.. Не шел бы в коммунисты, не трогали бы тебя..« А может, тебе так на роду написано... Тут, брат, ничего не поделаешь. .. Так-то! .. А поясок лихой! Спасибо!
Как ни удивительно, но эти слова, должно быть, именно своим жестоким примитивизмом повлияли на Павла успокоительно. Он с силой выдохнул воздух, и с этим выдохом, кажется, испарились и страх, и дурнота.
Солнце поднялось уже высоко, припекало все сильней и сильней, жара разморила обоих, и беседа прервалась сама собой. Павло не заметил, как задремал. Разбудил его конский топот. Через плотину снова ехал всадник.
Конвоир проснулся раньше, он уже сидел, протирая щепанные красные глаза.
— Смена дозорных. У нас, брат, дозорные со всех сторон на обеих дорогах,— кивнул он на всадника.— Верно, и меня сейчас сменят. Я тебе поесть принесу.
— Спасибо, у меня есть, Мать положила, — и Павло вытащил из-под сена котомку. Там было полбуханки, четвертушка сала и кухонный нож.— Что-то не хочется есть...
— О! Сало! Отрежь мне кусочек.
Павло дал ему сала с хлебом, остальное спрятал в котомку.
Через несколько минут конвоира сменили, а вскоре девка Ёсипа принесла Павлу «передачу» — кружку молока.
Новый конвоир смотрел на Павла подозрительно, с неприкрытой ненавистью, и тот снова почувствовал страшное содержание слова «смерть». Что ж ему делать? Ждать, пока зарежут, как курицу? Бежать! Но как? Часовые на обеих дорогах... Все будут жить, а он умрет... Умрет и не пожив еще. .. Там, в селе, ждут люди... А тут его ждет смерть... Убить конвоира и бежать! От этой мысли по спине поползли мурашки. Страшно! ..
— Ты! — услыхал он голос конвоира и вздрогнул.—Какая из твоих лошадей быстрей бегает? Скажешь правду, буду твою руку держать. Может, тебя еще и не расстреляют.— Бандит делал тщетные усилия принять сочувственный вид.
— Гнедая,— показал Павло на маленькую кобылу.— Серая хоть и крупнее, да на ноги припадает.
— Я и то вижу, что серая вроде негодящая.
Конвоир задремал, а Павло погрузился в тревожные
размышления. Где-то в глубине души затеплилась надежда, маленькая, но надежда: все же двое из одиннадцати будут за него! Он глянул на небритую, грязную физиономию бандита, вспомнил неискренний взгляд, когда тот обещал «держать его руку», и гнетущая тяжесть придавила мозг.
Бандит спал сидя, то и дело испуганно вздрагивая, пока верховой дозорный, проезжая через плотину, окончательно не разбудил его. Проснувшись, он с минуту сердито смотрел перед собой, потом сказал Павлу:
— Ты гляди, если кто пойдет или поедет — буди меня. .. Всю ночь не спал...
Павло молча кивнул головой.
С полчаса не было никаких происшествий. Как вдруг; на бугре, с той стороны, откуда Павло въезжал в хутор, показались несколько человек. Было что-то знакомое в этих степенных, дородных фигурах, одетых, несмотря на зной, в ладные чумаки и черные суконные пиджаки. Павло присмотрелся. «Эге, да это ж мамаевские». Он узнал набожного, с медовой речью богатея деда Варя- птицу, толстого Грабину, двух Шинкарей — отца и сына. Все они спустились во двор. А минут через десять явилась еще гурьба Шинкарей, двое Котов, Москаленко, Мычаченко, Щербина. За ними на почтительном расстоянии шли еще несколько человек. Довольные, веселые, они спускались с пригорка и скрывались за постройками на хуторе.
Сволота! А как вызывают в райисполком, так все смирные да преданные революции! Те, мол, кто был против Советов, давно пропали —ушли, к гетману, в «державную стражу», к Григорьеву, к Махно, к Деникину, а мы, мы за Советскую власть.
Павло насчитал уже шестнадцать кулаков, когда увидел одинокого путника, который, озираясь по сторонам, спешил к Ёсипу. Павло едва не вскрикнул от удивления. Это был не кулак, не подкулачник, не из «бывших». К бандитскому убежищу шел заместитель волостного военного комиссара, шел товарищ Бойко, от которого в исполкоме не было никаких тайн...
Так вот как делается контрреволюция! Пораженный тем, что он видел, парень на мгновение забыл о своей беде.
