11 декабря 1975 года
Если и я думала где-нибудь когда-нибудь увидеть Ирену, то никак уж не на мосту среди ночи! Разве я могла вообразить себе тогда, в конце знойного августа на рижском перроне, что в следующий раз случай сведет нас у плотины гидростанции: я тащусь домой усталая с последнего дизеля, два шлюза открыты, и в омут реки рушатся темные зимние воды, кипя на бетоне, разлетаясь на тысячи белых брызг и силой удара вновь высоко подскакивая, как дым струясь на поднятом всем этим ветру и проливаясь ливнем, как пар клубясь у сводов черных ферм, и фонари кажутся поблекшими, и свет тускло спрягается с тьмой, и все покрывает грохот падающих тонн, и плотно, свежо тебя обнимает туман; иду и напеваю о сладких и тщетных мечтаниях беспечной Мильды, поскольку ни одна живая душа меня не увидит и никто меня не услышит, но, как назло, недалеко от шлюзов меня догоняет какая-то особа и со мной заговаривает, почему-то спрашивая, чего я плачу. Странный вопрос! Она спрашивает это у всех встречных или я кажусь ей особенно слезливой? Женщина не отвечает. Обиделась? Пусть обижается на здоровье! У меня нет настроения болтать. Хорошо бы, думаю, она свернула на Томе, но та сворачивать и не думает. Когда стало ясно, что нам по пути, я поддаю газ и пытаюсь от нее оторваться, но она будто прилипла и на своих молодых ногах без особого труда прибавляет темп. Тогда я замедляю шаг и даю ей возможность меня обогнать. Она возможности не использует и шагает теперь медленней, твердо решив идти вместе со мной. Шоссе совершенно безлюдное, ни пешеходов, ни машин, одни мы. На расстоянии гидростанция шумит, как далекий, погружающийся в дрему город. Даугава мокрым языком лижет бетон набережной, тихонько шурша ледяной шугой. В сплавконторе светятся только два бледно-розовых заспанных окна. У нас на глазах гаснут и они, и здание сразу вплывает в Даугаву, как отчалившая баржа, зато лес придвигается вплотную и вторит эхом шуму наших шагов. Все время кажется, что нас кто-то преследует. Я слышу ее неритмичные вдохи и выдохи. Порой она задерживает дыхание, прислушиваюсь и я. И хотя во тьме гуляют только отзвуки, существа бесплотные, ничем не угрожающие ни ей, ни мне, я вдруг думаю: как хорошо, что я не одна на этой пустынной дороге между мрачными стенами леса, который передразнивает наши шаги. И мне становится стыдно за свою неприветливость. Я заговариваю — не страшно ли ей в ночной темноте. Она отвечает —>, нет, у нее с собой... «Видите?» Я не могу разобрать, что она там вынула из своей сумочки. А что это? Да это нож! И куда же она направляется с ножом в сумочке? В Ошупилс, объясняет она и добавляет, что ее должны встретить на машине, и — возможно, угадав мои сомнения, а может, и сомневаясь сама? — с нажимом прибавляет, что обязательно встретят, иначе не может быть, это было бы просто ужасно, если б не встретили, — и вдруг смеется, распугивая тишину. Ее глаза смотрят на меня сквозь тьму пристально и улыбчиво. Она определенно меня знает. А знаю ли я ее? Моя память ничего мне не подсказывает. Мы где-нибудь встречались? Ну конечно, живо отвечает она, несколько лет назад у лиепайского поезда, на который я провожала Инессу, Инесса нас и познакомила, сказав, что...
Ирена Папас?! Не вспомнив с ходу ее настоящего имени и фамилии, я неожиданно для себя выпалила прозвище, каким в свое время ее называли однокурсницы за необыкновенные, как у греческой актрисы, глаза: ночью — темные и влажно блестящие как черные смородины, а на свету — ласковые и янтарные, как у ирландского сеттера. Почему же она сразу не назвалась? Ей казалось, что я не желаю ее узнавать? А сама пристала как банный лист! Вот она, женская логика!
Встреча у поезда была единственным общим воспоминанием в нашем прошлом. Я боялась, что на оставшемся отрезке пути она может стать и единственным предметом разговора. Убегая от этой темы, я сказала ей в тон, как же так получилось, что она идет тем не менее пешком, да еще темной ночью! — уж не замешан ли тут мужчина? Ирена согласилась, лукаво прибавив, что к тому же не один, а сразу два, и по крайней мере об одном из них я наверняка слышала. Это — Бранд. Брант? Бранд! С этим ясно. А другой? Другой тоже весьма примечательная личность. Чем же примечателен другой экземпляр? Она на лету подхватила неожиданное слово, сообщив, что этот «экземпляр» зовется Гунтаром и он — ее муж. Вышла замуж? Да, и уже давным-давно, как она выразилась, больше года назад, сразу после института. А дети? Дети есть? Есть, и «притом целая куча — две дюжины!» Ясно.
