.. Вдова Максима Опри за милую душу отдала бы за него Флорику, были бы они всем довольны, имели бы детей, работали оба, и, может быть, так он и наживет больше, чем при другой-то жене...
Он приналег на работу, как будто укрепясь в решении жениться на дочери Тодосии. Вечерами он изнывал от усталости и все-таки чувствовал в себе больше сил и готовности к битве с жизнью. А мысли не переставали мучить его. Он чаще и чаще признавался себе, что, сколько ни надрывайся, все равно ничего не заимеешь. Значит, ты должен вечно батрачить на других, ты работай, чтобы они богатели? Какой прок от его смекалки, когда у него мало земли... Пойдут дети. Как их прокормишь и, главное, что им оставишь после себя? Ведь на него, какие ни на есть, три полоски придутся, а у них и того не будет... Вот и станут дети клясть его, как сам он в горькие минуты клял отца за то, что тот промотал землю, а мать за то, что не противилась этому.
Он ходил по улице, опустив глаза, словно не смел взглянуть в лицо людям. Он воображал, что встретит сострадательные или насмешливые взгляды, а это обидело бы его или разозлило. Зенобия, как и все бабы, ловившая всякий разговор, передавала ему людские пересуды, что лучше, мол, ему отстать от Аны, не ровня она ему. Такие речи вначале только злили и ожесточали его, но потом стали расхолаживать. Иногда ему думалось, что это от Джеордже исходят дурные слухи. Однажды вечером он сорвался как сумасшедший, обегал все село, намерившись избить Джеордже. Попадись тот ему, он бы, верно, убил его. Но в душе Ион испытывал какую-то робость перед сыном Томы Булбука. Обходил его, чтобы не сталкиваться с ним. Во взгляде Джеордже ему виделось затаенное злорадство, мол, из-за меня ты был унижен. И чем добрее и мягче тот был в разговоре, тем сильнее это раздражало Иона.
Он уже не ходил по вечерам к Ане, как это бывало до той истории. Но, узнав, что Джеордже тем временем стал увиваться за девушкой, пришел в бешенство, бушевал целый день, вконец, разругался с отцом и чуть не вздул его за то, что тот уродил его бездольным. После, молчаливый и угрюмый, выпил в одиночку на приспе у Аврума чарку ракии. У него мутился разум при одной мысли, что Джеордже, завладев землями Василе Бачу, станет еще зажиточнее, а он так и останется нищим, беднее всякого батрака. Ану он встречал иногда, но не заговаривал с ней. Здравствовался, как и всяк другой. Девушка страдальчески улыбалась... Может быть, он вовсе и не желанный ей? Может, вся ее любовь только померещилась ему? И неспроста Василе Бачу с недавних пор что-то уж больно набивается к нему на дружбу, значит, теперь не опасается...
Как-то в субботний вечер он пробыл с парнями у корчмы до полуночи. Был он очень весел, сам не знал с чего, наигрывал на листике, а все подкрикивали и приплясывали. Из десятка голосов ему слышался один только голос Джеордже, резкий и сиплый, точно у старого петуха. В серых потемках ясно, как днем, Ион различал его средь других — пузастый, он неуклюже топтался на месте... И таким он казался уморительным, что Ион прыснул со смеху... Когда расходились, Ион стал следить, куда он пойдет. Джеордже прошел перед домом Василе Бачу, посмотрел, посмотрел, отрывисто свистнул, как бы спрашивая что-то, потом, не получив ответа, пошел дальше ленивой развальцей... Сердце Иона буйно заколотилось от радости. Он облегченно вздохнул и тут же решил зайти к Ане, поблагодарить ее и попросить прощенья. А все-таки прошел мимо ее дома, не останавливаясь. Припустился по Притыльной улице, торопясь, в радостном возбуждении, и проскользнул во двор Максимовой вдовы. Две огромные овчарки, с доброго телка, гавкнули два раза, потом узнали его и стали ластиться к нему. Он подкрался к окошку и три раза тукнул в стекло, легонько, как ветер. Потом сел на приспу и стал ждать. Одна из собак подошла к нему, лизнула его узловатые руки и положила ему на колени голову. Мысли Иона были так путанны, что он даже не пытался разобраться в них. Только сердце по-прежнему трепетало живой радостью... Потом дверь из сеней бесшумно отворилась. Вышла Флорика, в одной рубашке, спокойная, как светлое видение.