Справа снова послышался топот. Павло толкнул своего конвоира, тот испуганно метнулся, тупо глядя на паренька, потом перевел взгляд на плотину и успокоился.
Рядом с дозорным шли двое. Павло сразу же узнал их. Это был старый Перчун, сосед Ёсипа, со своим внуком Пилипом, учащимся сельскохозяйственной школы, приехавшим к деду на каникулы. Пилип принимал участие в работе «Культпросвета», выступал на сцене, и Павло дружил с ним как с активным участником репетиций, не чурающимся общественной работы.
Увидев Пилипа, Павло почувствовал себя неловко: ему всегда было стыдно, если друзья или знакомые поступали не по совести; бывало, что Павло краснел, в то время как виновный в подлости равнодушно хлопал глазами.
Пилип встретился глазами с Павлом и вздрогнул от испуга. На какую-то долю секунды на лице его отразилась растерянность, потом оно стало холодным и чужим. Он отвернулся и, не здороваясь, прошел на хутор. У Павла сердце оборвалось. Он пытался успокаивать себя. Что могла значить эта мелочь? Ну не поздоровался. Но логика быстро поставила мелкий факт в ряд. «Ты, комсомолец, в бандитском логове! Тебе известны все организаторы заговора. Пилип это понимает!»
Верховой дозорный остановился у подводы и сказал конвоиру:
— Я тоже пойду туда,— он указал на хату.—>А ты смотри на дорогу.
Павло опустил глаза, чтобы не встретиться взглядом с бандитом: ему казалось, что дозорный угадает его мысли. Значит, на дороге нет охраны?
Страх смерти пропал, и Павло понял — почему. Наоборот, теперь он ясно сознавал, что его смерть приблизилась, что она неминуема. Тревога сжимала сердце, но дурнота исчезла, и мысли уже не путались, как недавно, а лихорадочно бушевали в поисках спасения. Бежать во что бы то ни стало! Ведь теперь речь идет не о собственной жизни. От него теперь зависит все! Вчера банда убивала ночью, тайно. Сегодня она обрастет кулачьем, захватит село и завтра будет убивать коммунистов и бедняков открыто. От него, от Павла, зависит сейчас судьба его друзей, судьба целой волости, а может быть, и уезда! Неизвестно, как развернутся события, если не уничтожить контрреволюцию в зародыше. Мало ли было в истории контрреволюционных мятежей, которых, быть может, не возникло бы, сумей власти обезвредить вовремя жалкую кучку организаторов и предателей.
Солнце припекало, пот застилал глаза, но Павло не замечал ничего. Напряженно думая, он из-под прищуренных век посматривал на часового, который спал, все ниже клонясь набок. Наконец бандит не выдержал и, вытаращив на миг глаза, повернулся и лег.
У Павла по телу прошла нервная дрожь. Он вытащил котомку с харчами, отрезал хлеба и попробовал есть, но во рту было так сухо, что он не мог ни разжевать, ни проглотить его.
Бандит захрапел. Павло с минуту смотрел на его горло, потом вдруг накинул на голову мешковину и, ударив ножом по шее, навалился на него всем своим, казалось, занемевшим телом.
Он не помнил, сколько прошло времени, и, только когда почувствовал, что бандит не шевелится, поднялся, огляделся и, не снимая мешка с убитого, переложил патроны и винтовку в передок. Потом слез с подводы, надел постромки, которые утром снял, чтоб лошадям удобнее было есть, снова взобрался на телегу и потихоньку поехал на плотину. Но как только затарахтели колеса, Павло не сдержался и ударил по лошадям. Он с грохотом проскочил плотину/ проехал осиновую рощицу и, поминутно оглядываясь, помчался между хлебами к другой рощице, маячившей впереди.
Он не достиг еще второй рощицы, как сзади донеслись выстрелы, а над ухом засвистели пули. Двое верховых бешеным галопом летели из хутора, на скаку стреляя из винтовок. Павло упал на телегу, понукая лошадей вожжами и выкриками. Но лошади, чуя опасность, и сами неслись вскачь с такой быстротой, с какой, верно, не бегали никогда.
Молниеносно мелькнула мысль: зачем было бежать с подводой? Взял бы винтовку, пошел себе потихоньку пешком, никто и не заметил бы бегства... Подвела крестьянская бережливость: как же бросить пару лошадей! Теперь он понял свою ошибку, но было поздно.
Пули все свистели, как ему казалось, над самым ухом, порою с глухим, зловещим стуком впивались в полок. Топот все приближался. Доехать бы до рощицы! Павло вдруг перестал кричать на лошадей и только отчаянно дергал вожжи. Лошади летели, телегу кидало во все стороны.
