— Сейчас, когда у тебя есть достаток, чего тебе еще нужно, что ты опять мечешься? Ненасытным нельзя быть, жадность душу губит. Земли у тебя достаточно...
— Достаточно-то оно никогда не бывает, барчук... А на ком жениться хочу, нельзя... Другую взять не могу...
— А на ком хочешь-то?
— На Флорике, — сказал Ион, сурово блеснув глазами.
— Это которая замужем за Джеордже?
— Она самая.
— Ну, Ион, видно, бог тебе одной рукой землю дал, другой разум отнял, — сказал Титу. — Во всем селе только и нашел жену Джеордже?
— Не нужна мне другая, барчук! — с яростью проскрежетал вдруг Ион, и дикая решимость сверкнула в его глазах.
— Гм, — проговорил Титу, почти пугаясь его голоса.— Что ж... Не нужна...
— Что вы мне посоветуете? — продолжал Ион мягко и просительно.
— Ничего... Угомонись.
— А если не могу?
— Тогда поступай как знаешь!
— Не знаю я! — процедил Ион, кипя от злости и бессилия.
— Я тоже... Одно только могу тебе сказать: угомонись !
От его слов у Иона закипала желчь. В первый раз он открылся кому-то в своей муке и вместо ободрения встретил отпор. У него сердце изболело, оттого что он не мог прийти к решению. Между тем его страсть стала так сильна, что он сам сознавал, — пожрет она его, если не найти пути, как ее утолить.
— Надо, барчук, надо! — простонал он, сдерживая жар.
Титу вздрогнул, испугавшись ожесточенности, которую он прочел на его лице. И, быстро протянув ему руку, сказал:
— Счастливо оставаться, Ионикэ!.. И уймись, послушай меня!
Ион пробормотал что-то и остался стоять посреди дороги, глядя ему вслед, пока тот не свернул под Чертовы кручи. Потом брезгливо сплюнул и буркнул:
— Ладно, я знаю, что делать...
Титу провел вечер у Грофшору, вместе с сестрой и родителями. А на другой день отправился лошадьми в Монор, откуда должен был ехать поездом в Сибиу.
5
С той минуты, как Сависта раскрыла ему глаза, Джеордже точно вдруг очнулся от глубокого сна. Теперь он понял, почему Ион все увивается вокруг него, почему советуется с ним и все время заходит к нему домой. Значит, из-за Флорики. Несмотря на это, он продолжал принимать его. Говорил и смеялся с ним, и, глядя со стороны, можно было поклясться, что они закадычные друзья. А сам ненавидел Иона и страстно желал поймать его с поличным, чтобы отмстить за себя. Джеордже и страшила желанная месть, и все-таки он искал ее. Он спокойно уходил из дома, потому что Сависта была неоценимым стражем и каждый вечер сообщала ему о каждом шаге жены...
Ион давно почувствовал враждебность Сависты, и ему не раз приходило желание задушить ее, чтобы открыть себе путь к Флорике. Однако ненавидел он только Джеордже, и чем дальше, тем сильнее, потому что это из-за него была несвободна Флорика. Если бы Джеордже не женился на ней, может, она подождала бы его и теперь не пришлось бы терзаться и ломать голову, как подступиться к ней.
В тот самый день, когда Титу уезжал из Армадии, Ион, узнав, что Джеордже нет дома, в полдень помчался к Флорике, в надежде хоть минутку поговорить с ней наедине. Сависта с приспы издали увидела его и, сообразив, что ей уж не добраться до своей засады, за кучу початков, прислонилась к стене, закрыла глаза, открыла рот и начала похрапывать, будто крепко спала. Ион зашел во двор, увидел ее и окликнул. Она не отозвалась. Тогда Ион подошел к ней, с замирающим от радости сердцем, опять тихонечко позвал ее, желая убедиться, вправду ли она спит:
— Сависта!
Она продолжала храпеть, не шевельнувшись, хотя мухи ползали по ее впалым, потным щекам, садились на белесые десны и длинные, желтые зубы.
— Слава богу, спит! — прошептал Ион и прошел на цыпочках в сени.
Сависта навострила уши. Она слышала только шепот и потом голос Флорики, уговаривавшей Иона уйти.
— Тише ты, Сависта спит вполглаза!
Калека была до смерти рада, что нечаянно нашла способ поймать их. Но снаружи она не могла расслышать, что они там говорят, и после этого случая перестала выходить на приспу, а стала притаиваться в сенях, в уголке, приглядывая оттуда за курами, чтобы они не лезли на порог. Там она весь день подремывала и похрапывала. Флорика за домашними хлопотами не сразу заметила, что Сависта перебралась на другое место. А когда как-то услышала ее храп, подумала, уж не заболела ли она» и спросила:
— Что у тебя болит, Сависта, чего ты такая квелая?
