Пришлось Гланеташу выручать ее, в кутерьме и ему досталась от сына порция тумаков.
— Караул, убил, злодей! — заголосила Зенобия, выбегая с растрепанными космами во двор. — Помогите, братцы!.. Караул!..
Она оправила платок на голове и потом опять вернулась в дом, кляня на чем свет Иона, который тем временем поостыл и сидел за столом, уставясь на ребенка, ничего не слыша, кроме бессильного плача, резавшего его как ножом.
Зенобия, стараясь задобрить сына, опять занялась приготовлениями к ворожбе, в которой она, кстати, была большая мастерица. Она пошла, принесла из колодца ведерко воды, налила полный горшок и поставила его на огонь. Потом, держа в левой руке щипцы, взяла один уголек, опустила его в непочатую воду, а ножом, что у ней был в правой руке, провела крест на воде, прошептав: «Девять». Опустила другой уголь, опять прочертила крест и шепнула: «Восемь». И так пока не досчитала до одного. Угли резко пшикали, и старуха зашептала, косясь одним глазком на Иона:
— Беда как сглазили-то его, чтоб тому глаза повылазили!
Стоя, она стала откладывать ножом кресты на воде и сама приговаривала медлительным, тягучим, еле внятным голосом:
— Пресвятая матерь божья пречистая, будь то единый сглаз, сыми с Петришора двумя, будь то двойной сглаз, сыми тремя, будь то тройной сглаз, сыми чеырьмя, будь то четверной сглаз, сыми пятью, будь то пятерной сглаз, сыми шестью, будь то шестерной сглаз, сыми семью, будь то семерной сглаз, сыми восьмью, будь то восьмерной сглаз, сыми девятью знаменьями крестными, руками моими обеими!.. Петри-шору расти большому, хорошему да пригожему, как золото красное, как серебро ясное! И от карего глаза, и от черного глаза, и от голубого глаза отговор моими устами, исцеленье от господа!..
Она брызнула кончиком ножа несколько капель наговорной воды в раскрытый рот ребенка, потом обмакнула пальцы в горшок и провела ими три креста у него на лбу, три на подбородке, три на груди и по три на пятках. И Петришор сразу перестал плакать. Он только тяжело простонал, расширил глаза, точно испугавшись страшного видения.
— Все угли пошли ко дну, — проговорила Зенобия, выливая воду из горшка на дверную петлю. — Сглазили мальца, дай господи, чтобы им на три сажени,в землю уйти, тем глазам, что покою не дают невинным душам!
Ион так и сидел, не двигаясь, облокотясь на стол, даже не притронулся к еде, которую мать поставила перед ним. В уме его теснились черные думы... Некоторое время спустя он взглянул в окно и увидел проходившего Херделю. Он сразу вскочил, как ошпаренный.
«Мне его сам бог послал!» —подумал он, ринувшись во двор как сумасшедший, прямо без шапки.
Херделя увидел его, обрадовался и, остановясь,
спросил:
— Ты когда освободился, Ион?.. Хорошо, что тебя бог миловал... Вот и я опять на службу вернулся... Сейчас как раз из школы, отпустил детей обедать...
— Мальчонок у меня помирает, господин учитель,—вместо ответа с болью выговорил Ион.— Совсем пропадет, крестный... И если помрет, что со мной будет? Чего мне теперь делать?
— Так вдруг и помрет?.. Болеют же дети...
— Умирает он, крестный, умирает, я уж знаю,— повторил Ион с такой убежденностью, что у Хердели сразу исчезла с лица улыбка.
— Тогда зови доктора!
— Все зря, крестный... Что тут сделает доктор, если на то божья воля? — вздохнул Ион, глядя на учителя потухшими от испуга глазами. — Это мне в наказание, крестный... Так оно и есть... Разве я вам не говорил прежде?
— Плохо дело, — задумчиво сказал Херделя. — Если так, то плохо...
— И теперь, значит, я опять ни с чем останусь, крестный, да? Вся земля опять вернется к тому же, от кого досталась, да? — спросил он, глядя в рот учителю в ожидании спасительного возражения.
— Да ведь... хорошего мало, что и говорить,— медленно сказал Херделя с сомнением. — Но и не так уж скверно, как ты того опасаешься. Ты же отец ребенка, и в случае его смерти, — не дай бог, конечно, — ты, как отец, являешься наследником... По крайней мере, я так полагаю...
— А тесть? Василе Бачу? — спросил Ион, недоверчиво глядя на него.