И вот наконец рощица. Как только подвода очутилась за деревьями, Павло, схватив винтовку и патроны, спрыгнул с телеги и, ударив кнутом по лошадям, схоронился в кустах. Подвода покатилась дальше, а он, застыв за деревьями, лихорадочно вкладывал непослушными пальцами патроны в обойму. Цокот подков приближался, гремел в ушах. Вдруг в трех шагах от себя он увидел взмыленных коней и встревоженные лица атамана и одного из дозорных. Павло замер, но враги проскочили мимо. Тогда он выстрелил в спину одному, потом другому и, пока бандиты падали с лошадей, дал еще два выстрела.
Всадники, каждый зацепившись ногой за стремя, волоклись за лошадьми, которые вскоре остановились и как ни в чем не бывало принялись щипать траву. Павло перевел дух и тут только почувствовал, как бешено коло
тится сердце. Торопясь, он собрал винтовки, снял с трупов шашки, маузер и наган, вынул из карманов документы. Связав коней поводьями, он вскочил на одного и галопом помчался вдогонку своему возу, звонко тарахтевшему вдали.
Тревога снова охватила его. На хуторе еще восемь бандитов и девятнадцать кулаков. Они не станут сидеть сложа руки... Но он вспомнил, что от Ёсипа уйти можно только через плотину: пруды и озера, соединенные топью, тянутся непрерывно на несколько километров. Так что наперерез не выскочат.
Остановившись на миг и прислушавшись, Павло поехал вперед и скоро догнал лошадей. Кулацкие хутора здесь кончались, начинались луга, изрезанные на мелкие лоскутки крестьянских наделов, и Павло почувствовал себя спокойнее: можно не бояться пули из-за сарая или из-за куста.
Попалось, чертово кулачье!
Теперь никто из «гостей» Ёсипа не выскользнет! Павло представил себе, как будет распинаться их сосед Кот перед председателем комбеда, заверяя в своей любви к Советской власти, а он, Павло, сидя сбоку, будет улыбаться, слушать, а потом спросит: «А скажите, вы не помните, кто еще был на совете у Ёсипа в воскресенье?» Как передернется и покроется смертельной бледностью лицо врага...
Проклятые!
Немедля в порядком! Там всегда стоит отряд. До ночи можно успеть проехать тридцать километров.
Павло оставил на себе маузер, одну шашку, в кармане наган, остальное оружие сложил на телегу, привязал бандитских лошадей к своим и взмахнул кнутом.
А что, если кулаки уже вернулись домой? Разве они не понимают, что для них означает такой свидетель, как он? Из-за каждого тына, из каждого сада может прозвучать выстрел. Ведь дорога в упродкома лежит через Мамаевку.
А может быть, в село уже прибыл отряд из уезда? И вернулся председатель комбеда? Вот хорошо бы! Павло вскачь пронесся по первым улицам и вылетел на площадь.
Здесь было так пусто и мертво, что Павлу стало жутко. Он увидел замок на дверях исполкома и перепуганного исполкомовского сторожа, осторожно выглядывавшего из-за палисадника.
— Дед Карпо!— крикнул Павло, и старик, услыхав знакомый голос, вышел. — Предкомбеда вернулся?
— Нет.
Павло подъехал к самому исполкому.
— А военком?
— И военкома нету. — Дед изумленно осмотрел вооруженного Павла и с подобострастной улыбкой спросил: — Говорят, на хуторах двести вооруженных, с самим Петлюрой во главе. Правда?
Павло сосредоточенно думал, молча глядя на старика, потом решительно приказал:
— Немедленно вызовите церковного сторожа.
Дед Карпо бросился через площадь и пять минут спустя уже возвращался вместе с дедом Омельком. Павло тем временем пересел на атаманского коня и с винтовкой в руке двинулся им навстречу.
— Созывайте народ! — крикнул он церковному сторожу.
— Как? — не понял тот.
— Как?! — во весь голос заорал Павло. — А вы не знаете — как?
— Это что же — в набат? Да? В набат? — уже испуганно переспросил сторож и, не ожидая подтверждения, побежал к колокольне.
Вскоре деревенскую тишину разорвали тревожные, торопливые удары колокола. Усталого до изнеможения Павла этот звон оживил, и он снова почувствовал, что готов на величайшее самопожертвование.