— Это ты, Ионикэ? — мягко прошептала она без всякого удивления.
— Я, я, — проговорил Ион.
Девушка села на приспу и съежилась. Ночной холодок пронимал ее. Она прижалась к Иону и горячо зашептала:
— Я как чувствовала, что ты придешь... Ждала тебя...
Иону ее слова показались притворными. Как она могла знать, что он придет, когда он и сам этого не знал? И все-таки он, не помня себя, уже обнимал и целовал ее. Тепло ее тела пьянило его. Он чувствовал, как в нем закипает кровь, бешено сжал ее в объятьях и вдруг сказал хриплым голосом, точно чья-то чужая рука сдавила ему глотку:
— Слушай, Флорика, ты знай, что я женюсь на тебе, хоть тут что будь!..
Девушка вздрогнула от счастья. Глаза ее заблистали в ночной тьме, и этот блеск пронизал его душу.
Обнимая ее, Ион чувствовал своей грудью ее грудь. Он нашел ее губы и исцеловал их...
2
Распекание Иона в церкви вызвало в доме Хердели бурю негодования против священника. Даже учитель, при всем его миролюбии, не побоялся многократно заявить своим домочадцам:
— Разве это поп?.. Это свинья, а не поп! Да еще злобная свинья!..
— Помело! — воскликнула жена учителя, увидя в окно проходившего по улице Белчуга. Он был хмурый, во встрепанной бороде его застряли соломинки, сам весь в пыли, грязный, потный и расхристанный, как сиволапый извозчик.
Дочери сочли это прозвище превосходным и с тех пор, говоря о Белчуге, только «помелом» и звали его и при этом, конечно, покатывались со смеху.
Сам Херделя опасался, как бы их возмущение не дошло до ушей священника. Он всегда стремился ладить со всеми, никого не обижать, так оно легче лавировать в жизни, полной огорчений. Судьба послала ему столько невзгод, что он поистине нуждался в людской благожелательности...
Вот уже пятнадцать лет он учительствовал в Припасе, в государственной школе. Попал он сюда благодаря особой милости инспектора Чернатоня, который любил его как брата. В Фелдиоаре, где он прежде был коммунальным учителем, у него имелась пасека, славившаяся на весь край. Инспектор, и в особенности его жена и дети, очень любили чистый мед. Херделя, зная за Чернатонем эту слабость, всякий раз, когда бывал в Бистрице, непременно являлся к госпоже инспекторше с ящичком белейших сотов. В благодарность Чернатонь, как только представилось место в Припасе, по-дружески спросил его: «Хотите учительствовать в государственной школе?» Херделе еще никогда не выпадала такая великая честь. Инспектор, перед которым трепетало все учительство, сам предлагал ему повышение!.. При всем том он не мог решиться сразу дать ясный ответ. Дело было слишком серьезное. В государственных школах требовалось знать венгерский язык, с которым Херделя был не в ладах. Спору нет, он немножко понаторел, сочиняя крестьянам Фелдиоары «ябеды» и «слезные прошения»,— причина печальной памяти раздоров с письмоводителем, — но он понимал, что такими знаниями венгерского не обойдешься. Потом, перейти на государственную службу в некотором роде значило бы переметнуться во вражеский стан. Румын, который должен обучать румынских детей говорить только по-венгерски,— это уже не румын, а чистейший ренегат... Но на другой чаше весов были столь же существенные соображения. Его жалованье в коммуне составляло примерно четверть того, что сулила казна. Правда, он прилично зарабатывал на крестьянских прошениях, потому что делал это быстрее, дешевле и даже лучше письмоводителя, но эти доходы держались на волоске, энергичное вмешательство со стороны письмоводителя могло пресечь их раз и навсегда. Далее, в коммуне ему не полагалось ни пенсии, ни прибавки жалованья, как это было бы на государственной службе, где инспектор обещал зачесть ему и все предыдущие годы, то есть семнадцать лет... Долго мучился и соображал Херделя, совещался и ссорился с женой, которая торопила его не упускать такого случая,— тогда ведь семья меньше нуждаться будет. И вот когда сомнения же-стоко грызли его, он вдруг получил письмо от инспек-тора Чернатоня. Он и поныне хранит его, как документ неоценимой важности. Это письмо заставило его решиться. Вот что писал инспектор: «Дорогой Херделя, желательно иметь ваш окончательный ответ и трехдневный срок. Весьма настаиваю на вашем назначении в Припас. Сердечный привет. Чернатонь».
