— Сегодня я тебя видел с одной девчонкой. Отцепись от нее, потому как она интересует меня, твоего ветерана.
— Прямо-таки, сейчас! — отозвался смельчак. И тут же по зубам.
В следующий раз я тебе покажу, где раки зимуют!
ЧЕЛОВЕК — СУЩЕСТВО НЕИСПРАВИМОЕ,
мы ежедневно слышим со всех сторон. Дерзкий не внял благому совету и продолжал встречаться с Олиной. Тоник еще пару раз подкараулил его и шал ему по первое число, но и это никаких воспитательных последствий не возымело. Однажды в субботу, когда Тоник вновь разогнался па танцах за Олиной, девушка повернулась к нему спиной.
— С такими, кто измывается кед младшими, я не танцую,— сказала она гордо, отошла и села.
Тонда молча проглотил оскорбление, не произнес ни слова. В воскресенье вечером, когда дерзкий Пацелт возвращался из дому в интернат, Ферецкий стоял на лестнице со скрещенными на груди руками и ждал. Испуганный воробышек отступил назад к вахтерке, где дежурила весьма
апелляционная особа. Зайти к ней он не решился, чтобы не быть поднятым на смех сверстниками. Он ждал в надежде, что Тонде наскучит сидеть в засаде и он пойдет спать. Но хитрюга Тоник схоронился в душевой и преградил путь второкурснику.
— Добро пожаловать по возвращении из дома,—вкрадчиво произнес он, растягивая слова.— А знаешь ли ты, что тут у меня припасено для тебя?
У до смерти перепуганного парнишки было только две возможности. Либо позвать на помощь, чего он стыдился, либо удрать вверх по лестнице. Он бросил сумку и помчался наверх.
Чтоб он провалился, этот прогресс, друзья, чтоб он провалился! Едва человек привыкает к одному усовершенствованию, как уже стремится к другому. Интернат давно гордился высокой телевизионной антенной, но изобретательный учитель физики сообразил, что если поставить вторую антенну, ориентировав ее надлежащим образом, то можно будет принимать Польшу. И тогда все смогут смотреть две телевизионные программы! Смогут выбирать! Он с жаром принялся за дело. Целое воскресенье возился он со своей игрушкой. Как известно, изобретатели пренебрегают второстепенными вещами, и учитель забыл закрыть дверь, ведущую на плоскую крышу интерната.
— Плевать я на тебя хотел, птенчик! Что я, гоняться за тобой буду?! — крикнул ему вдогонку Тоник, едва переводя дыхание, но перепуганный второкурсник, который однажды уже попался и не хотел своей ошибки повторить, сделал еще несколько лишних шагов, споткнулся о кабель, проводивший сигнал вниз по этажам, потерял равновесие, кувырнулся через невысокий парапет и сверзился вниз с высоты третьего этажа.
— Идиот!— крикнул Тоник, помчался вниз, растормошил вахтершу и заставил ее вызвать «скорую помощь». Вахтерша, строго следовавшая инструкциям, хотела во что бы то ни стало в первую очередь известить директора училища.
— Идиот! Болван!—твердил Тоник, стоя над бесформенным комочком, шевелившимся у его ног,— Зачем ты побежал дальше? Ведь я за тобой уже не гнался.
— Знаю. Я сам виноват,— отозвался добряк Пацелт.
— НУ И ЧТО ИЗ ЭТОГО? —
деловито осведомился капитан Бавор, помешивая ложечкой кофе.— Это мы наблюдаем ежедневно, Бертик. Не надо драматизировать. Что дальше-то?
— Суд, дружище, что же еще? — сказал я устало.— С парнишкой все кончилось плохо. У него отнялись ноги. Целый год над ним бились, но сделать ничего не могли. За попытку ограничить свободу другого Ферецкий получил срок, условно.
— И только? — насторожился Экснер, облизывая ложку.
— Да, всего-навсего, других показаний против него у суда не было. Никто не сказал, что остальных ребят он тоже терроризировал. Тогда такие вещи заминали. Я кое-что вытянул из его матери. В порыве откровенности он ей во всех сознался. Плакал, напуганный тем, сколько он всего успел натворить, обещал исправиться. В суде рассматривалось только дело о том, как два парня подрались из-за девчонки. Мол, на крыше Ферецкий крикнул Пацелту, что уже не гонится за ним, и добряк Пацелт его слова подтвердил. К тому же Ферецкий без промедления вызвал «скорую помощь». Все это, вместе взятое, плюс юный возраст и кристально чистенькая характеристика... чем это еще могло кончиться? Получил год и три месяца условно, никто больше об этом и не вспоминал.