Когда сбежались перепуганные крестьяне, он встретил их пламенными словами, которые способен произнести лишь тот, кто сам готов на смерть. И его слова, казалось бы такие обычные, дошли до сердец людей и заставили их забыть о своих мелких делах, подняли на бой, на подвиг.
Павло бросал короткие, рубленые фразы, рассказывая о кулацком заговоре, и чувствовал, что и он, и окружающие дышат единой грудью и живут единой мыслью.
— Революция в опасности! Кому дорога власть рабочих и крестьян — к оружию!
— К оружию! — раздался многоголосый ответ, и десятка три парней и мужиков вышли из толпы.
Среди остальных слышались сочувственные голоса:
— Перебить, пока не поздно!
— Всех до одного!
Павло только теперь вздохнул полной грудью, и
остатки тяжкого беспокойства, которое не покидало его все время, исчезли окончательно. Он окинул взглядом тех, кто стоял вокруг, увидел несколько знакомых парней, которые, по его мнению, первыми должны были записаться в комсомол, вспомнил о своей несостоявшейся лекции и подумал, что теперь эти ребята вступят в комсомол и без лекций.
И вдруг из толпы раздался добродушный голос старого бедняка, который не пропускал ни одного спектакля и ни одного собрания в «Культпросвете»: — Ну, дал сегодня лекцию! Молодчина!
1958 Харьков
БОЧКА
Петр Иванович, доктор филологических наук, сидел у стола и ощипывал утку. На столе, сбитом из простых досок и фанеры, среди рассыпанного табака лежали галеты, сахар, монография о языках палеоазиатских народов и кусок соленой рыбы. Ученый закончил ощипывать утку, бросил ее на кучу галет, дополнив этим красочный натюрморт, и вздохнул с таким облегчением, как вздыхают только дети после долгих и горьких слез.
Его лицо сразу утратило то слишком сосредоточенное выражение, какое всегда бывает при выполнении непривычной работы, и теперь вся его фигура выражала беспредельную тоску. Уже два месяца Петр Иванович живет в пустынной бухте Охотского моря, вдвоем с икрянщиком рыбного завода, человеком пустым, малокультурным, грубым, неспособным не только на высокие бескорыстные порывы, но и на то, чтобы понять такой порыв у другого. Их забросили сюда из районного центра на собаках, еще по зимнему пути. Волнуясь, ученый нетерпеливо ждал прибытия кочевников, чтобы начать исследование тонкостей их языка.
К тому же Петр Иванович перевел на другой язык несколько рассказов русских классиков, .но ему нужно было уточнить и проверить некоторые места, чтобы закончить перевод и этим, по сути, сделать огромного значения дело: приобщить орочей к бессмертным образцам русской культуры.
А тем временем он живет в обществе человека, которому боится не только прочитать свои переводы, а даже сказать о них, потому что уверен, что в ответ увидит презрительную усмешку или услышит какую-нибудь грубость.
Чего стоит человек, если он может говорить только о засолке икры и своем заработке и все время старается подчеркнуть непрактичность ученого? Лучше жить совсем одному, чем с тем, кто тебя не понимает и не может понять.
И неприязнь к Кубу — так звали икрянщика — нарастала с каждым днем. Ученый прятал ее под маской легкой иронии, но боялся, что вот-вот нервы не выдержат и тогда они с Кубом станут открытыми врагами. Чего хорошего ожидать, если два человека, ненавидящих друг друга, живут вместе на пустынном побережье? А как бы хотелось, чтобы рядом был простой, пусть самый посредственный человек, которому можно было бы открыть душу, не стыдясь сказать о своих обыкновенных человеческих чувствах.
Но сейчас весна, и дороги к людям отрезаны. В бухте только доктор филологических наук Петр Иванович, икрянщик Куб и безграничная, как море, тоска.
Неожиданно и громко заявил о своем существовании черный от сажи чайник. Ученый снял его с печки, всыпал в кипяток чай, поставил чайник на стол и открыл дверь. Солнечный луч упал на связки беличьих шкурок с черными пушистыми хвостами, заиграл на красных с черными крестами на спинках лисьих шкурах, развешанных на коричневых, блестящих от звериного жира рубленых стенах. Посмотрев на меха, Петр Иванович подумал, что они уже достаточно проветрились и их можно прятать в мешки. Он хотел было выйти, позвать своего товарища, но услышал знакомые шаги.
Хлопнула дверь, и в дом вошел Куб. Он повесил на стену ружье, оглядел унылую сервировку стола и сказал:
— Зверь пуганый — нет спасу!