В Припасе на первых порах ему пришлось туже, чем в Фелдиоаре. Когда здесь основывали государственную школу, коммуна обязалась отвести для нее помещение и плодовый сад. Было обещано построить со временем новую школу, в которой будет и приличная квартира для учителя. А пока что Херделя вынужден был заплатить из своего кармана за ремонт крестьянского дома, чтобы в нем можно было устроиться по-человечески. Спустя год плут-крестьянин, видя, что его хибарка превратилась в нарядный домик, расторг договор об отдаче его внаймы и вселился в него. Учитель ухлопал деньги на другой дом и пострадал таким же образом... Время шло, государство и не помышляло о новой школе, и тогда Херделя принял важное решение. Коммуна отвела под фруктовый сад один из церковных участков на окраине села. Учитель с согласия Белчуга взялся строить собственный дом на церковном участке. В ту пору они были в большой дружбе. Священник заверил Херде-лю, что сад останется в его собственности, как дар от коммуны и от церкви за его рвение к просвещению детей Припаса. Учителю и в голову не пришло спросить у него какой-нибудь письменный документ. Слово друга святее всяких бумажек. Позднее он попросил, но священник начал отвиливать.
— Время терпит, друг Захария, — говорил он со странной усмешкой, в которой Херделя читал затаенную угрозу.
Чем больше охладевали их отношения, тем сильнее чувствовал учитель эту угрозу. И, как нарочно, сколько он ни старался отвести опасность, несогласие между ними росло день ото дня. Оки пока еще разгова-ривали, потому что Херделя сносил его своенравие, но их сердца отчуждались дальше больше.
Учитель с ужасом думал о той минуте, когда произойдет разрыв. Он был уверен, что Белчуг сделает все возможное, чтобы выдворить его из дома, который достался трудом и был единственным их благоприобретением за целые годы забот и треволнений. И это может случиться именно теперь, когда дочери на выданье, а домик — все их приданое и вся надежда. Хоть они, бедняжки, и красивы и толковы, да ведь безо всего вряд ли кто возьмет их «в наши материалистские времена», — как весьма справедливо говаривала Лаура.
Опасность эту остро чувствовали все домочадцы, именно поэтому ненависть к священнику усиливалась помимо их воли, точно ее разжигала рука судьбы. Чем больше возмущали их поступки Белчуга, тем чаще они возвращались к мысли о своей зависимости от него и еще сильнее озлоблялись. Мать с дочерьми осаждали учителя попреками и горестными причитаниями. В особенности г-жа Херделя большая была мастерица живописать несчастья, которые обрушатся на семью, если «помело» попросит их из дому, а каково было строить его, от детей отрывали денежки... Да и не ровен час, ведь может статься, что Херделя закроет глаза, а их пустит по миру, вон как он кашляет по ночам, словно из бочки, исхудал, сущий одер стал... Ее мрачные прорицания находили отклик в сердцах дочерей, те заливались слезами, учитель приходил в расстройство, а Титу, почти всегда в такие моменты испытывавший поэтическое вдохновение, нервничал и стонал, что не может работать от этого бессмысленного галдежа...
В то самое время, когда семейные треволнения стали усугубляться, вдруг выискался жених. И хотя в доме Хердели его ждали, из-за него поднялся спор, который чуть не окончился скандалом.