— Завтра или послезавтра пошлем кого-нибудь переговорить с Пацелтом,— сказал капитан.
— Да ты что, ведь он прикован к коляске!
— Может, его уже поставили па ноги, мы же не знаем! Меня интересует, было с ним дальше портрет, раз ОН у тебя так хорошо получается. А что с ночными автобусами?
— Пустой номер. Ни один шофер ничего не помнит. У НИХ кабины из плексигласа, водитель, как правило, вообще не видит, что делается у него за спиной.
— А как с Гуго?
Гуго (настоящее его имя — Франтишек Лупух), насколько я помню,— механик на автопредприятии, где до вчерашнего дня работал Ферецкий. Оба они, по свидетельству Ирены (стоп — по свидетельству пани Сладкой), занимались какими-то махинациями. Вроде того, что сбывали по спекулятивной цепе запчасти, устанавливали очередность ремонта машин, короче, организовали внутри государственного предприятии свое собственное.
— К нему пошлем кого-нибудь из канцелярских крыс. Сперва надо произвести инвентаризацию и составить акт. Допросим парочку из тех, кто недавно уволился,— уж эти-то не станут подыгрывать остальным! Ну а потом решим, как действовать дальше. Пока же Гуго, само собой, от всего открещивается.
— План что надо.
— Как видишь, котелок у меня варит. Айда, подброшу тебя домой!
— Я бы не прочь где-нибудь поужинать,— противлюсь и,—дома у меня хоть шаром.
— Тебе следует привести себя в порядок, чтобы завтра быть в хорошей форме. Придет Сладкая подписать протокол.
— Ах да!.. А ведь правда, смотреть на нее — одно удовольствие?
— Это точно. Так идем?
— Идем.
Глава IV
ЗАПИХИВАЮ РУБАШКУ В КОРЗИНУ,
из которой грязное белье уже просто вываливается,— снова мне предстоит тащиться в прачечную. Заодно можно будет прихватить и постельное белье. И окна надо бы вымыть. Хорошенько выскоблить всю квартиру. А не лучше ли снова вернуться в общежитие? Там о тебе заботятся, как в гостинице. Там ни с чем не нужно возиться. Умникам, которые не видят в нас ничего человеческого, даже в голову не приходит, что и у нас порой может болеть зуб или душа. Что мы можем чувствовать себя одинокими, несмотря на свою принадлежность к огромному аппарату. Что ты, скажем, можешь влюбиться, мечтать о детях, быть не единожды обманутым и, наконец, стоять перед судом на бракоразводном процессе, как и каждый другой гражданин.
В последнее время я с трудом засыпаю. Я могу устать, меня может буквально шатать от недосыпания, но стоит мне лечь — и сонливость как рукой сняло. Вы, пожалуй, скажете, что можно обратиться к доктору и он выпишет какое-нибудь снотворное. Однако наш эскулап больно дотошен. Попасться ему в лапы — все равно что жениться: от него уже не отделаешься. «Что-то мне это не нравится,— говорит он,— тут что-то серьезное! Пошлю-ка я вас на обследование. На ЭКГ, ЭЭГ». Напишет направление к психотерапевту, дескать, пусть посмотрит, что у меня засело в голове, из-за чего я не могу спать. И майор Бажант (из того, что мы не называем его майором Ажаном — в других местах давать начальникам прозвище стало обыкновением,— вы можете заключить, что его мы как-никак уважаем), этот тертый калач, кажется уже все повидавший на своем веку, станет поглядывать на меня косо.
— У вас что-то с нервами, старший лейтенант Глухий?
— Нет, просто я плохо сплю»
Полицейский (франц.).
— Ну то-то! Расшатанные нервы в вашем-то возрасте — об этом вы и думать не смейте, понятно? Иначе вы не сможете заниматься нашей работой.
Как видите, при всей своей многоопытности, он не избавился от предрассудков. Майор полагает, что в сорок лет у человека еще нет никакого права на болезни, что претендовать на подобное он может лишь после пятидесяти. Из-за этого он однажды чуть не спровадил меня на тот свет. Низ живота болел просто дьявольски, и поскольку я не ипохондрик, то стал собирать вещи в больницу, готовясь к тому, что из поликлиники меня прямиком отвезут туда на «скорой помощи». Майор бурчит в телефон:
— Через пятнадцать минут за вами придет машина.
— Я не могу, никак. Мне нужно к врачу. У меня жуткие боли, похоже, аппендицит.