Действительно, зверь, известный больше под названием дикая утка, был напуган беспрерывными выстрелами двух охотников, которые не давали себе труда подкрадываться к дичи, а шли во весь рост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Как ни удивительно, но эти слова, должно быть, именно своим жестоким примитивизмом повлияли на Павла успокоительно. Он с силой выдохнул воздух, и с этим выдохом, кажется, испарились и страх, и дурнота.
Солнце поднялось уже высоко, припекало все сильней и сильней, жара разморила обоих, и беседа прервалась сама собой. Павло не заметил, как задремал. Разбудил его конский топот. Через плотину снова ехал всадник.
Конвоир проснулся раньше, он уже сидел, протирая щепанные красные глаза.
— Смена дозорных. У нас, брат, дозорные со всех сторон на обеих дорогах,— кивнул он на всадника.— Верно, и меня сейчас сменят. Я тебе поесть принесу.
— Спасибо, у меня есть, Мать положила, — и Павло вытащил из-под сена котомку. Там было полбуханки, четвертушка сала и кухонный нож.— Что-то не хочется есть...
— О! Сало! Отрежь мне кусочек.
Павло дал ему сала с хлебом, остальное спрятал в котомку.
Через несколько минут конвоира сменили, а вскоре девка Ёсипа принесла Павлу «передачу» — кружку молока.
Новый конвоир смотрел на Павла подозрительно, с неприкрытой ненавистью, и тот снова почувствовал страшное содержание слова «смерть». Что ж ему делать? Ждать, пока зарежут, как курицу? Бежать! Но как? Часовые на обеих дорогах... Все будут жить, а он умрет... Умрет и не пожив еще. .. Там, в селе, ждут люди... А тут его ждет смерть... Убить конвоира и бежать! От этой мысли по спине поползли мурашки. Страшно! ..
— Ты! — услыхал он голос конвоира и вздрогнул.—Какая из твоих лошадей быстрей бегает? Скажешь правду, буду твою руку держать. Может, тебя еще и не расстреляют.— Бандит делал тщетные усилия принять сочувственный вид.
— Гнедая,— показал Павло на маленькую кобылу.— Серая хоть и крупнее, да на ноги припадает.
— Я и то вижу, что серая вроде негодящая.
Конвоир задремал, а Павло погрузился в тревожные
размышления. Где-то в глубине души затеплилась надежда, маленькая, но надежда: все же двое из одиннадцати будут за него! Он глянул на небритую, грязную физиономию бандита, вспомнил неискренний взгляд, когда тот обещал «держать его руку», и гнетущая тяжесть придавила мозг.
Бандит спал сидя, то и дело испуганно вздрагивая, пока верховой дозорный, проезжая через плотину, окончательно не разбудил его. Проснувшись, он с минуту сердито смотрел перед собой, потом сказал Павлу:
— Ты гляди, если кто пойдет или поедет — буди меня. .. Всю ночь не спал...
Павло молча кивнул головой.
С полчаса не было никаких происшествий. Как вдруг; на бугре, с той стороны, откуда Павло въезжал в хутор, показались несколько человек. Было что-то знакомое в этих степенных, дородных фигурах, одетых, несмотря на зной, в ладные чумаки и черные суконные пиджаки. Павло присмотрелся. «Эге, да это ж мамаевские». Он узнал набожного, с медовой речью богатея деда Варя- птицу, толстого Грабину, двух Шинкарей — отца и сына. Все они спустились во двор. А минут через десять явилась еще гурьба Шинкарей, двое Котов, Москаленко, Мычаченко, Щербина. За ними на почтительном расстоянии шли еще несколько человек. Довольные, веселые, они спускались с пригорка и скрывались за постройками на хуторе.
Сволота! А как вызывают в райисполком, так все смирные да преданные революции! Те, мол, кто был против Советов, давно пропали —ушли, к гетману, в «державную стражу», к Григорьеву, к Махно, к Деникину, а мы, мы за Советскую власть.
Павло насчитал уже шестнадцать кулаков, когда увидел одинокого путника, который, озираясь по сторонам, спешил к Ёсипу. Павло едва не вскрикнул от удивления. Это был не кулак, не подкулачник, не из «бывших». К бандитскому убежищу шел заместитель волостного военного комиссара, шел товарищ Бойко, от которого в исполкоме не было никаких тайн...
Так вот как делается контрреволюция! Пораженный тем, что он видел, парень на мгновение забыл о своей беде.
Справа снова послышался топот. Павло толкнул своего конвоира, тот испуганно метнулся, тупо глядя на паренька, потом перевел взгляд на плотину и успокоился.