Прошлым летом, в июле, на водах в Сынджеорзе, будучи на одном из еженедельных балов вместе с Титу, Лаура познакомилась со студентом-богословом Джеордже Пинтей. Юноше оставалось учиться еще год, чтобы выйти в священники, и он очень полюбил Лауру. В семидесяти девяти письмах и почтовых открытках, присланных ей впоследствии, он мало-помалу излил свою страсть, которую в нем зажгли ее красота, кротость, тонкая образованность и прочие достоинства, замеченные им с первого взгляда, но столь многочисленные, что ему потребовалось бы более года времени и несметное количество бумаги, чтобы перебрать их все. После первых писем Лаура была и нерешительности — отвечать ему или не отвечать? Случилось как раз так, что сердце ее было свободно. Один лицеист из Армадии, который ухаживал за ней два года и уже начал интересовать ее, став бакалавром, сразу уехал, не написав ей ни строчки, и она принуждена была вырвать его из сердца, хотя и с болью. Ее сомнения рассеял Титу своим мудрым советом: можно и написать ему, но с большой осмотрительностью. И Лаура послала богослову Джеордже Пинте двадцать писем и двадцать три цветные открытки, в которых она слегка кокетничала сентиментализмом, но даже и намеком не сулила ему любви. Ибо Лаура, хотя ей было только девятнадцать лет, имела весьма серьезные взгляды на любовь и не допускала мысли полюбить кого-то после столь краткого знакомства. «Любовь — вещь хрупкая,— меланхолично говорила она, — и порывчивостью ее разобьешь». Пинтя запомнился ей только тем, что он был на два пальца ниже ее ростом, а она терпеть не могла маленьких мужчин. И потом, пока он бомбардировал ее письмами, она познакомилась с одним юношей, высоким, застенчивым, деликатным и красивым студентом-медиком Аурелом Унгуряну. Впервые они встретились на студенческом балу в Армадии, на рождественские каникулы он приходил в Припас четыре раза, на пасхальные — десять раз, а теперь, в летние каникулы, бывал чуть не каждый день. Из частых встреч возникла любовь, и Лауре она была особенно дорога, потому что Аурел довольствовался лишь пожиманием ее руки крепче обычного, надавливая при этом на средний палец, что на языке влюбленных означало: «Я люблю тебя всем сердцем».
Как только в душе Лауры определилась любовь к Аурелу Унгуряну, ей уже прискучили настойчивые излияния Пинти. Ей казалось, что это оскверняет ее чувство, которое она желала сберечь во всей непорочности единственно для медика. В доказательство искренности на пасху она призналась Аурелу, что Пинтя надоедает ей любовными письмами. Аурел, хорошо знавший Пинтю по лицею, растерялся и смущенно сказал:
— Простите, Пинтя очень славный юноша... очень и очень...
Лаура догадалась, как ему, должно быть, больно от такого признания, и больше не упоминала про Пинтю, а когда Аурел спрашивал ее, она отвечала с убийственным безразличием, из чего можно было заключить, что ее сердце на веки вечные принадлежит одному ему...
Старики отнюдь не поощряли чувств Лауры. Перечитывая письма богослова, раз от разу все более пылкие, они подумали про себя, а потом высказали открыто, что писать так, как пишет Пинтя, может только очень хороший человек. Они полюбили его, не видав в глаза, и их симпатия к нему возрастала по мере того, как разгоралось пламя его страсти в письмах к Лауре.
— Хорошо, кабы вышло что-нибудь серьезное,— все чаще вздыхала мать.
— Э-э, господи, да это просто счастье заполучить такого замечательного зятя! — добавлял учитель, прищелкивая языком в знак величайшего удовольствия.
Подобные помыслы возмущали Лауру тем более, что родители высказывали их после долгих сетований на бедность, на неопределенность положения с домом, на бесконечные трудности жизни, на «материалистские времена»... Когда они доходили до «материалистских времен», девушка и вовсе сердилась, понимая, что ее разят ее же собственным оружием. Она плакала, сыпала проклятьями, запиралась в гостиной, находя утешение в том, что страдает ради Аурела, и еще сильнее влюблялась в него. Гиги, обожавшая сестру, оставалась сражаться с родителями, а истощив все доводы против богослова, тоже ударялась в слезы. Тогда Лаура звала ее к себе, и они, как плакальщицы, причитали вместе, потом смеялись над письмами Пинти и отводили душу в разговорах об Ауреле.
Восьмидесятое письмо, прибывшее через несколько дней после того, как Белчуг распекал Иона в церкви, Пинтя адресовал старикам и в нем просил навек руки их прелестной Лауры, с добавлением, что, в случае благоприятного ответа, он позволит себе явиться лично, чтобы услышать слово счастья из ее и их уст. Главная сенсация содержалась в постскриптуме, где говорилось: «Считаю излишним напоминать, что материальные вопросы мне совершенно чужды и безразличны. Его преосвященство епископ назначил мне хороший приход в Сатмаре, и мы будем избавлены от насущных забот». Это значило, что Пинтя желает взять Лауру без приданого.
— Наконец-то подвалило счастье! — воскликнул обрадованный Херделя.— В честь такой новости следует выпить. Что скажешь, женушка?