— Вы, молодые, нынче больно изнежены. Чуть где кольнет, уже воображаете бог знает что. Просто газы скопились.
— Я бы охотно, но, право, не могу.
— Старший лейтенант Глухий, выполняйте приказ!
Еще счастье, как я потом шутил в духе, что дело касалось убийства. Еще счастье, убийством был мобилизован и наш врач. Тот запузырил меня в больницу имени Томайера, и уже полчаса меня привязывали к операционному столу. В этих вопросах майор неумолим, всюду ему мерещатся одни симулянты. Я понимаю, он прошел через концлагерь, И потому у него гораздо более строгие мерки относительно того, что человек способен перенести, а что нет. Но этот предрассудок относительно права на бессонницу — этим он меня, ей-богу, доконает.
Каждый вечер перед сном буду при своем нерегламентированном рабочем режиме. Возвращаюсь домой, скажем, в три часа ночи, а потом еще до половины четвертого отправляюсь разгуливать по микрорайону. Вполне возможно, что найдется кто-нибудь бдительный — по ночам не спит масса народу: пьяницы, свободные художники, матери, которые должны вставать к детям,— кто наберет номер сто пятьдесят восемь. «Пожалуйста, приезжаейте как можно скорее, по улице слоняется подозрительный тип! Какой там пьяный, это-то как раз и подозрительно! Среди ночи, а трезв как стеклышко. Уж не квартирный ли это вор? Не наводчик ли, который ходит по адресам?»
Я прячу единственную упаковку ноксирона, которую мне выписал наш доктор без лишних слов (без лишних — в его понимании), когда я собирался летом в отпуск. Правда, он и в тот раз колебался.
— Собственно, зачем он вам? Я выпиваю вечером стакан теплого молока, это лучше любых таблеток. Или выпейте бутылку пльзеньского и уснете сном праведника.
— Я еду в Болгарию, доктор! Будьте другом! Две ночи в поезде туда, две ночи — обратно. В поезде мне не уснуть.
— Вы страдаете сидеродромофобией?
— Я не знаю, что это такое.
— Ну, ладно... хорошо. Но только не привыкайте к этому!
Каждый вечер, а случается, и каждое утро я с тоской поглядываю на коробочку. В ней сон. Можно воспользоваться, но что, если настанет ночь, когда я буду нуждаться в снотворном гораздо больше, чем сейчас?
В действительности же все обстоит гораздо проще. Мне нужна жена, которая ждала бы моего возвращения с работы. Разумная и понимающая. Я неохотно допускаю эту мысль, поскольку всякий раз во мне раздается неприятный, насмешливый голос: «Не болтай, Адальберт! Какое там ожидание. Просто тебе хочется, чтобы в постели у тебя было голенькое, душистое существо, и если бы оно тоже тебя обманывало, то теперь ты с этим уже смирился бы, делал бы вид, что ничего не замечаешь, потому что это все-таки лучше, чем залезать в холодную постель, да еще в одиночку!»
«Нет! — спорю я со своей совестью.— Мне действительно лучше жить в одиночку, чем с какой-нибудь ветреницей».
«Ты только вообрази!— говорит искуситель.— Она лежит наискосок на тахте, золотистые волосы рассыпались вокруг головы! Уже одни только эти длинные пряди — какая радость, какое счастье,— ты зарываешься в них лицом. У женщин есть груди, Адальберт! Гладкие, удлиненные бедра! Тугой, округлый животик, ну и, конечно...» В такие мгновения я поднимаюсь с кровати, как в переходном возрасте, весь в огне. Становлюсь под холодный душ и отфыркиваюсь. Душ меня освежает. Какой уж после этого сон? И все начинается сначала.
СЕМЬ ЛЕТ НАЗАД
я встретился с Ганой. До этого у меня все шло как по
маслу. Я только что закончил высшую школу криминалистов и получил вторую звездочку.
«А теперь, Бертик, не терять головы! — говорил я себе.— Ты занят работой, которая тебя всегда влекла (детская мечта стать грабителем не в счет). Ты получишь квартиру и женишься. Ты должен сделать правильный выбор, ум предпочесть внешней смазливости, потому что твоей жене, очевидно, придется часто оставаться в одиночестве. В твое отсутствие ей придется самой управляться с детьми. Надо уметь починить водопроводный кран, если полетит прокладка. Уметь переносить одиночество. Необязательно быть Брижит Бардо — той, на которой ты женишься. Красота минет, ум останется».
Что случается с человеком, давшим себе зарок во всем руководствоваться только разумом? Он влюбляется по уши и женится на Бардо. На нежном, унылом существе, упыре с личиком ребенка.