К счастью, мы не успели друг другу надоесть, так как в самый подходящий момент по ходу событий (как в хорошем сценарии) где-то впереди замерцал свет, сквозь ночь докатился ритмичный стук, и Ирена еще издали узнала, как она выразилась, Джеральдину. Я, откровенно говоря, приготовилась увидеть — судя по шуму — более солидный экипаж, а не такую замухрышку, зато мчалась она как торпеда. Казалось, что с разбега она вот-вот проскочит мимо по траектории поворота, — тормоза, однако же, взвизгнули, да взвизгнули так, что вдалеке, наверное в Елях, залаяла собака. Распахнулась дверца. Высунулась кепка и позвала (в единственном числе): «Садись!» Однако Ирена что-то сказала, и тогда — наконец... да, наконец-то! — нас заметили обеих. Мне она сообщила, что это «тот самый экземпляра, и засмеялась. Я колебалась, стоит ли садиться в машину. Сколько уж тут осталось! Гунтар неверно понял мою заминку, вылез изогнувшись из тесноты «Запорожца», подошел и представился: Набург! Не расслышав как следует, я чуть было не спросила — что, что? Вот бы опростоволосилась! Он взял у меня портфель из рук. Не хотелось жеманиться —- поеду! Гунтар выжал акселератор до упора. По дороге Ирена его спросила, почему так поздно, она уже думала — не приедет. Лопнула шина, говорит, и опять педаль до упора! (Удивительно еще, что только шина!) Остановившись у обочины, он заметил — «старый жук, а еще бегает, бегает даже без выхлопной трубы и бензина!» Гордился живучестью этого железного ящика? Или конфузился за его экстерьер, который а впрямь оставлял желать много лучшего? Не понять. На всякий случай я ограничилась ничего не значащим, глубокомысленным: «Вот как!» или чем-то в этом роде. Ирена же и того не сказала. Я подождала, пока Джеральдина не скрылась, отчаянно грохоча в ночной тишине. В неподвижном воздухе еще долго стояла вонь от горючего. Кто его знает, что у него там такое с выхлопной трубой, однако мой нос говорил мне, что этот кадиллак бегает не вовсе уж без бензина.
20 января 1976 года
Я надеялась поработать, но человек полагает, а бог располагает. Гула мотора я не слыхала, стука не уловила. Наружная дверь была заперта, но Аза подняла шум. Волей-неволей пришлось положить карандаш и спуститься вниз на разведку. Кто это может быть? Открываю — Ирена! Улыбающаяся, румяная от мороза, вся запорошенная — ив руке ярко-красный цветок! Красиво. Снег сыплет как оглашенный. Во дворе, быстро покрываясь снегом, стоит Джеральдина. Приглашаю Ирену войти. Не помешала ли? Я воздерживаюсь от выяснения вопроса по существу. Сквозь метель в машине виден силуэт. Гунтар? Спрашиваю наугад: а разве Гунтар не зайдет в дом? Подождет во дворе. Значит, визит — официальный... Она коротко усмехается: «В известной мере да». Предлагаю раздеться — отказывается. Значит, визит будет и коротким... «В известной мере да»,— повторяет она и снова смеется. Официальный плюс короткий... Из этого уже можно кое-что заключить. Спрашиваю — она с каким-нибудь поручением? «В известной мере да»,— вновь говорит она («в известной мере...» — что у нее за присказка?) и в третий раз смеется, но потом сама себя поправляет, заметив внушительно, что «не в известной мере, а точно так оно и есть», съездить ко мне — общественное поручение от какой-то комиссии, комитета или совета.
У меня упало сердце. Куда же меня будут вербовать? Куда снова придется ехать? Кому представляться? Хоть бы миновала меня сия чаша! Смотрим через стол друг на друга. Я — подбирая убедительные доводы, чтобы отбояриться. Она? Скорей всего, подбирая столь же убедительные доводы, чтобы уговорить. Ну слушаю, выкладывайте, сказала я и добавила — очень надеюсь, что это не какое-нибудь выступление в Ошупилсе! Ирена явно смущена. Но это займет у вас часок, не больше, сказала она, ведь потом будут еще танцы. После меня будут танцы? Она энергично кивнула. От резкого движения с шапки у нее слетел снег. Получилось довольно комично, и, поняв это, она густо покраснела. Я с иронией заметила, что звучит это очень заманчиво, и она, уловив насмешку, настороженно переспросила, что... звучит заманчиво? Пу танцы — и так далее, сказала я, наверное с буфетом, однако я, увы, твердо решила в ближайшее время от работы не отрываться, поскольку... и т. д. Она хотела узнать, что означает «в ближайшее время», И я объяснила — это значит до осени, когда я должна сдать рукопись. Об этом не может быть и речи, воскликнула она, ведь вы «включены в этот квартал!» Если дело касается не издательских планов, то слово «включена» обычно не сулит мне ничего хорошего. И понятно, так оно и оказалось: я была включена, как она объяснила, в какой-то план мероприятий. Потом, уловив в моем взгляде или в позе воинственность, она примирительно добавила, что до осени я еще все успею. Черт возьми, откуда они вечно берутся, эти