Та притворилась,, потерла глаза кулаками, как будто только что проснулась, и, насупясь, пролопотала:
— Ничего... Спать, спать...
Флорика покачала головой, но не стала ее выспрашивать, решив, что с годами она становится слабее и потому ее чаще одолевает дрема.
Прошло несколько дней. Ион не показывался. Сависта изнывала от нетерпения.
Потом в пятницу вечером Джеордже в разговоре с Флорикой сказал ей, что в воскресенье в ночь они с отцом поедут в Громовый лес привезти воз дров, пока не приспело время свозить хлеб. И как раз на другой день опять пришел Ион. Сависта храпела что есть мочи в своем закутке. Ион, не найдя ее на дворе, испугался, когда обнаружил ее здесь.
— Здорово, Флорика!.. А что это с Савистой? — спросил он тихонько, с дрожью в голосе.
— Да она последние дни все время так... Наверно, болеет... Бог ее знает... Да ты садись, посиди, Ион!
— Спасибо, я уж насиделся! — ответил Ион, оглядываясь на Сависту, и потом добавил: —А Джеордже дома?
— Нету, он с работниками на кукурузнике...
— Мгм...
— Только в воскресенье его и застанешь теперь, работы-то навалилось... Да, может, и в воскресенье его не будет, он как раз вечером собирался ехать
в лес...
Ион содрогнулся, как будто его вдруг встряхнула чья-то сильная рука. Кровь ключом закипела в его сердце, точно в котле на огне. Он глядел на Флорику, расширив глаза, и ему казалось, что они опять под лесной яблоней, он обнимает ее и чувствует ее горячее тело. Флорика не смотрела на него, как будто угадывала его мысли. Ион прошептал ей резко, повелительно:
— В воскресенье, как он уедет, я приду, знай!.. Слышишь?
Она молчала.
— Выдь во двор! Слышишь?.. Обязательно выйди, а то...
Флорика все молчала.
— С того дня мы с тобой по-людски ни словечком не обмолвились... Не могу я так больше...
— Если Джеордже узнает, убьет нас, — чуть слышно сказала Флорика, не глядя на него.
Ион скрипнул зубами, ее даже дрожь пробрала.
— Выходи, Флорика!.. Смотри, если не выйдешь, я...
В эту минуту они разом обратили глаза на Сависту, которая храпела с раскрытым ртом и по временам сглатывала. Они в страхе посмотрели на нее с каким-то недобрым предчувствием, но оно быстро прошло, как дурной сон.
— Спит, спит, — прошептала Флорика.
Сависта тяжело дышала. Пот ручьем струился у ней по вискам, по щекам. Рой мух с жужжаньем вился над ней...
6
Титу жадно глядел на трансильванскую землю, что бежала мимо, изгибалась, отставала, тянулась вдаль, опять приближалась... А поезд горделиво проходил мимо румынских сел, иные прорезывал, подобно беспощадному завоевателю, и лишь кое-где останавливался на миг; на остановках слышался отрывистый венгерский говор, — это подгоняли едущих крестьян или работников. Повсюду те же крестьяне, забитые, выносливые, терпеливые, — и на белесых дорогах, обок лошадок, усердно тянущих возы, и на желтеющих пашнях, взодранных их руками, орошенных их потом, и в нищих селах, из которых выжаты все соки. Всюду, где труд, там одни они. Потом пошли большие вокзалы, эти приемные городов, и крестьян уже не видно стало. Зато мелькали торопливые господа, шумливые, нетерпеливые, говорившие повелительно и только на чужом языке.
«Мы работаем для того, чтобы они пировали! — подумал Титу, задыхаясь от нараставшего в нем возмущения. — Вот иллюстрация нашего бесправия и угнетения !»
В Армадии иноплеменники были едва заметны среди множества румын. А при виде всех этих городов у Титу точно пелена спала с глаз, как когда-то в Гар-галэу, при виде окраинных лачужек. Они казались ему исполинскими гнездами врагов-трутней, вечно ненасытных, пожирающих плоды труда миллионов рабов вокруг.
В Клуже он пересел на другой поезд. Ему едва удалось взобраться в битком набитый вагон и поставить в коридоре чемодан. Засилье венгерской речи угнетало его.
У Титу было такое чувство, точно он попал в топь.
«Как хорошо, что я уезжаю... По крайней мере, хоть не буду постоянно видеть и слышать все эти возмутительные вещи!..»