Мы встретились на выставке французских импрессионистов.
— Боже! — весело воскликнула она.— Вы не иначе как художник-самоучка!
— Что? С чего вы взяли? — спросил я с некоторой долей испуга.
— Но мы встречаемся* здесь уже в третий раз.
— Серьезно?
Вероятно, так оно и было, коль скоро она это утверждала, хотя я и не мог припомнить, чтобы видел ее когда-нибудь прежде. Но ведь не можете же вы сказать незнакомой женщине: «Знаете, все совершенно не так, я не рассматриваю здесь картинки и не интересуюсь барышнями, просто меня сюда послал старший лейтенант Брожек, который опасается, что, если отсюда что-нибудь стибрят, может возникнуть международный скандал». Не можете. Ни в коем разе.
— Серьезно. Вы были здесь в понедельник, в среду, сегодня вы здесь опять.
— Нет, я не художник. И даже плохо разбираюсь в живописи.
— Вы хотите меня уверить, будто в наше время найдется человек, который по доброй воле приходит любоваться картинами только потому, что они ему нравятся? — изумляется она.— Впрочем, нет! Я уже знаю. Вы работаете в газете, и вам заказали статью о выставке.
— Опять не угадали. Я неграмотный.
— Ну тогда вы — похититель и прикидываете, как бы отсюда что-нибудь свистнуть. Но не пытайтесь, это не в ваших интересах! Насколько мне известно, тут смотрят в оба. Кроме того, здесь полно всевозможных сигнальных устройств.
— В таком случае, видимо, ничего не выйдет,— сказал я с серьезным видом,— придется телеграфировать шефу, что ландыши не расцвели. Мы объясняемся посредством шифровок, понимаете?
— Разумеется. Как же иначе?! Но правда, кем вы работаете, если вы не примитивист, не журналист и не похититель?
Я представился и сказал, что я — доктор прав. В конце концов, я нисколько не покривил душой, этот титул я заработал честным трудом.
-— Гана,— сказала Гана.— В отличие от вас меня привел сюда профессиональный интерес. Я рисую картинки.
— Так я и подумал,— тихо сказал я.
— Почему? Вы хотите сказать, что я чересчур накрашена? — Она воинственно выставила вперед подбородок.
— Нет, что вы, нет! Я хочу сказать, что вы сами как картинка.
— Это очень мило с вашей стороны, что вы мне так говорите.
— Да ну?! А еще я мог бы добавить — это напрашивается само собой,— что реальность не менее мила, но это было бы уже дерзостью с моей стороны.
— Цс-с-с,— произнесла она.
Мне стало вдруг так весело, как не бывало уже давно; слова так и слетали с языка, легкие, остроумные; могло показаться, что я во всех отношениях приятный молодой человек. Мы отправились в буфет выпить кофе.
— Мне с вами подозрительно хорошо, как не было уже целую вечность,— заявила она.— Мне явно нужно немного отвлечься и отдохнуть. Слишком много всего для одной девочки, хотя она уже и большая.
— Понимаю,— продолжал я дружелюбный треп,— муки творчества и тому подобное. Постоянное напряжение, спор души, которая жаждет, и руки, которая не слушается, хотя и должна. Я читал об этом в какой-то книжке.
— Никаких творческих мук у меня нет,— сказала она,-— картинки я пишу редко, да и то просто так, для собственного удовольствия. Зарабатываю больше книжными иллюстрациями для издательств. Как юрист, вы могли бы дать мне консультацию. Я уже полгода как в разводе. Выскочила замуж еще в школе, за нашего учителя. Он старше меня на тридцать лет, и ничего хорошего из этого не вышло. Сами понимаете, мне двадцать семь, ему пятьдесят во-
семь. Он просто ненормальный. Он меня буквально преследует. Я живу сейчас в своей мастерской, и каждый вечер он ко мне ломится. Стоит мне куда-нибудь пойти со знакомыми, как он отправляется в обход по всем местам, где мы обычно бываем: ведь Прага — большая деревня, и сделать это ему не стоит большого труда. Находит меня, подсаживается и начинает бубнить свое. Зла ему я не желаю, но нельзя ли все-таки что-нибудь предпринять? Вы — юрист, посоветуйте мне! Я расплачусь за кофе, и это будет символическим авансом, какой обычно берет Пери Мазон
— Можно много чего предпринять,— говорю я,— но лучше всего, если двое сами между собой договорятся. Хотите, я с ним переговорю? Может, этого окажется достаточно.