— Что ж... и он может тут сказать свое слово... Все, что он отдал, он же для дочери давал... Если дочь умерла и ребенок умрет, он глядишь, и потребует от тебя свое имущество... Я разве знаю?.. А лучше постарайтесь между собой договориться, сам видишь, какой толк от судов, один только позор...
Ион все же остался доволен. Если дело в уговоре, тогда, значит, без бою у него никто ничего не сможет отнять.
Дома опять плакал Петришор, еще надрывнее. Но Иону его плач не казался уже таким раздирающим.
На другой день к ним зашел Василе Бачу, прослышав, что ребенок при смерти. Ион ловил каждое его движение. Василе Бачу держался спокойно, приласкал ребенка, увидя его вздутый живот, посоветовал Зено-бии приложить к нему отрубей, намоченных в теплом молоке от первотелки. Только перед самым уходом он сказал Иону:
— Не надо было его отнимать от груди, такого маленького... Теперь вот, если помрет, что ты будешь делать?
Во взгляде его было что-то пытливое. Однако Ион невозмутимо ответил:
— Что делать буду, тесть? Похороним его... Если ему бог не судил житья, разве мы тут вольны?
Василе Бачу кашлянул, словно хотел что-то сказать, да раздумал.
— Тогда прощайте! — коротко бросил он, выходя.
Ион стал уже думать о похоронах, рассчитывая, во сколько они обойдутся; схоронить его решил подле Аны, там и место хорошее, и посвободнее.
А Петришор таял с каждым часом. На четвертый день он уж и не плакал, а только резко хрипел, точно кто водил пилой по крепкому дереву... Ион тогда привез из Арма дни доктора Филипою. Но пока они приехали, ребенок был мертв. Увидя его синий живот, раздутый, как барабан, Филипою пожал плечами и сказал:
— Окормили его какой-то чертовщиной... Позвали бы меня раньше, пока он не раздулся, может быть, я бы и спас его...
После похорон Василе Бачу, мрачный и хмурый, сразу зашел к Иону, который ждал его.
— Вот что, зять, давай по совести договоримся,— начал он прямо, без обиняков. — Ана умерла, ребенок умер... Упокой их господи, господня воля — наша доля... Приданого я тебе вдосталь дал, Ион. А чего не дал, ты у меня силой отнял, так тебе захотелось. Сам ты видел, я ничего на это не сказал, все тебе отдал. Потому как своему детищу отдавал... Что, не верно я говорю, Ион?
Ион смолчал, отведя глаза в сторону. Василе Бачу продолжал все так же спокойно:
— Ладно... А теперь, когда умерли и Ана и ребенок, все, что было их, должно опять ко мне вернуться. Так это и по закону, и по совести... Затем я и пришел, чтобы у нас потом не было ни раздоров, ни перекоров...
— А почему это тебе вернуть то, что мое, тесть? — холодно сказал Ион. — Раз это мое, почему оно моим не останется?
— Что твое, твоим и будет... Ты мне только мое верни... Землю верни...
— Не труди язык понапрасну, тесть, право, ты же старый человек! —со смехом перебил его Ион.
Василе Бачу взбесил этот смех. Но он совладал с собой и ответил ему таким же ровным голосом, только понастойчивее:
— Я хотел сговориться с тобой, как с человеком совестливым... Да нет... Вижу, ты все такой же. Как был мошенник, так мошенником и остался. Недаром всего неделя, как из тюрьмы...
Правильно, тесть, правильно говоришь, — зло рассмеялся Ион. — Лучше уж ты меня мошенником зови, чем мне тебя обзывать. Лучше!
— Ничего, — сказал Василе, встав. — Если не хочешь добром понимать, поймешь худом... Сроду я не ходил по судам, а тут уж не спущу тебе, хоть последнюю рубаху с себя продам!
Ион продолжал смеяться, провожая его до двора. Но когда остался один, почувствовал, что от этого спокойного упорства старика его собственная уверенность поколебалась...
6
Херделя, как и полагалось, заранее известил инспектора, что годовые экзамены в школе Припаса будут происходить во второе воскресенье июня... И хотя он успел поздравить Хорвата с повышением в должности, послав ему почтительное письмо, экзамена он боялся, как никогда. Он узнал, что новый инспектор намеревается присутствовать на экзаменах в тех школах, где, по его мнению, недостаточно преуспели в государственном языке, и Херделя был уверен, что тот приедет и в Припас. Он вспоминал его прошлогодний приезд, тогдашнее предупреждение и озабоченно говорил себе:
— Недолго длится счастье в жизни человека...
