— Почему ты прогоняешь нас? — обижались женщины.— Он такой же твой, как и наш. Мы пожалуемся военному в очках, что ты забрала его себе.
Но, встречая кого-нибудь с другой реки или с гор, они с гордостью сообщали:
— Мы лечим раненого русского. Он защищал родину от японцев. У него есть орден. Военный с парохода знал, кому поручить его. Ведь Ага лучший врач на побережье. Она целых три месяца училась в районе на доктора. Она получила часы в награду за отличные успехи.
Люди из соседних долин завидовали жителям Наватумы и просили у них позволения принести раненому какой-нибудь гостинец.
— Э, нет! — возражали те.— Это наш раненый. Вы можете только посмотреть на него. Да и то, если позволит Ага.
Летчик быстро выздоравливал, но неожиданно ему стало хуже. Может быть, влажный морской воздух был причиной того, что у него начала ломить в суставах и перестала заживать рана. Лицо раненого, уже было порозовевшее, снова пожелтело, и он лежал стиснув зубы, чтобы не стонать.
Ага не отходила от постели больного, похудела и побледнела. Возле ее жилища, ожидая, пока девушка выйдет из комнаты, всегда сидели несколько женщин, чтобы узнать о состоянии раненого. Они ни о чем не спрашивали Ага — по ее лицу было видно, что больному плохо.
Из районного центра, за двести километров от Наватумы, вызвали врача. Он осмотрел летчика и ничего не сказал.
Уже садясь на коня (на побережье летом все ездят только верхом на лошадях или оленях или ходят пешком, потому что горные дорожки так узки и неудобны, что никакая повозка не проедет), он обратился к Ага:
— Больному нужен курорт. Лечебная вода. Я пошлю радиограмму. Может быть, еще успеют вывезти сто отсюда.
Все в Наватуме загрустили.
— Нашему раненому хуже. Такое несчастье! — печально говорили наватумчане, встречая кого-нибудь с другой реки.
— Ему нужно ехать на теплые воды.
— Такое несчастье! — вздыхал гость, потому что теперь уже весь округ считал раненого своим.
Глаза у Ага совсем запали, и она сделалась такой же желтой, как летчик. Она теперь позволяла другим женщинам сидеть возле больного, а сама часто выходила за дверь и, никого не стыдясь, плакала. Наплакавшись, опять возвращалась к постели больного.
По всем соседним долинам и в горах пошла печальная весть:
— Наш раненый умирает.
Однажды в Наватуме остановилась оленья упряжка,
— Мике приехал! — узнали его люди.
«Что могло случиться, что старик оставил порученный ему табун?» — возникал у каждого вопрос.
Мике кряхтя слез с оленя и направился к Ага. Девушка, увидев старика, удивилась. Два года Мике не приезжал к морю рыбачить — пас колхозных оленей.
«Может быть, важная новость? — подумала Ага.—
Но ведь можно было отправить сюда кого-нибудь помоложе, а не тревожить старика!»
Мике поздоровался и сразу же подошел к летчику. . Он глянул на раненого, потом откинул одеяло на его высохшие, с опухшими суставами ноги и сказал:
— Оденьте солдата и несите за мной.
— Куда? — испуганно спросила девушка.
— Несите за мной, если хотите, чтобы он остался жив!
Он сказал это так твердо, что Ага почувствовала себя маленькой девочкой — как будто и не училась три месяца на доктора. Женщины завернули раненого в одеяла, положили на носилки и двинулись за стариком. Люди выбегали из домов и юрт и молча смотрели, как процессия прошла вверх по реке и исчезла среди зарослей кедровника.
Мике повернул к горячим ключам, и носильщики увидели среди могил юрту, а рядом новую, выбитую в каменном грунте ванну. Женщины поняли замысел Мике и все вместе закричали:
— Мы не дадим нашего раненого! Он умрет от этой воды!
Вокруг виднелись могилы с крестами и без крестов, и Ага стало жутко.
— Сегодня будет самолет! Наш раненый поедет на теплые воды. А в этих источниках я не позволю купать его,— сказала она.
Мике сделал канавку и напустил полную ванну горячей воды. Он несколько раз попробовал воду пальцем, потом языком, то и дело поглядывая на женщин, стоящих как стража у носилок.
— Кладите больного в воду,— приказал Мике.
Женщины не шевельнулись.
— Самолета не будет много дней. Посмотрите на горы — какой надвигается туман.
Раненый, потревоженный переноской, не в силах сдержаться, стонал.