— Не могли бы вы ему, например, сказать, что я подаю на него в суд? Что вы — мое доверенное лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Прямо-таки, сейчас! — отозвался смельчак. И тут же по зубам.
В следующий раз я тебе покажу, где раки зимуют!
ЧЕЛОВЕК — СУЩЕСТВО НЕИСПРАВИМОЕ,
мы ежедневно слышим со всех сторон. Дерзкий не внял благому совету и продолжал встречаться с Олиной. Тоник еще пару раз подкараулил его и шал ему по первое число, но и это никаких воспитательных последствий не возымело. Однажды в субботу, когда Тоник вновь разогнался па танцах за Олиной, девушка повернулась к нему спиной.
— С такими, кто измывается кед младшими, я не танцую,— сказала она гордо, отошла и села.
Тонда молча проглотил оскорбление, не произнес ни слова. В воскресенье вечером, когда дерзкий Пацелт возвращался из дому в интернат, Ферецкий стоял на лестнице со скрещенными на груди руками и ждал. Испуганный воробышек отступил назад к вахтерке, где дежурила весьма
апелляционная особа. Зайти к ней он не решился, чтобы не быть поднятым на смех сверстниками. Он ждал в надежде, что Тонде наскучит сидеть в засаде и он пойдет спать. Но хитрюга Тоник схоронился в душевой и преградил путь второкурснику.
— Добро пожаловать по возвращении из дома,—вкрадчиво произнес он, растягивая слова.— А знаешь ли ты, что тут у меня припасено для тебя?
У до смерти перепуганного парнишки было только две возможности. Либо позвать на помощь, чего он стыдился, либо удрать вверх по лестнице. Он бросил сумку и помчался наверх.
Чтоб он провалился, этот прогресс, друзья, чтоб он провалился! Едва человек привыкает к одному усовершенствованию, как уже стремится к другому. Интернат давно гордился высокой телевизионной антенной, но изобретательный учитель физики сообразил, что если поставить вторую антенну, ориентировав ее надлежащим образом, то можно будет принимать Польшу. И тогда все смогут смотреть две телевизионные программы! Смогут выбирать! Он с жаром принялся за дело. Целое воскресенье возился он со своей игрушкой. Как известно, изобретатели пренебрегают второстепенными вещами, и учитель забыл закрыть дверь, ведущую на плоскую крышу интерната.
— Плевать я на тебя хотел, птенчик! Что я, гоняться за тобой буду?! — крикнул ему вдогонку Тоник, едва переводя дыхание, но перепуганный второкурсник, который однажды уже попался и не хотел своей ошибки повторить, сделал еще несколько лишних шагов, споткнулся о кабель, проводивший сигнал вниз по этажам, потерял равновесие, кувырнулся через невысокий парапет и сверзился вниз с высоты третьего этажа.
— Идиот!— крикнул Тоник, помчался вниз, растормошил вахтершу и заставил ее вызвать «скорую помощь». Вахтерша, строго следовавшая инструкциям, хотела во что бы то ни стало в первую очередь известить директора училища.
— Идиот! Болван!—твердил Тоник, стоя над бесформенным комочком, шевелившимся у его ног,— Зачем ты побежал дальше? Ведь я за тобой уже не гнался.
— Знаю. Я сам виноват,— отозвался добряк Пацелт.
— НУ И ЧТО ИЗ ЭТОГО? —
деловито осведомился капитан Бавор, помешивая ложечкой кофе.— Это мы наблюдаем ежедневно, Бертик. Не надо драматизировать. Что дальше-то?
— Суд, дружище, что же еще? — сказал я устало.— С парнишкой все кончилось плохо. У него отнялись ноги. Целый год над ним бились, но сделать ничего не могли. За попытку ограничить свободу другого Ферецкий получил срок, условно.
— И только? — насторожился Экснер, облизывая ложку.
— Да, всего-навсего, других показаний против него у суда не было. Никто не сказал, что остальных ребят он тоже терроризировал. Тогда такие вещи заминали. Я кое-что вытянул из его матери. В порыве откровенности он ей во всех сознался. Плакал, напуганный тем, сколько он всего успел натворить, обещал исправиться. В суде рассматривалось только дело о том, как два парня подрались из-за девчонки. Мол, на крыше Ферецкий крикнул Пацелту, что уже не гонится за ним, и добряк Пацелт его слова подтвердил. К тому же Ферецкий без промедления вызвал «скорую помощь». Все это, вместе взятое, плюс юный возраст и кристально чистенькая характеристика... чем это еще могло кончиться? Получил год и три месяца условно, никто больше об этом и не вспоминал.