Покуда он был отстранен, Зэгряну, обучавший по
другому методу, только больше запутал детей. И теперь Херделе предстояло за два месяца одолеть годовую программу. Он положил всю душу на то, чтобы втемяшить в юные головы побольше венгерских слов. Приходил в школу чуть свет, просиживал до самых сумерек, только бы сошло благополучно, только бы угодить инспектору... Вдобавок он еще дрожал из-за Белчуга. Тот закружился со своей новой церковью и совсем перестал бывать на уроках.
— Смотри, брат Ион, приедет инспектор на экзамены и задаст нам перцу! — шутливо говорил ему Херделя, а самого в душе грызла тревога.
— Так я и испугался вашего инспектора... Видел бы ты, как меня каменщики донимают, так не поминал бы мне про инспектора, Захария, честное слово!
Они по-прежнему недолюбливали друг друга, но и не враждовали. Встреч не искали, но и не избегали, а когда сходились случайно, перебрасывались незначительными словами о делах, стараясь, однако, не затягивать разговора и, главное, не извлекать на свет божий старые недоразумения.
В субботу, накануне экзаменов, Херделя пошел с учениками в лес, они принесли оттуда веток и цветов и разубрали школу гирляндами. Домой, в Армадию, он попал уже после обеда, валясь с ног от усталости. Он только было стал жаловаться жене, как он заработался, когда перед домом остановился экипаж, в комнату влетела перепуганная Гиги и крикнула:
— Папа, папа!.. Инспектор!
Херделя сразу забыл всю усталость и кинулся на улицу.
— Разрази его господи, и вздохнуть не даст! — проворчала г-жа Херделя.
А через несколько минут учитель вел в комнаты инспектора.
— Я вас разыскивал в Припасе... Не знал, что вы там не живете... Признаться, я не представляю себе хорошей школы при таком учителе, который живет в другом селе... Но, впрочем, завтра увидим...
Херделя пробормотал что-то невразумительное. Когда он был взволнован и смущен, он всегда плохо говорил по-венгерски. Подав инспектору стул, обмахнул его носовым платком.
— Благодарю, — сказал Хорват, покоробленный тем, как немилосердно коверкает официальный язык учитель государственной школы.— Благодарю!.. Я только хотел предупредить вас, что приехал намеренно к вам на экзамены... В прошлый раз, помню, у вас обстояло не особенно блестяще и теперь хочу посмотреть, насколько вы преуспели... А сейчас мне бы хотелось найти тут гостиницу или что-то в этом роде, где-бы можно переночевать...
— У нас их две, господин инспектор, а лучше всего при пивной «Рахова»... Чисто и дешево! — с готовностью объяснил Херделя, желая поскорее избавиться от него.
Госпожа Херделя преспокойно сидела на канапе у окна и латала старые мужнины брюки, чтобы ему не трепать хороших в канцелярии у Грофшору, где он рассчитывал запрячься в работу сразу после экзаменов. Гиги, все еще не оправясь от испуга, стояла в забывчивости с боязливой улыбкой, не в силах оторвать глаз от инспектора, на которого во всех учительских домах обычно смотрят, как на грозного идола.
— Это ваша семья? — спросил Хорват.
— Да, да,—сказал Херделя, подобострастно потирая руки. — У нас еще одна дочь, но она с божьей помощью вышла замуж... И сын... он тоже не с нами...
— Хозяйствуете, сударыня, да? — с начальственной галантностью обратился к жене учителя Хорват.— Весьма похвально. Домовитость — лучшее украшение женщины.
— Я по-венгерски не говорю, — не поднимая головы от рукоделья, сказала г-жа Херделя со спокойствием, ужаснувшим учителя.
— Как?.. Не понимаю! — изумленно сказал инспектор.
— Я ваши слова понимаю, но просто не хочу говорить по-венгерски! Не люблю кривляться, лопотать на иностранном языке, когда нет необходимости! — отрезала та тоном уничтожающего превосходства и сжала губы, как будто одна только мысль, что она может говорить по-венгерски, претила ей.
Инспектор Хорват не понял речей г-жи Хер дели. Но видел, что эта женщина не знает венгерского, хоть она и жена учителя государственной школы, и был глубоко возмущен. Тогда он с растерянной улыбкой обратился к Гиги:
— Может, и барышня не говорит?
— Никогда... нет... не говорила! —ответила Гиги в страхе, что он и ее станет гонять, и так отчаянно коверкая венгерские слова, что инспектор страдальчески передернулся.