Но в то же время ему было стыдно, что он бежит от борьбы. Он говорил себе, что честнее быть в гуще сражения, а не оставлять в хищных когтях тысячи униженных людей, не имеющих ни защиты, ни надежды... Но как только он оглядывался вокруг, мужество покидало его, он начинал понимать, что для этой бесконечной войны требуются сильные, смелые, непримиримые воины, которые борются без раздумий и без устали. Крестьяне из Лушки... они выносят и побои, и унижения, и тюрьмы — и не сдаются...
Темнело. Поезд с грохотом мчался. По временам снопы искр рассыпались над черными полями, мерцая в воздухе, как звездный дождь... Титу, погруженный в мысли, вглядывался в темноту, припав лбом к поднятой раме окна. Встречный дымный ветер трепал ему волосы... В вагоне все утихомирились. Он был один в коридоре среди чемоданов. Ему захотелось есть, и он спохватился, что надо было закусить в Клуже, но там его ошеломили суматошная толчея и шум. Он достал из чемодана провизию, которую ему положили дома. Когда он сражался с жареной куриной ножкой, кондуктор, покончивший с проверкой билетоз, пришел в коридор немножко отдохнуть и, увидя Титу за едой, по-венгерски пожелал ему приятного аппетита. Титу угрюмо ответил:
— Я не знаю венгерского...
Тогда кондуктор оглянулся по сторонам и, так как никого не было, прошептал:
— И я тоже румын, сударь!
Титу сразу просиял. Предложил ему жареной курятины, повторяя:
— Вы румын... и вы румын... пожалуйста, ешьте...
так вы румын!..
И тут кондуктор поведал ему, что его зовут Ште-фан Попа, но что он переменил свое имя на Иштван Пап; с него это потребовали, когда брали на службу, женат он на венгерке, и у них восемь человек детей, вот в приходится ему плясать под чужую дудку, чтобы не остаться без работы.
«Значит, тот, кто хочет вырваться из рабства в селе, должен порабощать свою душу в городе, и сам, в свою очередь, становится опасностью для рабов, которые его породили! — подумал Титу, оставшись один. — Тот, кто порывает с селом, неизбежно попадает к ним в сети...»
Он заснул на чемодане, измученный не столько усталостью, сколько размышлениями... Проснулся он от боли в спине. Солнце светило как-то грустно. А поезд все грохотал и грохотал...
На станционной платформе в Сибиу стояла в ожидании группа мужчин с трехцветными нарукавными повязками; они устремились к дверям вагонов — то были организаторы, прибывшие сюда для встречи гостей, съезжавшихся из всех румынских населенных пунктов Трансильвании... Титу выпрыгнул из вагона и ахнул от изумления, увидя, сколько народу, разговаривающего по-румынски, выходит из поезда, в котором он чувствовал себя таким чужим. И, однако, всю дорогу ни один не говорил по-румынски! Почему же в поезде никто не разговаривал по-румынски?.. Тут все обнимались, окликали друг друга, и Титу даже оробел, он никого не знал из всех этих румын. Он решил подойти к одному из организаторов, как вдруг услышал громкий оклик:
— Херделя Титу!.. Хер деля!..
В недоумении он оглянулся по сторонам и увидел окликавшего — статного краснолицего мужчину в золотых очках.
— Я! — отозвался Титу осипшим от волнения голосом. — Я Титу Херделя!
Тот обрадованно кинулся к нему, протягивая обе руки.
— Как хорошо, что я вас нашел!.. Вы меня не знаете... Пинтя... Доктор Вирджил Пинтя!.. Брат писал мне, что вы сюда приедете на торжества «Астры», а когда — не написал. И вот я, чтобы не прозевать вас, два дня подряд встречаю все поезда и кричу как оглашенный: «Титу Херделя...» Хорошо, что вы наконец приехали!
— А-а, брат Джеордже? — протянул Титу.— Да, да, как же, я писал им, но совсем не думал, что они вам сообщат об этом. Вы не представляете, как я рад, что...
— Да, брат Джеордже... Нас столько братьев, что, пожалуй, нет такого уголка на румынской земле, где бы не обретался один или двое. Здесь, например, нас как раз двое...
— Двое?
— Двое, дорогой. С весны. Я и Ливиу, капитан. Военный до мозга костей, штабник. Не нынче-завтра генералом будет... Но сухарь страшный. И не знаю, в кого он такой. Прямо неудобно за него. Да он и не видается с нами. Вечно только со своими военными, зароется в карты, в бумаги... А все же я вас свожу к нему. Только уж примите его таким, как есть...