— Завтра или послезавтра пошлем кого-нибудь переговорить с Пацелтом,— сказал капитан.
— Да ты что, ведь он прикован к коляске!
— Может, его уже поставили па ноги, мы же не знаем! Меня интересует, было с ним дальше портрет, раз ОН у тебя так хорошо получается. А что с ночными автобусами?
— Пустой номер. Ни один шофер ничего не помнит. У НИХ кабины из плексигласа, водитель, как правило, вообще не видит, что делается у него за спиной.
— А как с Гуго?
Гуго (настоящее его имя — Франтишек Лупух), насколько я помню,— механик на автопредприятии, где до вчерашнего дня работал Ферецкий. Оба они, по свидетельству Ирены (стоп — по свидетельству пани Сладкой), занимались какими-то махинациями. Вроде того, что сбывали по спекулятивной цепе запчасти, устанавливали очередность ремонта машин, короче, организовали внутри государственного предприятии свое собственное.
— К нему пошлем кого-нибудь из канцелярских крыс. Сперва надо произвести инвентаризацию и составить акт. Допросим парочку из тех, кто недавно уволился,— уж эти-то не станут подыгрывать остальным! Ну а потом решим, как действовать дальше. Пока же Гуго, само собой, от всего открещивается.
— План что надо.
— Как видишь, котелок у меня варит. Айда, подброшу тебя домой!
— Я бы не прочь где-нибудь поужинать,— противлюсь и,—дома у меня хоть шаром.
— Тебе следует привести себя в порядок, чтобы завтра быть в хорошей форме. Придет Сладкая подписать протокол.
— Ах да!.. А ведь правда, смотреть на нее — одно удовольствие?
— Это точно. Так идем?
— Идем.
Глава IV
ЗАПИХИВАЮ РУБАШКУ В КОРЗИНУ,
из которой грязное белье уже просто вываливается,— снова мне предстоит тащиться в прачечную. Заодно можно будет прихватить и постельное белье. И окна надо бы вымыть. Хорошенько выскоблить всю квартиру. А не лучше ли снова вернуться в общежитие? Там о тебе заботятся, как в гостинице. Там ни с чем не нужно возиться. Умникам, которые не видят в нас ничего человеческого, даже в голову не приходит, что и у нас порой может болеть зуб или душа. Что мы можем чувствовать себя одинокими, несмотря на свою принадлежность к огромному аппарату. Что ты, скажем, можешь влюбиться, мечтать о детях, быть не единожды обманутым и, наконец, стоять перед судом на бракоразводном процессе, как и каждый другой гражданин.
В последнее время я с трудом засыпаю. Я могу устать, меня может буквально шатать от недосыпания, но стоит мне лечь — и сонливость как рукой сняло. Вы, пожалуй, скажете, что можно обратиться к доктору и он выпишет какое-нибудь снотворное. Однако наш эскулап больно дотошен. Попасться ему в лапы — все равно что жениться: от него уже не отделаешься. «Что-то мне это не нравится,— говорит он,— тут что-то серьезное! Пошлю-ка я вас на обследование. На ЭКГ, ЭЭГ». Напишет направление к психотерапевту, дескать, пусть посмотрит, что у меня засело в голове, из-за чего я не могу спать. И майор Бажант (из того, что мы не называем его майором Ажаном — в других местах давать начальникам прозвище стало обыкновением,— вы можете заключить, что его мы как-никак уважаем), этот тертый калач, кажется уже все повидавший на своем веку, станет поглядывать на меня косо.
— У вас что-то с нервами, старший лейтенант Глухий?
— Нет, просто я плохо сплю»
Полицейский (франц.).
— Ну то-то! Расшатанные нервы в вашем-то возрасте — об этом вы и думать не смейте, понятно? Иначе вы не сможете заниматься нашей работой.
Как видите, при всей своей многоопытности, он не избавился от предрассудков. Майор полагает, что в сорок лет у человека еще нет никакого права на болезни, что претендовать на подобное он может лишь после пятидесяти. Из-за этого он однажды чуть не спровадил меня на тот свет. Низ живота болел просто дьявольски, и поскольку я не ипохондрик, то стал собирать вещи в больницу, готовясь к тому, что из поликлиники меня прямиком отвезут туда на «скорой помощи». Майор бурчит в телефон:
— Через пятнадцать минут за вами придет машина.
— Я не могу, никак. Мне нужно к врачу. У меня жуткие боли, похоже, аппендицит.
— Вы, молодые, нынче больно изнежены. Чуть где кольнет, уже воображаете бог знает что. Просто газы скопились.