— А... да, да... Вы, очевидно, не говорите между собой по-венгерски? — спросил Хорват Херделю.
— Нет... то есть... Оно и трудно было бы... Женщинам неоткуда... Помилуйте... Зато вот сын говорит бойчее любого венгра... Да... Вся Армадия прямо поражается, до чего он отлично знает, — пролепетал учитель и вздохнул.
Инспектор вышел, подавив в себе негодование. А когда садился в экипаж, то важно и строго сказал Херделе:
— Это просто неслыханно, милостивый государь! Если наш язык не понимают даже в семье учителя, который должен быть убежденным его проповедником, как тогда может прогрессировать венгерская система образования? Как, я вас спрашиваю?.. То, что я увидел у вас, меня прямо поразило и удручило. Во всяком случае, после этого мне крайне любопытно, как пройдет завтрашний экзамен...
Госпожа Херделя и Гиги целый вечер поминали инспектора недобрым словом, сам учитель помалкивал; в постели потом ему все никак не лежалось, а наутро, идя в Припас, он крестился и перебирал все молитвы, какие только помнил.
Когда пробило восемь часов, в класс вошел инспектор, а Белчуга еще не было, он явился лишь около девяти, в забрызганной известью одежде. Экзамен был сущей пыткой для учителя и учеников. Хорват то и дело перебивал их, запутывал, и чуть ученик ошибался, он насупливал брови и торжествующе взглядывал на Херделю. А несколько раз громко сказал:
— Как им это выучить, когда они языка не знают!.. Хоть бы один прилично говорил по-венгерски! Все запинаются, все косноязычны... Скандал!..
Херделя стал оправдываться, что дети не могут в совершенстве знать язык, если у них дома не говорят на нем, к тому же результаты не могут быть иными, потому что его на протяжении нескольких месяцев заменял молодой учитель, у которого свой метод. Но инспектор не захотел и слушать его; тогда он покорился, обрел хладнокровие и перестал обращать на него внимание, продолжая экзаменовать так, как будто был один с учениками, и только мысленно повторял: «Теперь уж какова будет воля господня! Вся надежда на него».
Потом настала очередь священника экзаменовать по закону божию. Дети оживились, отвечали четко, громким голосом, радуясь, как видно, что наконец можно говорить на понятном им языке.
— Я бы хотел, чтобы кто-нибудь из учеников прочел мне по-венгерски «Отче наш», — заявил под конец Хорват, которому наскучило слушать чужой язык.
Белчуг удивленно переспросил, точно не совсем понял его:
— Как вы сказали?
— Я сказал, что хотел бы услышать «Отче наш» по-венгерски, согласно программе! — строго повторил инспектор.
Это невозможно! —кратко и решительно ответил священник, розовея от гордости.
— Как это невозможно? — спросил инспектор, уязвленный его тоном.
— Невозможно, — проговорил Белчуг с возвышавшей его прямотой, — потому что ученики не знают молитв по-венгерски, потому что я обучал их на родном языке, потому что сам я не знаю их по-венгерски, ибо меня никто не учил читать их по-венгерски, и я никого не учил!
— Меня удивляет самый тон и смысл ваших слов, ваше преподобие! — с важностью сказал инспектор Хорват. — Закон предусматривает, чтобы в государственных школах вероучение преподавалось параллельно как на родном языке учеников, так и на официальном, венгерском. Следовательно, я требую лишь необходимого минимума, ограничиваясь одним «Отче наш». Ну как, вы согласны?
— Господин инспектор, я лично предпочитаю лучше не быть законоучителем в этой школе, чем пятнать свою совесть и смущать чувства моих верующих! Требуйте чего угодно, сударь, но не этого! Пусть хоть наша вера останется нетронутой! Пусть хоть это право будет у нас в стране, где родились и мы, и наши отцы, и деды!
— Однако я замечаю, ваши речи немногим отличаются от речей агитаторов, которые сеют рознь между единой венгерской нацией и венграми, говорящими на румынском наречии, — резко отчеканил инспектор, застегиваясь на все пуговицы для пущей важности. — Должен предупредить вас, ваше преподобие, что •государство не поощряет тех, кто противодействует патриотическим интересам.
— Если почитание своей исконной веры и честное исполнение священнического долга означают агитацию, господин инспектор, то я готов к любым последствиям! Но от своего долга, как я его усматриваю, не уклонюсь ни в коей случае! - заявил Белчуг с такой категоричностью, что Херделя весь сжался от восторга и ужаса.