— Дай бог, в добрый час! — прослезилась она в избытке чувств помешивая токану (Токана — мясное или овощное блюдо с острой приправой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Он приналег на работу, как будто укрепясь в решении жениться на дочери Тодосии. Вечерами он изнывал от усталости и все-таки чувствовал в себе больше сил и готовности к битве с жизнью. А мысли не переставали мучить его. Он чаще и чаще признавался себе, что, сколько ни надрывайся, все равно ничего не заимеешь. Значит, ты должен вечно батрачить на других, ты работай, чтобы они богатели? Какой прок от его смекалки, когда у него мало земли... Пойдут дети. Как их прокормишь и, главное, что им оставишь после себя? Ведь на него, какие ни на есть, три полоски придутся, а у них и того не будет... Вот и станут дети клясть его, как сам он в горькие минуты клял отца за то, что тот промотал землю, а мать за то, что не противилась этому.
Он ходил по улице, опустив глаза, словно не смел взглянуть в лицо людям. Он воображал, что встретит сострадательные или насмешливые взгляды, а это обидело бы его или разозлило. Зенобия, как и все бабы, ловившая всякий разговор, передавала ему людские пересуды, что лучше, мол, ему отстать от Аны, не ровня она ему. Такие речи вначале только злили и ожесточали его, но потом стали расхолаживать. Иногда ему думалось, что это от Джеордже исходят дурные слухи. Однажды вечером он сорвался как сумасшедший, обегал все село, намерившись избить Джеордже. Попадись тот ему, он бы, верно, убил его. Но в душе Ион испытывал какую-то робость перед сыном Томы Булбука. Обходил его, чтобы не сталкиваться с ним. Во взгляде Джеордже ему виделось затаенное злорадство, мол, из-за меня ты был унижен. И чем добрее и мягче тот был в разговоре, тем сильнее это раздражало Иона.
Он уже не ходил по вечерам к Ане, как это бывало до той истории. Но, узнав, что Джеордже тем временем стал увиваться за девушкой, пришел в бешенство, бушевал целый день, вконец, разругался с отцом и чуть не вздул его за то, что тот уродил его бездольным. После, молчаливый и угрюмый, выпил в одиночку на приспе у Аврума чарку ракии. У него мутился разум при одной мысли, что Джеордже, завладев землями Василе Бачу, станет еще зажиточнее, а он так и останется нищим, беднее всякого батрака. Ану он встречал иногда, но не заговаривал с ней. Здравствовался, как и всяк другой. Девушка страдальчески улыбалась... Может быть, он вовсе и не желанный ей? Может, вся ее любовь только померещилась ему? И неспроста Василе Бачу с недавних пор что-то уж больно набивается к нему на дружбу, значит, теперь не опасается...
Как-то в субботний вечер он пробыл с парнями у корчмы до полуночи. Был он очень весел, сам не знал с чего, наигрывал на листике, а все подкрикивали и приплясывали. Из десятка голосов ему слышался один только голос Джеордже, резкий и сиплый, точно у старого петуха. В серых потемках ясно, как днем, Ион различал его средь других — пузастый, он неуклюже топтался на месте... И таким он казался уморительным, что Ион прыснул со смеху... Когда расходились, Ион стал следить, куда он пойдет. Джеордже прошел перед домом Василе Бачу, посмотрел, посмотрел, отрывисто свистнул, как бы спрашивая что-то, потом, не получив ответа, пошел дальше ленивой развальцей... Сердце Иона буйно заколотилось от радости. Он облегченно вздохнул и тут же решил зайти к Ане, поблагодарить ее и попросить прощенья. А все-таки прошел мимо ее дома, не останавливаясь. Припустился по Притыльной улице, торопясь, в радостном возбуждении, и проскользнул во двор Максимовой вдовы. Две огромные овчарки, с доброго телка, гавкнули два раза, потом узнали его и стали ластиться к нему. Он подкрался к окошку и три раза тукнул в стекло, легонько, как ветер. Потом сел на приспу и стал ждать. Одна из собак подошла к нему, лизнула его узловатые руки и положила ему на колени голову. Мысли Иона были так путанны, что он даже не пытался разобраться в них. Только сердце по-прежнему трепетало живой радостью... Потом дверь из сеней бесшумно отворилась. Вышла Флорика, в одной рубашке, спокойная, как светлое видение.
— Это ты, Ионикэ? — мягко прошептала она без всякого удивления.