Сам Вирджил Пинтя был словоохотливый, веселый и живой, как ребенок. В Сибиу его знали и любили, врач он был опытный и бескорыстный, притом самоотверженный, деятельный румын. Он приютил Титу у себя. У него была уютная квартира в прекрасном районе города. Гостю он уступил спальню, сказав, что сам будет спать в кабинете на диване.
Когда Титу переоделся, они вместе с Пинтей отправились в кофейную, где тот его отрекомендовал всем как многообещающего поэта, представителя «Трибуны Бистрицы». Приняли его с приличествующим радушием. Кое-кто припомнил стихи Титу, напечатанные в журнале «Фамилия». Особенно сдружился с Титу некий Барбу Лука, маленький, невзрачный молодой человек, сам поэт и сотрудник одной из газет в Сибиу; он даже вызвался быть его верным и беспристрастным путеводителем.
Позднее Титу познакомился и с капитаном Пинтей, жившим в скромной и даже бедноватой комнате при штабе армейского корпуса, где он служил. Когда они пришли, он сидел за столом, в домашней куртке, кругом всюду были карты, сабли, мундиры, сапоги, перед ним лежала папка с бумагами, очевидно, секретными, потому что он тотчас запер их в ящик стола. Был он высокий, широколобый, с редкими волосами, смуглым лицом и серо-голубыми глазами.
— Я привел тебе нашего свояка,— сказал Вирджил.— Но предупреждаю, Титу — румынский поэт, так что ты не морочь ему голову своими ренегатскими идеями, не серди его!
Капитан улыбнулся и крепко, по-английски, пожал Титу руку, любезно сказав:
— Если поэт, то непременно, значит, ирредентист!.. Впрочем, вы яе обращайте внимания на клеветнические речи моего брата... Я тоже румын, но прежде всего — офицер и слуга его величества императора. Как таковой я, разумеется, не могу признавать устремлений тех людей, которые, подобно ему, только и посматривают на Бухарест и на Румынию. В моем понимании — это уж не национальная политика,' а государственная измена...
Он говорил очень спокойно, с энергией человека, который после трудных борений выработал себе линию поведения и отстаивает ее с холодной, решительной убежденностью. Титу изумленно слушал его. До сих пор ему не случалось встретить рассудительного противника, с ясной аргументацией, которого не испугаешь фразой. Тут он сразу почувствовал его досадное преимущество. Сам он привык высказывать в споре возмущенное чувство и не умел придать своим возражениям стройной логичности, поэтому долгое время не отваживался заговорить. По счастью, Вирджил слишком хорошо знал ход мыслей брата и всегда с легкостью опровергал их; он и сейчас самые веские его доводы опрокидывал шуткой, — точно так смешная безделка, брошенная к ногам, сбивает неопасного противника.
Они пробыли вместе около часа. Под конец и Титу собрался с духом и спросил капитана:
— Вы, значит, не хотите нашего воссоединения?
— О, пока что это утопия!
— Что вы подразумеваете под этим «пока»?
— Ну, скажем, несколько веков... Во всяком случае, до тех пор, пока наша военная мощь крепка, действенна, все ирредентистские порывы так и останутся утопическими мечтами.
— А если будет война?
— Война не может осуществить ваших чаяний. Известно же, что Румыния наша союзница. Следовательно...
— Но союзы не вечны!..
— Вы хотите сказать, что Румыния может выступить против нас? — с улыбкой спросил капитан. — Ложный расчет. Совершенно ложный. Румыния никогда не сделает этого, потому что собственные интересы заставляют ее быть с ними заодно. Заставляют! Я это умышленно подчеркиваю: заставляют!
— А если все же выйдет не так, как вы предполагаете? Как вы тогда поступите?
— Любопытный вопрос! — сказал Ливиу, становясь серьезным. — Ясно, что буду выполнять свой долг. Разве это подлежит сомнению? Мне никогда и в голову не приходило, что я хоть на миг поколеблюсь перед врагом императора, кто бы ни был этот враг.
— Наши братья...
— Тут уж не до братства. Когда брат — враг тебе и посягает на твой дом и двор, чтобы расширить свои владения, о, тогда ты разишь его, как всякого врага, не задумываясь над тем, что он был твоим братом.
Вирджил с улыбкой слушал их разговор. Раньше он сам задавал Ливиу подобные вопросы и получал те же ответы, хотя и доказывал ему шаткость его позиции. Но, зная, что подобные споры всегда досаждают брату и выводят его из себя, он радовался, что Титу припирает его к стенке.
— Оставьте его, дорогой, с ним не сговоришься! — воскликнул потом медик со смехом, видя, что Титу мрачнеет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53