— Хорошо... Отлично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Караул, убил, злодей! — заголосила Зенобия, выбегая с растрепанными космами во двор. — Помогите, братцы!.. Караул!..
Она оправила платок на голове и потом опять вернулась в дом, кляня на чем свет Иона, который тем временем поостыл и сидел за столом, уставясь на ребенка, ничего не слыша, кроме бессильного плача, резавшего его как ножом.
Зенобия, стараясь задобрить сына, опять занялась приготовлениями к ворожбе, в которой она, кстати, была большая мастерица. Она пошла, принесла из колодца ведерко воды, налила полный горшок и поставила его на огонь. Потом, держа в левой руке щипцы, взяла один уголек, опустила его в непочатую воду, а ножом, что у ней был в правой руке, провела крест на воде, прошептав: «Девять». Опустила другой уголь, опять прочертила крест и шепнула: «Восемь». И так пока не досчитала до одного. Угли резко пшикали, и старуха зашептала, косясь одним глазком на Иона:
— Беда как сглазили-то его, чтоб тому глаза повылазили!
Стоя, она стала откладывать ножом кресты на воде и сама приговаривала медлительным, тягучим, еле внятным голосом:
— Пресвятая матерь божья пречистая, будь то единый сглаз, сыми с Петришора двумя, будь то двойной сглаз, сыми тремя, будь то тройной сглаз, сыми чеырьмя, будь то четверной сглаз, сыми пятью, будь то пятерной сглаз, сыми шестью, будь то шестерной сглаз, сыми семью, будь то семерной сглаз, сыми восьмью, будь то восьмерной сглаз, сыми девятью знаменьями крестными, руками моими обеими!.. Петри-шору расти большому, хорошему да пригожему, как золото красное, как серебро ясное! И от карего глаза, и от черного глаза, и от голубого глаза отговор моими устами, исцеленье от господа!..
Она брызнула кончиком ножа несколько капель наговорной воды в раскрытый рот ребенка, потом обмакнула пальцы в горшок и провела ими три креста у него на лбу, три на подбородке, три на груди и по три на пятках. И Петришор сразу перестал плакать. Он только тяжело простонал, расширил глаза, точно испугавшись страшного видения.
— Все угли пошли ко дну, — проговорила Зенобия, выливая воду из горшка на дверную петлю. — Сглазили мальца, дай господи, чтобы им на три сажени,в землю уйти, тем глазам, что покою не дают невинным душам!
Ион так и сидел, не двигаясь, облокотясь на стол, даже не притронулся к еде, которую мать поставила перед ним. В уме его теснились черные думы... Некоторое время спустя он взглянул в окно и увидел проходившего Херделю. Он сразу вскочил, как ошпаренный.
«Мне его сам бог послал!» —подумал он, ринувшись во двор как сумасшедший, прямо без шапки.
Херделя увидел его, обрадовался и, остановясь,
спросил:
— Ты когда освободился, Ион?.. Хорошо, что тебя бог миловал... Вот и я опять на службу вернулся... Сейчас как раз из школы, отпустил детей обедать...
— Мальчонок у меня помирает, господин учитель,—вместо ответа с болью выговорил Ион.— Совсем пропадет, крестный... И если помрет, что со мной будет? Чего мне теперь делать?
— Так вдруг и помрет?.. Болеют же дети...
— Умирает он, крестный, умирает, я уж знаю,— повторил Ион с такой убежденностью, что у Хердели сразу исчезла с лица улыбка.
— Тогда зови доктора!
— Все зря, крестный... Что тут сделает доктор, если на то божья воля? — вздохнул Ион, глядя на учителя потухшими от испуга глазами. — Это мне в наказание, крестный... Так оно и есть... Разве я вам не говорил прежде?
— Плохо дело, — задумчиво сказал Херделя. — Если так, то плохо...
— И теперь, значит, я опять ни с чем останусь, крестный, да? Вся земля опять вернется к тому же, от кого досталась, да? — спросил он, глядя в рот учителю в ожидании спасительного возражения.
— Да ведь... хорошего мало, что и говорить,— медленно сказал Херделя с сомнением. — Но и не так уж скверно, как ты того опасаешься. Ты же отец ребенка, и в случае его смерти, — не дай бог, конечно, — ты, как отец, являешься наследником... По крайней мере, я так полагаю...
— А тесть? Василе Бачу? — спросил Ион, недоверчиво глядя на него.