Рядом с дозорным шли двое. Павло сразу же узнал их. Это был старый Перчун, сосед Ёсипа, со своим внуком Пилипом, учащимся сельскохозяйственной школы, приехавшим к деду на каникулы. Пилип принимал участие в работе «Культпросвета», выступал на сцене, и Павло дружил с ним как с активным участником репетиций, не чурающимся общественной работы.
Увидев Пилипа, Павло почувствовал себя неловко: ему всегда было стыдно, если друзья или знакомые поступали не по совести; бывало, что Павло краснел, в то время как виновный в подлости равнодушно хлопал глазами.
Пилип встретился глазами с Павлом и вздрогнул от испуга. На какую-то долю секунды на лице его отразилась растерянность, потом оно стало холодным и чужим. Он отвернулся и, не здороваясь, прошел на хутор. У Павла сердце оборвалось. Он пытался успокаивать себя. Что могла значить эта мелочь? Ну не поздоровался. Но логика быстро поставила мелкий факт в ряд. «Ты, комсомолец, в бандитском логове! Тебе известны все организаторы заговора. Пилип это понимает!»
Верховой дозорный остановился у подводы и сказал конвоиру:
— Я тоже пойду туда,— он указал на хату.—>А ты смотри на дорогу.
Павло опустил глаза, чтобы не встретиться взглядом с бандитом: ему казалось, что дозорный угадает его мысли. Значит, на дороге нет охраны?
Страх смерти пропал, и Павло понял — почему. Наоборот, теперь он ясно сознавал, что его смерть приблизилась, что она неминуема. Тревога сжимала сердце, но дурнота исчезла, и мысли уже не путались, как недавно, а лихорадочно бушевали в поисках спасения. Бежать во что бы то ни стало! Ведь теперь речь идет не о собственной жизни. От него теперь зависит все! Вчера банда убивала ночью, тайно. Сегодня она обрастет кулачьем, захватит село и завтра будет убивать коммунистов и бедняков открыто. От него, от Павла, зависит сейчас судьба его друзей, судьба целой волости, а может быть, и уезда! Неизвестно, как развернутся события, если не уничтожить контрреволюцию в зародыше. Мало ли было в истории контрреволюционных мятежей, которых, быть может, не возникло бы, сумей власти обезвредить вовремя жалкую кучку организаторов и предателей.
Солнце припекало, пот застилал глаза, но Павло не замечал ничего. Напряженно думая, он из-под прищуренных век посматривал на часового, который спал, все ниже клонясь набок. Наконец бандит не выдержал и, вытаращив на миг глаза, повернулся и лег.
У Павла по телу прошла нервная дрожь. Он вытащил котомку с харчами, отрезал хлеба и попробовал есть, но во рту было так сухо, что он не мог ни разжевать, ни проглотить его.
Бандит захрапел. Павло с минуту смотрел на его горло, потом вдруг накинул на голову мешковину и, ударив ножом по шее, навалился на него всем своим, казалось, занемевшим телом.
Он не помнил, сколько прошло времени, и, только когда почувствовал, что бандит не шевелится, поднялся, огляделся и, не снимая мешка с убитого, переложил патроны и винтовку в передок. Потом слез с подводы, надел постромки, которые утром снял, чтоб лошадям удобнее было есть, снова взобрался на телегу и потихоньку поехал на плотину. Но как только затарахтели колеса, Павло не сдержался и ударил по лошадям. Он с грохотом проскочил плотину/ проехал осиновую рощицу и, поминутно оглядываясь, помчался между хлебами к другой рощице, маячившей впереди.
Он не достиг еще второй рощицы, как сзади донеслись выстрелы, а над ухом засвистели пули. Двое верховых бешеным галопом летели из хутора, на скаку стреляя из винтовок. Павло упал на телегу, понукая лошадей вожжами и выкриками. Но лошади, чуя опасность, и сами неслись вскачь с такой быстротой, с какой, верно, не бегали никогда.
Молниеносно мелькнула мысль: зачем было бежать с подводой? Взял бы винтовку, пошел себе потихоньку пешком, никто и не заметил бы бегства... Подвела крестьянская бережливость: как же бросить пару лошадей! Теперь он понял свою ошибку, но было поздно.
Пули все свистели, как ему казалось, над самым ухом, порою с глухим, зловещим стуком впивались в полок. Топот все приближался. Доехать бы до рощицы! Павло вдруг перестал кричать на лошадей и только отчаянно дергал вожжи. Лошади летели, телегу кидало во все стороны.