— Я бы охотно, но, право, не могу.
— Старший лейтенант Глухий, выполняйте приказ!
Еще счастье, как я потом шутил в духе, что дело касалось убийства. Еще счастье, убийством был мобилизован и наш врач. Тот запузырил меня в больницу имени Томайера, и уже полчаса меня привязывали к операционному столу. В этих вопросах майор неумолим, всюду ему мерещатся одни симулянты. Я понимаю, он прошел через концлагерь, И потому у него гораздо более строгие мерки относительно того, что человек способен перенести, а что нет. Но этот предрассудок относительно права на бессонницу — этим он меня, ей-богу, доконает.
Каждый вечер перед сном буду при своем нерегламентированном рабочем режиме. Возвращаюсь домой, скажем, в три часа ночи, а потом еще до половины четвертого отправляюсь разгуливать по микрорайону. Вполне возможно, что найдется кто-нибудь бдительный — по ночам не спит масса народу: пьяницы, свободные художники, матери, которые должны вставать к детям,— кто наберет номер сто пятьдесят восемь. «Пожалуйста, приезжаейте как можно скорее, по улице слоняется подозрительный тип! Какой там пьяный, это-то как раз и подозрительно! Среди ночи, а трезв как стеклышко. Уж не квартирный ли это вор? Не наводчик ли, который ходит по адресам?»
Я прячу единственную упаковку ноксирона, которую мне выписал наш доктор без лишних слов (без лишних — в его понимании), когда я собирался летом в отпуск. Правда, он и в тот раз колебался.
— Собственно, зачем он вам? Я выпиваю вечером стакан теплого молока, это лучше любых таблеток. Или выпейте бутылку пльзеньского и уснете сном праведника.
— Я еду в Болгарию, доктор! Будьте другом! Две ночи в поезде туда, две ночи — обратно. В поезде мне не уснуть.
— Вы страдаете сидеродромофобией?
— Я не знаю, что это такое.
— Ну, ладно... хорошо. Но только не привыкайте к этому!
Каждый вечер, а случается, и каждое утро я с тоской поглядываю на коробочку. В ней сон. Можно воспользоваться, но что, если настанет ночь, когда я буду нуждаться в снотворном гораздо больше, чем сейчас?
В действительности же все обстоит гораздо проще. Мне нужна жена, которая ждала бы моего возвращения с работы. Разумная и понимающая. Я неохотно допускаю эту мысль, поскольку всякий раз во мне раздается неприятный, насмешливый голос: «Не болтай, Адальберт! Какое там ожидание. Просто тебе хочется, чтобы в постели у тебя было голенькое, душистое существо, и если бы оно тоже тебя обманывало, то теперь ты с этим уже смирился бы, делал бы вид, что ничего не замечаешь, потому что это все-таки лучше, чем залезать в холодную постель, да еще в одиночку!»
«Нет! — спорю я со своей совестью.— Мне действительно лучше жить в одиночку, чем с какой-нибудь ветреницей».
«Ты только вообрази!— говорит искуситель.— Она лежит наискосок на тахте, золотистые волосы рассыпались вокруг головы! Уже одни только эти длинные пряди — какая радость, какое счастье,— ты зарываешься в них лицом. У женщин есть груди, Адальберт! Гладкие, удлиненные бедра! Тугой, округлый животик, ну и, конечно...» В такие мгновения я поднимаюсь с кровати, как в переходном возрасте, весь в огне. Становлюсь под холодный душ и отфыркиваюсь. Душ меня освежает. Какой уж после этого сон? И все начинается сначала.
СЕМЬ ЛЕТ НАЗАД
я встретился с Ганой. До этого у меня все шло как по
маслу. Я только что закончил высшую школу криминалистов и получил вторую звездочку.
«А теперь, Бертик, не терять головы! — говорил я себе.— Ты занят работой, которая тебя всегда влекла (детская мечта стать грабителем не в счет). Ты получишь квартиру и женишься. Ты должен сделать правильный выбор, ум предпочесть внешней смазливости, потому что твоей жене, очевидно, придется часто оставаться в одиночестве. В твое отсутствие ей придется самой управляться с детьми. Надо уметь починить водопроводный кран, если полетит прокладка. Уметь переносить одиночество. Необязательно быть Брижит Бардо — той, на которой ты женишься. Красота минет, ум останется».
Что случается с человеком, давшим себе зарок во всем руководствоваться только разумом? Он влюбляется по уши и женится на Бардо. На нежном, унылом существе, упыре с личиком ребенка.