— Что ж... и он может тут сказать свое слово... Все, что он отдал, он же для дочери давал... Если дочь умерла и ребенок умрет, он глядишь, и потребует от тебя свое имущество... Я разве знаю?.. А лучше постарайтесь между собой договориться, сам видишь, какой толк от судов, один только позор...
Ион все же остался доволен. Если дело в уговоре, тогда, значит, без бою у него никто ничего не сможет отнять.
Дома опять плакал Петришор, еще надрывнее. Но Иону его плач не казался уже таким раздирающим.
На другой день к ним зашел Василе Бачу, прослышав, что ребенок при смерти. Ион ловил каждое его движение. Василе Бачу держался спокойно, приласкал ребенка, увидя его вздутый живот, посоветовал Зено-бии приложить к нему отрубей, намоченных в теплом молоке от первотелки. Только перед самым уходом он сказал Иону:
— Не надо было его отнимать от груди, такого маленького... Теперь вот, если помрет, что ты будешь делать?
Во взгляде его было что-то пытливое. Однако Ион невозмутимо ответил:
— Что делать буду, тесть? Похороним его... Если ему бог не судил житья, разве мы тут вольны?
Василе Бачу кашлянул, словно хотел что-то сказать, да раздумал.
— Тогда прощайте! — коротко бросил он, выходя.
Ион стал уже думать о похоронах, рассчитывая, во сколько они обойдутся; схоронить его решил подле Аны, там и место хорошее, и посвободнее.
А Петришор таял с каждым часом. На четвертый день он уж и не плакал, а только резко хрипел, точно кто водил пилой по крепкому дереву... Ион тогда привез из Арма дни доктора Филипою. Но пока они приехали, ребенок был мертв. Увидя его синий живот, раздутый, как барабан, Филипою пожал плечами и сказал:
— Окормили его какой-то чертовщиной... Позвали бы меня раньше, пока он не раздулся, может быть, я бы и спас его...
После похорон Василе Бачу, мрачный и хмурый, сразу зашел к Иону, который ждал его.
— Вот что, зять, давай по совести договоримся,— начал он прямо, без обиняков. — Ана умерла, ребенок умер... Упокой их господи, господня воля — наша доля... Приданого я тебе вдосталь дал, Ион. А чего не дал, ты у меня силой отнял, так тебе захотелось. Сам ты видел, я ничего на это не сказал, все тебе отдал. Потому как своему детищу отдавал... Что, не верно я говорю, Ион?
Ион смолчал, отведя глаза в сторону. Василе Бачу продолжал все так же спокойно:
— Ладно... А теперь, когда умерли и Ана и ребенок, все, что было их, должно опять ко мне вернуться. Так это и по закону, и по совести... Затем я и пришел, чтобы у нас потом не было ни раздоров, ни перекоров...
— А почему это тебе вернуть то, что мое, тесть? — холодно сказал Ион. — Раз это мое, почему оно моим не останется?
— Что твое, твоим и будет... Ты мне только мое верни... Землю верни...
— Не труди язык понапрасну, тесть, право, ты же старый человек! —со смехом перебил его Ион.
Василе Бачу взбесил этот смех. Но он совладал с собой и ответил ему таким же ровным голосом, только понастойчивее:
— Я хотел сговориться с тобой, как с человеком совестливым... Да нет... Вижу, ты все такой же. Как был мошенник, так мошенником и остался. Недаром всего неделя, как из тюрьмы...
Правильно, тесть, правильно говоришь, — зло рассмеялся Ион. — Лучше уж ты меня мошенником зови, чем мне тебя обзывать. Лучше!
— Ничего, — сказал Василе, встав. — Если не хочешь добром понимать, поймешь худом... Сроду я не ходил по судам, а тут уж не спущу тебе, хоть последнюю рубаху с себя продам!
Ион продолжал смеяться, провожая его до двора. Но когда остался один, почувствовал, что от этого спокойного упорства старика его собственная уверенность поколебалась...
6
Херделя, как и полагалось, заранее известил инспектора, что годовые экзамены в школе Припаса будут происходить во второе воскресенье июня... И хотя он успел поздравить Хорвата с повышением в должности, послав ему почтительное письмо, экзамена он боялся, как никогда. Он узнал, что новый инспектор намеревается присутствовать на экзаменах в тех школах, где, по его мнению, недостаточно преуспели в государственном языке, и Херделя был уверен, что тот приедет и в Припас. Он вспоминал его прошлогодний приезд, тогдашнее предупреждение и озабоченно говорил себе:
— Недолго длится счастье в жизни человека...