умники, которые лучше меня знают, что я успею и что не успею (ведь, по существу, им до лампочки, успею ли я, не успею)! Ей-богу, с ума сойти можно! Но, видимо, все же не следовало говорить, что в литературном труде она ничего не смыслит... Она покраснела, рассердилась, надулась, задетая до глубины души. Однако и думать не думала задравши хвост уйти. Напротив, она внедрилась в кресло так прочно, вцепилась в подлокотники так судорожно, что ее намерения не оставляли сомнений. Ее поза давала понять, что Ирена решила уехать не раньше чем получит согласие! О, даже кроваво-красный рот ее тюльпана в комнатном тепле хищно раскрыл мне навстречу свой черный зев! И колеблясь между противоречивыми чувствами: жалостью, так как Ирена вся взмокла, злостью, так как на мои интересы ей наплевать, и восхищением, так как она обладала железной верой в свою правоту, которой мне так недоставало! — я вздохнула и подняла на мачте белый флаг. Ну, какого числа и что у вас там планируется? Рассказывайте! Она сразу воспряла духом, я же — сникла: закон сохранения энергии. Заручившись согласием, она, радостная, уехала, тогда как я с «заоблачных высот» прямым ходом спустилась в «низменный быт», стала мрачно бродить по дому, намечая необходимые мероприятия:
а) сочинить речь;
б) перебрать в уме возможные вопросы и придумать связные ответы, чтобы не опозориться;
в) сделать маникюр (а привезли наточенные щипчики?);
г) выгладить платье... Длинное надеть или короткое? В длинном можно не опасаться, не выглядывает ли какой-то фрагмент белья. Но в длинном, хм, не слишком ли большое декольте? В провинции свои нравы. Не показаться бы, чего доброго, беспутной! Не надену длинное... Ой, а есть ли у меня новые чулки, в которых можно смело лезть на сцену? Пойти посмотреть...
Все перерыла — нету! Нету чулок. Зато наткнулась на спрятанную подальше пачку сигарет. И теперь вот сижу в синих клубах и тупо размышляю о жизни... Не следовало ли мне сказать, что в Ошупилсе я никогда не была, — может, прислали бы машину? Да ладно уж, доберусь как-нибудь и общественным транспортом! Шесть пар автобусов в сутки. Неужто уж пропаду, потеряюсь в своем районе?
7 февраля 1976 года
И куда было так спешить? Не могла поехать следующим рейсом! Ну спроси! За целых полтора часа до начала — вот деревенщина! — сошла с автобуса в Ошупилсе и стала озираться по сторонам в поисках каких-нибудь ориентиров. Обе бумажки, прикрепленные к столбу, не давали нужной информации. На одной — объявление Ошупилсского совхоза:
«Срочно требуются: скотники, трактористы, шоферы (и прочие!)».
Из другой бумажки я узнала, что «граждане, желающие клеймить мясо, должны предъявить внутренние органы».
Мимо протарахтела подвода. Неужели здесь еще ездят на лошадях? Пресно пахло оттепелью. Небо хмурое, воздух прохладный и влажный. То ли дождь сеялся, то ли туман. Сквозь промозглую серость блестели окна каких-то многоэтажных зданий, и я решила, что Дом культуры, видимо, должен быть там, где яркое освещение, пошла в ту сторону, неся в руке чемоданчик с лаковыми рижскими «испанскими сапогами». Подняла воротник, чтобы небесная роса не испортила самодельную прическу. Но морось как жидкий клей вскоре прилепила волосы к вискам и ко лбу.
Впереди блеснули неоновые буквы.
КАФЕ... КАФЕ... КАФЕ... КАФЕ...
Кругом струились запахи кофе и съестного. Времени у меня было в избытке, в кафе я могла спрятаться от дождя, однако зайти с чемоданом казалось неудобно. У встречной женщины я спросила, где Дом культуры. Вам, говорит, в противоположную сторону. От себя добавила, что раньше там была баптистская молельня, а до этого — корчма. Далеко это? Минут десять ходьбы — если через сквер. И пятнадцать — если мимо «хозтоваров», зато там дорога лучше. Поскольку времени у меня все еще было хоть отбавляй, я направилась к «хозтоварам». Может, зайти? Но покупать я ничего не собиралась, а без дела что попусту отирать прилавок... Возле Дома культуры, здания из красного кирпича, уже толклись молодые люди. На ценителей психологической прозы они не похожи. Наверное, пришли на танцы... Дождь усиливался, заблестел тротуар.
Почему это осталось в памяти? Что в этих воспоминаниях такого важного, что они отложились в клетках мозга? Почему кожа все еще чувствует прикосновение оттепели, ноздри щекочет дух конского навоза и кругом витает кофейный аромат, волной катится, едва откроют дверь, за которой я стояла, как мокрый любопытный пес? Отчего еще живы эти разнообразные запахи, усиленные влажностью воздуха? Ведь тот вечер не играл никакой роли в моей жизни. А может, я ошибаюсь? Тогда почему же я не помню почти ничего из всего, что говорилось после (а говорили-то обо мне!)? Почему мне так безразлично, кто что сказал (оценки-то давали мне!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19