— Я, я, — проговорил Ион.
Девушка села на приспу и съежилась. Ночной холодок пронимал ее. Она прижалась к Иону и горячо зашептала:
— Я как чувствовала, что ты придешь... Ждала тебя...
Иону ее слова показались притворными. Как она могла знать, что он придет, когда он и сам этого не знал? И все-таки он, не помня себя, уже обнимал и целовал ее. Тепло ее тела пьянило его. Он чувствовал, как в нем закипает кровь, бешено сжал ее в объятьях и вдруг сказал хриплым голосом, точно чья-то чужая рука сдавила ему глотку:
— Слушай, Флорика, ты знай, что я женюсь на тебе, хоть тут что будь!..
Девушка вздрогнула от счастья. Глаза ее заблистали в ночной тьме, и этот блеск пронизал его душу.
Обнимая ее, Ион чувствовал своей грудью ее грудь. Он нашел ее губы и исцеловал их...
2
Распекание Иона в церкви вызвало в доме Хердели бурю негодования против священника. Даже учитель, при всем его миролюбии, не побоялся многократно заявить своим домочадцам:
— Разве это поп?.. Это свинья, а не поп! Да еще злобная свинья!..
— Помело! — воскликнула жена учителя, увидя в окно проходившего по улице Белчуга. Он был хмурый, во встрепанной бороде его застряли соломинки, сам весь в пыли, грязный, потный и расхристанный, как сиволапый извозчик.
Дочери сочли это прозвище превосходным и с тех пор, говоря о Белчуге, только «помелом» и звали его и при этом, конечно, покатывались со смеху.
Сам Херделя опасался, как бы их возмущение не дошло до ушей священника. Он всегда стремился ладить со всеми, никого не обижать, так оно легче лавировать в жизни, полной огорчений. Судьба послала ему столько невзгод, что он поистине нуждался в людской благожелательности...
Вот уже пятнадцать лет он учительствовал в Припасе, в государственной школе. Попал он сюда благодаря особой милости инспектора Чернатоня, который любил его как брата. В Фелдиоаре, где он прежде был коммунальным учителем, у него имелась пасека, славившаяся на весь край. Инспектор, и в особенности его жена и дети, очень любили чистый мед. Херделя, зная за Чернатонем эту слабость, всякий раз, когда бывал в Бистрице, непременно являлся к госпоже инспекторше с ящичком белейших сотов. В благодарность Чернатонь, как только представилось место в Припасе, по-дружески спросил его: «Хотите учительствовать в государственной школе?» Херделе еще никогда не выпадала такая великая честь. Инспектор, перед которым трепетало все учительство, сам предлагал ему повышение!.. При всем том он не мог решиться сразу дать ясный ответ. Дело было слишком серьезное. В государственных школах требовалось знать венгерский язык, с которым Херделя был не в ладах. Спору нет, он немножко понаторел, сочиняя крестьянам Фелдиоары «ябеды» и «слезные прошения»,— причина печальной памяти раздоров с письмоводителем, — но он понимал, что такими знаниями венгерского не обойдешься. Потом, перейти на государственную службу в некотором роде значило бы переметнуться во вражеский стан. Румын, который должен обучать румынских детей говорить только по-венгерски,— это уже не румын, а чистейший ренегат... Но на другой чаше весов были столь же существенные соображения. Его жалованье в коммуне составляло примерно четверть того, что сулила казна. Правда, он прилично зарабатывал на крестьянских прошениях, потому что делал это быстрее, дешевле и даже лучше письмоводителя, но эти доходы держались на волоске, энергичное вмешательство со стороны письмоводителя могло пресечь их раз и навсегда. Далее, в коммуне ему не полагалось ни пенсии, ни прибавки жалованья, как это было бы на государственной службе, где инспектор обещал зачесть ему и все предыдущие годы, то есть семнадцать лет... Долго мучился и соображал Херделя, совещался и ссорился с женой, которая торопила его не упускать такого случая,— тогда ведь семья меньше нуждаться будет. И вот когда сомнения же-стоко грызли его, он вдруг получил письмо от инспек-тора Чернатоня. Он и поныне хранит его, как документ неоценимой важности. Это письмо заставило его решиться. Вот что писал инспектор: «Дорогой Херделя, желательно иметь ваш окончательный ответ и трехдневный срок. Весьма настаиваю на вашем назначении в Припас. Сердечный привет. Чернатонь».