Покуда он был отстранен, Зэгряну, обучавший по
другому методу, только больше запутал детей. И теперь Херделе предстояло за два месяца одолеть годовую программу. Он положил всю душу на то, чтобы втемяшить в юные головы побольше венгерских слов. Приходил в школу чуть свет, просиживал до самых сумерек, только бы сошло благополучно, только бы угодить инспектору... Вдобавок он еще дрожал из-за Белчуга. Тот закружился со своей новой церковью и совсем перестал бывать на уроках.
— Смотри, брат Ион, приедет инспектор на экзамены и задаст нам перцу! — шутливо говорил ему Херделя, а самого в душе грызла тревога.
— Так я и испугался вашего инспектора... Видел бы ты, как меня каменщики донимают, так не поминал бы мне про инспектора, Захария, честное слово!
Они по-прежнему недолюбливали друг друга, но и не враждовали. Встреч не искали, но и не избегали, а когда сходились случайно, перебрасывались незначительными словами о делах, стараясь, однако, не затягивать разговора и, главное, не извлекать на свет божий старые недоразумения.
В субботу, накануне экзаменов, Херделя пошел с учениками в лес, они принесли оттуда веток и цветов и разубрали школу гирляндами. Домой, в Армадию, он попал уже после обеда, валясь с ног от усталости. Он только было стал жаловаться жене, как он заработался, когда перед домом остановился экипаж, в комнату влетела перепуганная Гиги и крикнула:
— Папа, папа!.. Инспектор!
Херделя сразу забыл всю усталость и кинулся на улицу.
— Разрази его господи, и вздохнуть не даст! — проворчала г-жа Херделя.
А через несколько минут учитель вел в комнаты инспектора.
— Я вас разыскивал в Припасе... Не знал, что вы там не живете... Признаться, я не представляю себе хорошей школы при таком учителе, который живет в другом селе... Но, впрочем, завтра увидим...
Херделя пробормотал что-то невразумительное. Когда он был взволнован и смущен, он всегда плохо говорил по-венгерски. Подав инспектору стул, обмахнул его носовым платком.
— Благодарю, — сказал Хорват, покоробленный тем, как немилосердно коверкает официальный язык учитель государственной школы.— Благодарю!.. Я только хотел предупредить вас, что приехал намеренно к вам на экзамены... В прошлый раз, помню, у вас обстояло не особенно блестяще и теперь хочу посмотреть, насколько вы преуспели... А сейчас мне бы хотелось найти тут гостиницу или что-то в этом роде, где-бы можно переночевать...
— У нас их две, господин инспектор, а лучше всего при пивной «Рахова»... Чисто и дешево! — с готовностью объяснил Херделя, желая поскорее избавиться от него.
Госпожа Херделя преспокойно сидела на канапе у окна и латала старые мужнины брюки, чтобы ему не трепать хороших в канцелярии у Грофшору, где он рассчитывал запрячься в работу сразу после экзаменов. Гиги, все еще не оправясь от испуга, стояла в забывчивости с боязливой улыбкой, не в силах оторвать глаз от инспектора, на которого во всех учительских домах обычно смотрят, как на грозного идола.
— Это ваша семья? — спросил Хорват.
— Да, да,—сказал Херделя, подобострастно потирая руки. — У нас еще одна дочь, но она с божьей помощью вышла замуж... И сын... он тоже не с нами...
— Хозяйствуете, сударыня, да? — с начальственной галантностью обратился к жене учителя Хорват.— Весьма похвально. Домовитость — лучшее украшение женщины.
— Я по-венгерски не говорю, — не поднимая головы от рукоделья, сказала г-жа Херделя со спокойствием, ужаснувшим учителя.
— Как?.. Не понимаю! — изумленно сказал инспектор.
— Я ваши слова понимаю, но просто не хочу говорить по-венгерски! Не люблю кривляться, лопотать на иностранном языке, когда нет необходимости! — отрезала та тоном уничтожающего превосходства и сжала губы, как будто одна только мысль, что она может говорить по-венгерски, претила ей.
Инспектор Хорват не понял речей г-жи Хер дели. Но видел, что эта женщина не знает венгерского, хоть она и жена учителя государственной школы, и был глубоко возмущен. Тогда он с растерянной улыбкой обратился к Гиги:
— Может, и барышня не говорит?
— Никогда... нет... не говорила! —ответила Гиги в страхе, что он и ее станет гонять, и так отчаянно коверкая венгерские слова, что инспектор страдальчески передернулся.