— Кладите скорее, пока человек жив! — каким-то необычным голосом велел Мике.
Женщины, испуганные его тоном, послушно раздели летчика и посадили в воду по самую шею. Он застонал еще сильнее, но вдруг стих, и все со страхом уставились на него: не умирает ли, часом?
Мике, сидя возле ванны, что-то шептал и время от времени клал перед собой по одному камешку. Положив
десять камешков, он приказал вынуть больного из ванны.
— Мне так хорошо здесь! — просительно сказал летчик.— Не трогайте меня.
— Ему хорошо тут,— сказала Ага,— путь он еще немного посидит.
— Вынимайте его сейчас же! — крикнул Мике так, что женщины испугались.— Или вы хотите, чтобы он умер?
Ага первая бросилась к ванне, сама перенесла раненого в юрту и, не вытирая, закутала его, как приказал Мике, в оленьи меха.
На следующий день летчик сидел в ванне до тех пор, пока Мике не положил перед собой одиннадцать камешков. Каждый день старик прибавлял по камешку, и в тот день, когда положил перед собой семнадцать, больной мог уже сам сесть в воду и перейти из ванны в юрту.
Теперь раненый заметил могилы на берегу реки и спросил Мике, почему надумали устроить здесь кладбище. Ага, которая была переводчиком, вспомнив, что это за могилы, встревожилась.
— То пустое,— спокойно ответил Мике.— Нё бойся.
— Я не боюсь,— усмехнулся летчик.— Мне просто любопытно узнать, почему тут кладбище.
— Здесь лежат те, которые лечились горячей водой,— сказал Мике.
Услышав эти слова, раненый перестал улыбаться и недоуменно посмотрел на Мике и на Ага.
— Пустое,— повторил Мике.— Это тебя не касается.
Но летчик сидел в унынии. Мике зажег трубку, по-
стариковски закряхтел и, подумав, сказал:
— Ну хорошо. Ты слышал о шамане Чаве?
Летчик никогда не слышал о шамане Чаве.
— Чава знал, как пользоваться водой из горячих источников. И за это его прозвали великим шаманом побережья. Перед смертью Чава созвал всех, кто когда-нибудь лечился здесь, и сказал: «Великий дух, который поддерживает огонь в каменной горе, повелел передать нам такое: кто вылечился водой из источников, пусть никому не рассказывает, как он лечился и сколько сидел в воде. А кто расскажет, тому, если он снова заболеет, вода уже не поможет и человек этот будет проклят». После этих слов никто уже не отваживался рассказать о способе лечения — каждый боялся проклятия.
С тех пор стали появляться здесь могилы, потому что люди купались в горячей воде без меры, и это им больше вредило, чем помогало. Теперь, кроме меня, никого не осталось, кто бы знал, как лечиться. Я берег эту тайну. Я тоже боялся проклятия.— Мике помолчал, потом посмотрел раненому летчику в глаза и сказал:—Ты бился против японцев и не боялся жертвовать своей жизнью. Ты, русский, проливал свою кровь и за нас* орочей. Но у орочей тоже горячие сердца. Орочи тоже всегда готовы отдать жизнь за своих друзей. И потому я передал тебе тайну горячих ключей. Я сделал так, как должен был сделать.
Ага была удивлена и тронута рассказом старика, потому что знала Мике как человека черствого и нелюдимого. И хотя не нашлось бы девушки на побережье лучше Ага, она была такой же говорливой, как и другие девушки и женщины в этой долине, и рассказала об этой истории всем.
Но еще больше был удивлен старый Мике. Ага, которая во время лечения раненого следила за часами, чтобы знать, сколько минут каждый раз надо сидеть в ванне, сказала, что теперь горячие источники будут служить всем. Она доказала правдивость своих слов, вылечив, без нашептывания и выкладывания камешков, двух больных женщин, утративших было всякую надежду на выздоровление.
Мике после этого долго ходил задумавшись и, поняв наконец, в чем дело, возмущенно сказал:
— Шаман Чава был нехороший человек! — А так как у орочей нет большего ругательства, чем сказать на кого-нибудь «нехороший», Мике добавил: — Чава был очень нехороший человек! — И, повернувшись в ту сторону, где был похоронен шаман, сердито плюнул.
Когда летчик совсем выздоровел и набрался сил, он, уезжая домой, поцеловался с Мике и долго жал руку Ага. Он сказал Ага, что она самый лучший доктор и самая лучшая девушка на побережье. Ага смутилась — все девушки смущаются, когда им говорят такое в глаза, — и проговорила:
— Нет, я не доктор. Я ведь только три месяца училась на курсах. Но я еще буду доктором!