В Припасе на первых порах ему пришлось туже, чем в Фелдиоаре. Когда здесь основывали государственную школу, коммуна обязалась отвести для нее помещение и плодовый сад. Было обещано построить со временем новую школу, в которой будет и приличная квартира для учителя. А пока что Херделя вынужден был заплатить из своего кармана за ремонт крестьянского дома, чтобы в нем можно было устроиться по-человечески. Спустя год плут-крестьянин, видя, что его хибарка превратилась в нарядный домик, расторг договор об отдаче его внаймы и вселился в него. Учитель ухлопал деньги на другой дом и пострадал таким же образом... Время шло, государство и не помышляло о новой школе, и тогда Херделя принял важное решение. Коммуна отвела под фруктовый сад один из церковных участков на окраине села. Учитель с согласия Белчуга взялся строить собственный дом на церковном участке. В ту пору они были в большой дружбе. Священник заверил Херде-лю, что сад останется в его собственности, как дар от коммуны и от церкви за его рвение к просвещению детей Припаса. Учителю и в голову не пришло спросить у него какой-нибудь письменный документ. Слово друга святее всяких бумажек. Позднее он попросил, но священник начал отвиливать.
— Время терпит, друг Захария, — говорил он со странной усмешкой, в которой Херделя читал затаенную угрозу.
Чем больше охладевали их отношения, тем сильнее чувствовал учитель эту угрозу. И, как нарочно, сколько он ни старался отвести опасность, несогласие между ними росло день ото дня. Оки пока еще разгова-ривали, потому что Херделя сносил его своенравие, но их сердца отчуждались дальше больше.
Учитель с ужасом думал о той минуте, когда произойдет разрыв. Он был уверен, что Белчуг сделает все возможное, чтобы выдворить его из дома, который достался трудом и был единственным их благоприобретением за целые годы забот и треволнений. И это может случиться именно теперь, когда дочери на выданье, а домик — все их приданое и вся надежда. Хоть они, бедняжки, и красивы и толковы, да ведь безо всего вряд ли кто возьмет их «в наши материалистские времена», — как весьма справедливо говаривала Лаура.
Опасность эту остро чувствовали все домочадцы, именно поэтому ненависть к священнику усиливалась помимо их воли, точно ее разжигала рука судьбы. Чем больше возмущали их поступки Белчуга, тем чаще они возвращались к мысли о своей зависимости от него и еще сильнее озлоблялись. Мать с дочерьми осаждали учителя попреками и горестными причитаниями. В особенности г-жа Херделя большая была мастерица живописать несчастья, которые обрушатся на семью, если «помело» попросит их из дому, а каково было строить его, от детей отрывали денежки... Да и не ровен час, ведь может статься, что Херделя закроет глаза, а их пустит по миру, вон как он кашляет по ночам, словно из бочки, исхудал, сущий одер стал... Ее мрачные прорицания находили отклик в сердцах дочерей, те заливались слезами, учитель приходил в расстройство, а Титу, почти всегда в такие моменты испытывавший поэтическое вдохновение, нервничал и стонал, что не может работать от этого бессмысленного галдежа...
В то самое время, когда семейные треволнения стали усугубляться, вдруг выискался жених. И хотя в доме Хердели его ждали, из-за него поднялся спор, который чуть не окончился скандалом.