— А... да, да... Вы, очевидно, не говорите между собой по-венгерски? — спросил Хорват Херделю.
— Нет... то есть... Оно и трудно было бы... Женщинам неоткуда... Помилуйте... Зато вот сын говорит бойчее любого венгра... Да... Вся Армадия прямо поражается, до чего он отлично знает, — пролепетал учитель и вздохнул.
Инспектор вышел, подавив в себе негодование. А когда садился в экипаж, то важно и строго сказал Херделе:
— Это просто неслыханно, милостивый государь! Если наш язык не понимают даже в семье учителя, который должен быть убежденным его проповедником, как тогда может прогрессировать венгерская система образования? Как, я вас спрашиваю?.. То, что я увидел у вас, меня прямо поразило и удручило. Во всяком случае, после этого мне крайне любопытно, как пройдет завтрашний экзамен...
Госпожа Херделя и Гиги целый вечер поминали инспектора недобрым словом, сам учитель помалкивал; в постели потом ему все никак не лежалось, а наутро, идя в Припас, он крестился и перебирал все молитвы, какие только помнил.
Когда пробило восемь часов, в класс вошел инспектор, а Белчуга еще не было, он явился лишь около девяти, в забрызганной известью одежде. Экзамен был сущей пыткой для учителя и учеников. Хорват то и дело перебивал их, запутывал, и чуть ученик ошибался, он насупливал брови и торжествующе взглядывал на Херделю. А несколько раз громко сказал:
— Как им это выучить, когда они языка не знают!.. Хоть бы один прилично говорил по-венгерски! Все запинаются, все косноязычны... Скандал!..
Херделя стал оправдываться, что дети не могут в совершенстве знать язык, если у них дома не говорят на нем, к тому же результаты не могут быть иными, потому что его на протяжении нескольких месяцев заменял молодой учитель, у которого свой метод. Но инспектор не захотел и слушать его; тогда он покорился, обрел хладнокровие и перестал обращать на него внимание, продолжая экзаменовать так, как будто был один с учениками, и только мысленно повторял: «Теперь уж какова будет воля господня! Вся надежда на него».
Потом настала очередь священника экзаменовать по закону божию. Дети оживились, отвечали четко, громким голосом, радуясь, как видно, что наконец можно говорить на понятном им языке.
— Я бы хотел, чтобы кто-нибудь из учеников прочел мне по-венгерски «Отче наш», — заявил под конец Хорват, которому наскучило слушать чужой язык.
Белчуг удивленно переспросил, точно не совсем понял его:
— Как вы сказали?
— Я сказал, что хотел бы услышать «Отче наш» по-венгерски, согласно программе! — строго повторил инспектор.
Это невозможно! —кратко и решительно ответил священник, розовея от гордости.
— Как это невозможно? — спросил инспектор, уязвленный его тоном.
— Невозможно, — проговорил Белчуг с возвышавшей его прямотой, — потому что ученики не знают молитв по-венгерски, потому что я обучал их на родном языке, потому что сам я не знаю их по-венгерски, ибо меня никто не учил читать их по-венгерски, и я никого не учил!
— Меня удивляет самый тон и смысл ваших слов, ваше преподобие! — с важностью сказал инспектор Хорват. — Закон предусматривает, чтобы в государственных школах вероучение преподавалось параллельно как на родном языке учеников, так и на официальном, венгерском. Следовательно, я требую лишь необходимого минимума, ограничиваясь одним «Отче наш». Ну как, вы согласны?
— Господин инспектор, я лично предпочитаю лучше не быть законоучителем в этой школе, чем пятнать свою совесть и смущать чувства моих верующих! Требуйте чего угодно, сударь, но не этого! Пусть хоть наша вера останется нетронутой! Пусть хоть это право будет у нас в стране, где родились и мы, и наши отцы, и деды!
— Однако я замечаю, ваши речи немногим отличаются от речей агитаторов, которые сеют рознь между единой венгерской нацией и венграми, говорящими на румынском наречии, — резко отчеканил инспектор, застегиваясь на все пуговицы для пущей важности. — Должен предупредить вас, ваше преподобие, что •государство не поощряет тех, кто противодействует патриотическим интересам.
— Если почитание своей исконной веры и честное исполнение священнического долга означают агитацию, господин инспектор, то я готов к любым последствиям! Но от своего долга, как я его усматриваю, не уклонюсь ни в коей случае! - заявил Белчуг с такой категоричностью, что Херделя весь сжался от восторга и ужаса.
— Хорошо... Отлично.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53