1946
ТЕГИ-ТЕГИ

Река Воркута течет среди тундры. Можно пройти десять, двадцать, тридцать километров по бескрайней волнистой равнине и не увидеть ни единого деревца. Только ползучая полярная береза стелется по холмам и болотам да в долинах рек и ручьев растут кусты ивняка.
Весной над Воркутой стоит гомон от гусиного гоготанья. Тысячи гусей прилетают из теплых краев и выводят гусят в долине Воркуты и на берегах тундровых озер и ручьев.
Мне случалось не раз слышать, что дикие гуси легко приручаются, и я решил достать себе пару гусят.
В конце июля выпала свободная ночь. Я работал на карьере, из которого выбирали гравий и песок для железнодорожной насыпи. Дорога только строилась, после весеннего паводка насыпь во многих местах размыло, и мы работали день и ночь — надо было срочно исправить железнодорожное полотно и наладить движение рабочих поездов.
В июле ночи совсем светлые, а в ясную погоду даже в полночь можно читать без лампы. Я взял ружье, рюкзак и отправился к озерам, раскинувшимся километров за восемь от строительства.
Это были неприветливые и страшные озера с черной водой и черными торфяными берегами. Глыбы торфа, изрытые большими трещинами, выступают с берегов, и кажется, ступишь шаг — и провалишься в илистую бездну.
Тысячи лет назад вечная мерзлота, залегающая в тундре приблизительно на глубине метра, кое-где растаяла, и от этого образовались глубокие впадины, наполненные водой. Так возникли эти озера.
Я торопливо подошел к озеру, но меня ждала неудача: на черной, мрачной воде не было видно ни одного гуся, ни одной утки. Я сел на берегу и закурил папиросу. Было тихо. Только комары пели свою тоскливую песню. Внезапно из глубины тундры долетел гусиный крик. Я вскочил и, перепрыгивая через трещины, бросился в том направлении, откуда доносилось гоготанье. В сером свете среди буро-зеленой поросли вырисовывался торфяной бугор. Путаясь в березняке, я побежал к нему.
Около бугра было небольшое озерцо, скрытое зарослями ивняка, с берегами, поросшими осокой. Я выглянул из-за кустов и прямо перед собой увидел четырех гусят и двух больших гусей. Вытянув над водой свои длинные шеи, старые гуси уткнулись головами в осоку и замерли неподвижно, стремясь таким образом укрыться от опасности. Их грузные туловища оставались открытыми. Я выстрелил, да, видно, плохо прицелился — и гуси поднялись в воздух. Меня не очень огорчила неудача. Мне ведь нужны были не гуси, а гусята. Крохотные — им, наверное, было не более двух-трех дней от роду,— они плавали вдоль берега, а когда я приближался, мгновенно ныряли и появлялись у другого берега озера.
Бродить по дну илистого озера было опасно. Я спрятался в кустах и следил за зеленоватыми пустыми одуванчиками, плававшими по воде. Наконец один из них подплыл к берегу и прыгнул в осоку. Я бросился к этому месту и увидел, что гусенок притаился в траве. Он даже не шевельнулся, когда я его брал. Маленький, теплый и нежный, он тихо сидел у меня на ладони, только сердце его билось быстро-быстро.
Пока я ловил гусенка, двое других успели спрятаться в осоке, а четвертый беспокойно кружил по воде. Я подождал, пока он вылез на берег, и без труда поймал его.
Положив добычу в рюкзак, я пошел домой и успел прийти на строительство до начала утренней смены.
Столяр сделал клетку, я посадил в нее гусят, положил им травы, накрошил хлеба. Они сразу стали есть, а наевшись, уселись, прижавшись друг к дружке, и сидели так, пока не проголодались. К хлебу я подмешивал песок — это помогало птицам легче переваривать пищу: они ели его так же охотно, как и траву.
Через три дня я повел своих гусят гулять. Недалеко от моей палатки была небольшая лужа, и я пустил их поплавать. Гусята щипали траву, ловили комаров и мух и не собирались убегать.