Прошлым летом, в июле, на водах в Сынджеорзе, будучи на одном из еженедельных балов вместе с Титу, Лаура познакомилась со студентом-богословом Джеордже Пинтей. Юноше оставалось учиться еще год, чтобы выйти в священники, и он очень полюбил Лауру. В семидесяти девяти письмах и почтовых открытках, присланных ей впоследствии, он мало-помалу излил свою страсть, которую в нем зажгли ее красота, кротость, тонкая образованность и прочие достоинства, замеченные им с первого взгляда, но столь многочисленные, что ему потребовалось бы более года времени и несметное количество бумаги, чтобы перебрать их все. После первых писем Лаура была и нерешительности — отвечать ему или не отвечать? Случилось как раз так, что сердце ее было свободно. Один лицеист из Армадии, который ухаживал за ней два года и уже начал интересовать ее, став бакалавром, сразу уехал, не написав ей ни строчки, и она принуждена была вырвать его из сердца, хотя и с болью. Ее сомнения рассеял Титу своим мудрым советом: можно и написать ему, но с большой осмотрительностью. И Лаура послала богослову Джеордже Пинте двадцать писем и двадцать три цветные открытки, в которых она слегка кокетничала сентиментализмом, но даже и намеком не сулила ему любви. Ибо Лаура, хотя ей было только девятнадцать лет, имела весьма серьезные взгляды на любовь и не допускала мысли полюбить кого-то после столь краткого знакомства. «Любовь — вещь хрупкая,— меланхолично говорила она, — и порывчивостью ее разобьешь». Пинтя запомнился ей только тем, что он был на два пальца ниже ее ростом, а она терпеть не могла маленьких мужчин. И потом, пока он бомбардировал ее письмами, она познакомилась с одним юношей, высоким, застенчивым, деликатным и красивым студентом-медиком Аурелом Унгуряну. Впервые они встретились на студенческом балу в Армадии, на рождественские каникулы он приходил в Припас четыре раза, на пасхальные — десять раз, а теперь, в летние каникулы, бывал чуть не каждый день. Из частых встреч возникла любовь, и Лауре она была особенно дорога, потому что Аурел довольствовался лишь пожиманием ее руки крепче обычного, надавливая при этом на средний палец, что на языке влюбленных означало: «Я люблю тебя всем сердцем».
Как только в душе Лауры определилась любовь к Аурелу Унгуряну, ей уже прискучили настойчивые излияния Пинти. Ей казалось, что это оскверняет ее чувство, которое она желала сберечь во всей непорочности единственно для медика. В доказательство искренности на пасху она призналась Аурелу, что Пинтя надоедает ей любовными письмами. Аурел, хорошо знавший Пинтю по лицею, растерялся и смущенно сказал:
— Простите, Пинтя очень славный юноша... очень и очень...
Лаура догадалась, как ему, должно быть, больно от такого признания, и больше не упоминала про Пинтю, а когда Аурел спрашивал ее, она отвечала с убийственным безразличием, из чего можно было заключить, что ее сердце на веки вечные принадлежит одному ему...
Старики отнюдь не поощряли чувств Лауры. Перечитывая письма богослова, раз от разу все более пылкие, они подумали про себя, а потом высказали открыто, что писать так, как пишет Пинтя, может только очень хороший человек. Они полюбили его, не видав в глаза, и их симпатия к нему возрастала по мере того, как разгоралось пламя его страсти в письмах к Лауре.
— Хорошо, кабы вышло что-нибудь серьезное,— все чаще вздыхала мать.
— Э-э, господи, да это просто счастье заполучить такого замечательного зятя! — добавлял учитель, прищелкивая языком в знак величайшего удовольствия.
Подобные помыслы возмущали Лауру тем более, что родители высказывали их после долгих сетований на бедность, на неопределенность положения с домом, на бесконечные трудности жизни, на «материалистские времена»... Когда они доходили до «материалистских времен», девушка и вовсе сердилась, понимая, что ее разят ее же собственным оружием. Она плакала, сыпала проклятьями, запиралась в гостиной, находя утешение в том, что страдает ради Аурела, и еще сильнее влюблялась в него. Гиги, обожавшая сестру, оставалась сражаться с родителями, а истощив все доводы против богослова, тоже ударялась в слезы. Тогда Лаура звала ее к себе, и они, как плакальщицы, причитали вместе, потом смеялись над письмами Пинти и отводили душу в разговорах об Ауреле.
Восьмидесятое письмо, прибывшее через несколько дней после того, как Белчуг распекал Иона в церкви, Пинтя адресовал старикам и в нем просил навек руки их прелестной Лауры, с добавлением, что, в случае благоприятного ответа, он позволит себе явиться лично, чтобы услышать слово счастья из ее и их уст. Главная сенсация содержалась в постскриптуме, где говорилось: «Считаю излишним напоминать, что материальные вопросы мне совершенно чужды и безразличны. Его преосвященство епископ назначил мне хороший приход в Сатмаре, и мы будем избавлены от насущных забот». Это значило, что Пинтя желает взять Лауру без приданого.
— Наконец-то подвалило счастье! — воскликнул обрадованный Херделя.— В честь такой новости следует выпить. Что скажешь, женушка?
— Дай бог, в добрый час! — прослезилась она в избытке чувств помешивая токану (Токана — мясное или овощное блюдо с острой приправой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53