И вот наконец рощица. Как только подвода очутилась за деревьями, Павло, схватив винтовку и патроны, спрыгнул с телеги и, ударив кнутом по лошадям, схоронился в кустах. Подвода покатилась дальше, а он, застыв за деревьями, лихорадочно вкладывал непослушными пальцами патроны в обойму. Цокот подков приближался, гремел в ушах. Вдруг в трех шагах от себя он увидел взмыленных коней и встревоженные лица атамана и одного из дозорных. Павло замер, но враги проскочили мимо. Тогда он выстрелил в спину одному, потом другому и, пока бандиты падали с лошадей, дал еще два выстрела.
Всадники, каждый зацепившись ногой за стремя, волоклись за лошадьми, которые вскоре остановились и как ни в чем не бывало принялись щипать траву. Павло перевел дух и тут только почувствовал, как бешено коло
тится сердце. Торопясь, он собрал винтовки, снял с трупов шашки, маузер и наган, вынул из карманов документы. Связав коней поводьями, он вскочил на одного и галопом помчался вдогонку своему возу, звонко тарахтевшему вдали.
Тревога снова охватила его. На хуторе еще восемь бандитов и девятнадцать кулаков. Они не станут сидеть сложа руки... Но он вспомнил, что от Ёсипа уйти можно только через плотину: пруды и озера, соединенные топью, тянутся непрерывно на несколько километров. Так что наперерез не выскочат.
Остановившись на миг и прислушавшись, Павло поехал вперед и скоро догнал лошадей. Кулацкие хутора здесь кончались, начинались луга, изрезанные на мелкие лоскутки крестьянских наделов, и Павло почувствовал себя спокойнее: можно не бояться пули из-за сарая или из-за куста.
Попалось, чертово кулачье!
Теперь никто из «гостей» Ёсипа не выскользнет! Павло представил себе, как будет распинаться их сосед Кот перед председателем комбеда, заверяя в своей любви к Советской власти, а он, Павло, сидя сбоку, будет улыбаться, слушать, а потом спросит: «А скажите, вы не помните, кто еще был на совете у Ёсипа в воскресенье?» Как передернется и покроется смертельной бледностью лицо врага...
Проклятые!
Немедля в порядком! Там всегда стоит отряд. До ночи можно успеть проехать тридцать километров.
Павло оставил на себе маузер, одну шашку, в кармане наган, остальное оружие сложил на телегу, привязал бандитских лошадей к своим и взмахнул кнутом.
А что, если кулаки уже вернулись домой? Разве они не понимают, что для них означает такой свидетель, как он? Из-за каждого тына, из каждого сада может прозвучать выстрел. Ведь дорога в упродкома лежит через Мамаевку.
А может быть, в село уже прибыл отряд из уезда? И вернулся председатель комбеда? Вот хорошо бы! Павло вскачь пронесся по первым улицам и вылетел на площадь.
Здесь было так пусто и мертво, что Павлу стало жутко. Он увидел замок на дверях исполкома и перепуганного исполкомовского сторожа, осторожно выглядывавшего из-за палисадника.
— Дед Карпо!— крикнул Павло, и старик, услыхав знакомый голос, вышел. — Предкомбеда вернулся?
— Нет.
Павло подъехал к самому исполкому.
— А военком?
— И военкома нету. — Дед изумленно осмотрел вооруженного Павла и с подобострастной улыбкой спросил: — Говорят, на хуторах двести вооруженных, с самим Петлюрой во главе. Правда?
Павло сосредоточенно думал, молча глядя на старика, потом решительно приказал:
— Немедленно вызовите церковного сторожа.
Дед Карпо бросился через площадь и пять минут спустя уже возвращался вместе с дедом Омельком. Павло тем временем пересел на атаманского коня и с винтовкой в руке двинулся им навстречу.
— Созывайте народ! — крикнул он церковному сторожу.
— Как? — не понял тот.
— Как?! — во весь голос заорал Павло. — А вы не знаете — как?
— Это что же — в набат? Да? В набат? — уже испуганно переспросил сторож и, не ожидая подтверждения, побежал к колокольне.
Вскоре деревенскую тишину разорвали тревожные, торопливые удары колокола. Усталого до изнеможения Павла этот звон оживил, и он снова почувствовал, что готов на величайшее самопожертвование.
Когда сбежались перепуганные крестьяне, он встретил их пламенными словами, которые способен произнести лишь тот, кто сам готов на смерть. И его слова, казалось бы такие обычные, дошли до сердец людей и заставили их забыть о своих мелких делах, подняли на бой, на подвиг.