Тогда я спрятался за куст: что они станут делать без меня? Гусята минуту продолжали резвиться на воде, но, заметив, что меня нет, сразу подняли тревожный писк. Они подплыли к берегу, растерянно оглядывались по сторонам и пищали, не интересуясь уже ни мухами, ни травой. Я вышел из-за куста, и они бросились ко мне. Маленькие, беспомощные, они спотыкались, перепрыгивали через стебли травы, падали — спешили ко мне. Только очутившись у моих ног, они успокоились и снова стали щипать траву.
Я пошел к палатке, и гусята побежали за мной, поднимая крик, как только я удалялся.
На другой день, во время обеденного перерыва, я понес их к реке. Они плавали спокойно, пока я был вблизи. Но стоило только мне спрятаться в траве или за кустом, они мигом вылезали из воды и кричали до тех пор, пока не находили меня.
Я звал их:
— Теги-теги!
И они бросались ко мне.
Гусята росли быстро. Вскоре пух сменился перьями, они стали есть овес и бегали за мной всюду, куда бы я ни пошел. Я ходил с ними в столовую, и повар непременно угощал их рисовой кашей с компотом.
Они научились уже немного летать, но я не подрезал им крылья — знал, что и так от меня не улетят. Полетав, они всегда возвращались к палатке и громким, настойчивым гоготаньем просили есть.
Я привык к моим питомцам и часто ночью, сидя за чертежами, отрывался на минуту от работы и тихо звал:
— Теги-теги!
Гусята, обычно спавшие под кроватью, сразу просыпались и спешили ко мне, вытягивая свои длинные шеи. Получив кусок хлеба, они успокаивались и, мирно гогоча, снова прятались под кровать.
Однажды меня вызвали к начальнику строительного участка. Курьер сказал, что дело очень срочное, и я, схватив полевую сумку с бумагами и чертежами, бросился в контору, находившуюся километрах в трех от нашего карьера.
В кабинете начальника сидели инженеры соседнего участка. Я поздоровался и сел к столу.
— Наши соседи,— сказал начальник,— нуждаются в помощи. Не могли бы вы увеличить добычу гравия и дать несколько эшелонов для их участка?
— Хорошо,— сказал я.— Мы сейчас пробуем делать на ходу текущий ремонт экскаватора, не останавливая работы. Это повысит добычу. Я надеюсь, что сегодня ночью наш карьер даст первый эшелон гравия сверх плана.
— Прекрасно,— сказал начальник участка.
В эту минуту в кабинет с неистовым криком ворвались два гуся и, радостно гогоча, бросились ко мне. Начальник участка от неожиданности даже поднялся с кресла и удивленно, не понимая, откуда могли взяться
тут дикие гуси, поглядывал на меня. А гусята уже успокоились, как ни в чем не бывало уселись у моих ног и, утомленные переходом, мигом уснули, спрятав голову под крыло.
Мне было очень неловко, что гусята нарушили деловую обстановку разговора.
— Простите,— сказал я, покраснев,— это мои гусята. Я не запер дверь, когда шел сюда, и они решили меня догнать.
— Кто мог подумать, что дикие гуси так привыкают к людям! — проговорил начальник. Он так заинтересовался гусятами, что не заметил моего смущения.
— И для меня это была новость,— признался я.
После заседания я пошел в свою палатку и всю дорогу отчитывал гусят за их поведение, а они, словно извиняясь, тихо гоготали в ответ.
С тех пор, когда мне нужно было идти на какое-нибудь заседание, я старался выйти из палатки незаметно и крепко закрывал дверь, иначе гусята с криком бросались за мной, и приходилось возвращаться назад, чтобы водворить их на место.
Полярное лето короткое. Частенько уже в августе бывают морозы, а иногда выпадает снег. Целый день в палатке горела железная печь, и только ночью, когда все укладывались спать, она гасла. Гусята зачастую в поисках тепла забирались ночью в печку и сидели там на теплой золе.
Однажды в погасшую печь положили щепки, чтоб они просохли. Мы уже легли спать, когда гуси, повертевшись возле печки, забрались в нее и, умостившись на щепках, уснули.
Ночью я проснулся от неистового гусиного крика. В печи ярко горели высохшие щепки, а в воздухе пахло жжеными перьями. Один гусенок с обгорелым хвостом, прихрамывая, вертелся по палатке, а другой кричал, словно его резали. Едва я поднялся, оба кинулись к моим ногам, и я увидел, что у одного гусенка обожжена нога. Перепонки совсем обгорели. Я нашел бинт, вазелин и сделал перевязку. Потом укутал обоих гусят теплым платком и посадил под кровать. Утром больного осмотрел врач и сказал, что ожог скоро заживет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14