Мы встретились на выставке французских импрессионистов.
— Боже! — весело воскликнула она.— Вы не иначе как художник-самоучка!
— Что? С чего вы взяли? — спросил я с некоторой долей испуга.
— Но мы встречаемся* здесь уже в третий раз.
— Серьезно?
Вероятно, так оно и было, коль скоро она это утверждала, хотя я и не мог припомнить, чтобы видел ее когда-нибудь прежде. Но ведь не можете же вы сказать незнакомой женщине: «Знаете, все совершенно не так, я не рассматриваю здесь картинки и не интересуюсь барышнями, просто меня сюда послал старший лейтенант Брожек, который опасается, что, если отсюда что-нибудь стибрят, может возникнуть международный скандал». Не можете. Ни в коем разе.
— Серьезно. Вы были здесь в понедельник, в среду, сегодня вы здесь опять.
— Нет, я не художник. И даже плохо разбираюсь в живописи.
— Вы хотите меня уверить, будто в наше время найдется человек, который по доброй воле приходит любоваться картинами только потому, что они ему нравятся? — изумляется она.— Впрочем, нет! Я уже знаю. Вы работаете в газете, и вам заказали статью о выставке.
— Опять не угадали. Я неграмотный.
— Ну тогда вы — похититель и прикидываете, как бы отсюда что-нибудь свистнуть. Но не пытайтесь, это не в ваших интересах! Насколько мне известно, тут смотрят в оба. Кроме того, здесь полно всевозможных сигнальных устройств.
— В таком случае, видимо, ничего не выйдет,— сказал я с серьезным видом,— придется телеграфировать шефу, что ландыши не расцвели. Мы объясняемся посредством шифровок, понимаете?
— Разумеется. Как же иначе?! Но правда, кем вы работаете, если вы не примитивист, не журналист и не похититель?
Я представился и сказал, что я — доктор прав. В конце концов, я нисколько не покривил душой, этот титул я заработал честным трудом.
-— Гана,— сказала Гана.— В отличие от вас меня привел сюда профессиональный интерес. Я рисую картинки.
— Так я и подумал,— тихо сказал я.
— Почему? Вы хотите сказать, что я чересчур накрашена? — Она воинственно выставила вперед подбородок.
— Нет, что вы, нет! Я хочу сказать, что вы сами как картинка.
— Это очень мило с вашей стороны, что вы мне так говорите.
— Да ну?! А еще я мог бы добавить — это напрашивается само собой,— что реальность не менее мила, но это было бы уже дерзостью с моей стороны.
— Цс-с-с,— произнесла она.
Мне стало вдруг так весело, как не бывало уже давно; слова так и слетали с языка, легкие, остроумные; могло показаться, что я во всех отношениях приятный молодой человек. Мы отправились в буфет выпить кофе.
— Мне с вами подозрительно хорошо, как не было уже целую вечность,— заявила она.— Мне явно нужно немного отвлечься и отдохнуть. Слишком много всего для одной девочки, хотя она уже и большая.
— Понимаю,— продолжал я дружелюбный треп,— муки творчества и тому подобное. Постоянное напряжение, спор души, которая жаждет, и руки, которая не слушается, хотя и должна. Я читал об этом в какой-то книжке.
— Никаких творческих мук у меня нет,— сказала она,-— картинки я пишу редко, да и то просто так, для собственного удовольствия. Зарабатываю больше книжными иллюстрациями для издательств. Как юрист, вы могли бы дать мне консультацию. Я уже полгода как в разводе. Выскочила замуж еще в школе, за нашего учителя. Он старше меня на тридцать лет, и ничего хорошего из этого не вышло. Сами понимаете, мне двадцать семь, ему пятьдесят во-
семь. Он просто ненормальный. Он меня буквально преследует. Я живу сейчас в своей мастерской, и каждый вечер он ко мне ломится. Стоит мне куда-нибудь пойти со знакомыми, как он отправляется в обход по всем местам, где мы обычно бываем: ведь Прага — большая деревня, и сделать это ему не стоит большого труда. Находит меня, подсаживается и начинает бубнить свое. Зла ему я не желаю, но нельзя ли все-таки что-нибудь предпринять? Вы — юрист, посоветуйте мне! Я расплачусь за кофе, и это будет символическим авансом, какой обычно берет Пери Мазон
— Можно много чего предпринять,— говорю я,— но лучше всего, если двое сами между собой договорятся. Хотите, я с ним переговорю? Может, этого окажется достаточно.
— Не могли бы вы ему, например, сказать, что я подаю на него в суд? Что вы — мое доверенное лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31