Павло бросал короткие, рубленые фразы, рассказывая о кулацком заговоре, и чувствовал, что и он, и окружающие дышат единой грудью и живут единой мыслью.
— Революция в опасности! Кому дорога власть рабочих и крестьян — к оружию!
— К оружию! — раздался многоголосый ответ, и десятка три парней и мужиков вышли из толпы.
Среди остальных слышались сочувственные голоса:
— Перебить, пока не поздно!
— Всех до одного!
Павло только теперь вздохнул полной грудью, и
остатки тяжкого беспокойства, которое не покидало его все время, исчезли окончательно. Он окинул взглядом тех, кто стоял вокруг, увидел несколько знакомых парней, которые, по его мнению, первыми должны были записаться в комсомол, вспомнил о своей несостоявшейся лекции и подумал, что теперь эти ребята вступят в комсомол и без лекций.
И вдруг из толпы раздался добродушный голос старого бедняка, который не пропускал ни одного спектакля и ни одного собрания в «Культпросвете»: — Ну, дал сегодня лекцию! Молодчина!
1958 Харьков
БОЧКА
Петр Иванович, доктор филологических наук, сидел у стола и ощипывал утку. На столе, сбитом из простых досок и фанеры, среди рассыпанного табака лежали галеты, сахар, монография о языках палеоазиатских народов и кусок соленой рыбы. Ученый закончил ощипывать утку, бросил ее на кучу галет, дополнив этим красочный натюрморт, и вздохнул с таким облегчением, как вздыхают только дети после долгих и горьких слез.
Его лицо сразу утратило то слишком сосредоточенное выражение, какое всегда бывает при выполнении непривычной работы, и теперь вся его фигура выражала беспредельную тоску. Уже два месяца Петр Иванович живет в пустынной бухте Охотского моря, вдвоем с икрянщиком рыбного завода, человеком пустым, малокультурным, грубым, неспособным не только на высокие бескорыстные порывы, но и на то, чтобы понять такой порыв у другого. Их забросили сюда из районного центра на собаках, еще по зимнему пути. Волнуясь, ученый нетерпеливо ждал прибытия кочевников, чтобы начать исследование тонкостей их языка.
К тому же Петр Иванович перевел на другой язык несколько рассказов русских классиков, .но ему нужно было уточнить и проверить некоторые места, чтобы закончить перевод и этим, по сути, сделать огромного значения дело: приобщить орочей к бессмертным образцам русской культуры.
А тем временем он живет в обществе человека, которому боится не только прочитать свои переводы, а даже сказать о них, потому что уверен, что в ответ увидит презрительную усмешку или услышит какую-нибудь грубость.
Чего стоит человек, если он может говорить только о засолке икры и своем заработке и все время старается подчеркнуть непрактичность ученого? Лучше жить совсем одному, чем с тем, кто тебя не понимает и не может понять.
И неприязнь к Кубу — так звали икрянщика — нарастала с каждым днем. Ученый прятал ее под маской легкой иронии, но боялся, что вот-вот нервы не выдержат и тогда они с Кубом станут открытыми врагами. Чего хорошего ожидать, если два человека, ненавидящих друг друга, живут вместе на пустынном побережье? А как бы хотелось, чтобы рядом был простой, пусть самый посредственный человек, которому можно было бы открыть душу, не стыдясь сказать о своих обыкновенных человеческих чувствах.
Но сейчас весна, и дороги к людям отрезаны. В бухте только доктор филологических наук Петр Иванович, икрянщик Куб и безграничная, как море, тоска.
Неожиданно и громко заявил о своем существовании черный от сажи чайник. Ученый снял его с печки, всыпал в кипяток чай, поставил чайник на стол и открыл дверь. Солнечный луч упал на связки беличьих шкурок с черными пушистыми хвостами, заиграл на красных с черными крестами на спинках лисьих шкурах, развешанных на коричневых, блестящих от звериного жира рубленых стенах. Посмотрев на меха, Петр Иванович подумал, что они уже достаточно проветрились и их можно прятать в мешки. Он хотел было выйти, позвать своего товарища, но услышал знакомые шаги.
Хлопнула дверь, и в дом вошел Куб. Он повесил на стену ружье, оглядел унылую сервировку стола и сказал:
— Зверь пуганый — нет спасу!
Действительно, зверь, известный больше под названием дикая утка, был напуган беспрерывными выстрелами двух охотников, которые не давали себе труда подкрадываться к дичи, а шли во весь рост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14