Но речь не только об этом. Дело тут значительно глубже. Вы, верно, слышали, как лишился своих собак Игнат Рыжий?
Нет, Петр Иванович не слышал об этом. Куб удивился ограниченности эрудиции ученого и добавил, что об этом случае знают все от бухты Нагаево до Петропавловска-на-Камчатке.
Он взглянул сначала на своих помощников, которые стояли, глядя ему прямо в рот, потом на икру, на часы и, немного подумав, разрешил парням на время уйти домой.
— Если хотите, я вам расскажу об этом случае,— сказал Куб и вытащил из какого-то тайника пол-литра, стакан и кусок хлеба.
Ученый кивнул в знак согласия и сел на перевернутую бочку.
— Тащите поближе к себе икру и знайте, что такой, как эта, на материке 1 не бывает. Отведать такую икру можно только на рыбозаводе.
И, поставив перед Петром Ивановичем целую корзинку икры, он запер дверь на крючок и наполнил стакан.
— Это было в двадцать седьмом году. Я тогда работал икрянщиком в бухте Пестрых Скал,— начал Куб.— А солил рыбу Игнат, или Рыжий, как звали его на побережье. Это был перворазрядный скряга, жадный, как никто другой. Он тогда жил в той же самой бухте, немного вверх по реке, в лесу. Рыбы в то лето шло много, и я едва управлялся, потому что работал одной
Материком на Охотском побережье называют центральные части Союза,
рукой. Разгружая пароход, я упал с ящиком, и левое плечо у меня распухло и стало черным, как оленья печенка.
Но ближе к делу. Прошло несколько дней, и из района приезжает наш местный фельдшер, или, как мы его называли, доктор. Я очень уважал его, потому что мы с ним прошли всю Камчатку, освобождая ее от белогвардейцев. Человек твердый, сильный и принципиальный, он имел только один недостаток: все болезни лечил банками. Он это как-то научно обосновывал, и я даже соглашался с ним. Но когда он зашел в икру и я услышал звяканье банок в его сумке, мне стало нехорошо. Плечо мое уже совсем почернело и от малейшего прикосновения болело так, что другой на моем месте потерял бы сознание. Поэтому я, вместо того чтобы поздороваться, схватил здоровой рукой большой гаечный ключ и посмотрел на доктора такими глазами, что тот сразу понял меня и убрал руку с сумки, на которой был нарисован красный крест.
«Положи ключ,— сказал он мягко,— и слушай, какое постановление вышло в районе».
И он рассказал о постановлении. Оно было таким же, какое только что прочитали вы. Мы долгонько сидели с ним, вспоминая знакомых, как вдруг раздается выстрел и в икру вбегает мальчик с криком: «Убили Рыжего!» Мы бежим в засольный сарай и видим, что Игнат Рыжий стоит, наклонившись над грудой рыбы, угрюмый и злой, а орочи тянут к нему убитую собаку. Орочи обступили Игната и, словно это могло доставить ему большое удовольствие, радовались удачному выстрелу, горячо обсуждали технические детали охоты, искусность охотника, прицелившегося в собаку на бегу. Мы с фельдшером подошли к Игнату, и, хотя он был бывший купец и только случайно остался здесь после освобождения Камчатки, фельдшер все-таки высказал ему свое сочувствие. Он сказал: «Вот досада! А я ехал сюда и думал обязательно выменять у тебя эту собаку на своего коня. Теперь попрошу тебя продать мне хоть кусок собачьей шкуры на рукавицы».
Игнат молчал, а орочи захохотали и сказали, что из собачьего меха рукавицы получаются очень теплые. Мы улыбнулись и посоветовали Игнату крепче привязывать собак.
Это случилось в обед, а перед вечером слышим снова выстрел. Орочи бросили сдавать пойманную рыбу и ста
ли смотреть на холм, откуда шел, продувая винтовку от дыма, Мача.
«Плохо привязываешь своих собак,— обратился он к Игнату и так доброжелательно посмотрел на него, как охотник на волка, когда тот наконец попал в капкан.— Плохо привязываешь! За день у тебя отвязались две собаки!»
Это очень развеселило рыбаков, которые почти все были оленеводами. Кое-кто из них стал рассказывать Игнату о способах привязывать собак, известных даже младенцам, а Игнат только скрежетал зубами. Я спросил, кто убил первую собаку.
«Мача!»
Э, думаю, любопытно! Я знал, что Мача года два назад лишился своих оленей и теперь не кочевал, а ловил куропаток на слиянии двух рек. Но как он потерял оленей, я не знал. Вы бы посмотрели на этого Мачу! Это был настоящий красавец, сильный как пружина. Он мог две недели без отдыха бегать на лыжах за дичью и никогда не приходил с пустыми руками. Когда начиналась пурга, он мог просидеть восемнадцать часов в юрте молча, протянув руки к костру и устремив взгляд на огонь, и так каждый день, пока не распогодится. Вы понимаете, что, когда такой человек берется за какое-нибудь дело, он доводит его до конца.
Когда я проснулся на следующий день, первая мысль моя была о собаках Игната. Мне сказали, что Мача заболел и не вышел с бригадой ловить рыбу. Утром ему поставили банки, а через полчаса у Игната не стало третьей собаки. После этого Мача сказал, что ему стало легче, и отправился рыбалить.
Мача не расставался со своей берданкой ни на минуту, а его восемь детей следили за территорией промысла, как настоящие часовые. И через три дня из двенадцати собак Игната осталось в живых только шесть. Я понимал, что тут сводятся какие-то старые счеты, но в ответ на все мои расспросы слышал одно: «Постановление, закон. Орочи любят выполнять законы».
Когда число убитых собак перевалило за половину упряжки, орочи перестали смеяться и начали смотреть на Игната с некоторой робостью. Когда Мача убил восьмую собаку, я увидел, как у Игната затряслась рука и посыпалась между пальцами соль, которую он держал в кулаке. Тут я решил испытать, на что способен Игнат, и весело сказал ему:
«Теперь у тебя есть восемь собачьих шкур. Тебе хватит на два спальных мешка. Мне кажется, что у тебя еще будут шкуры. Не продал бы ты и мне на мешок?»
Все примолкли, а я ждал, ударит меня Игнат или стерпит?
«Твое право»,— процедил он сквозь зубы.
«Да нет,— говорю, словно не понимая,— право твое: хочешь — продай, хочешь — нет».
Мача внимательно прислушивался к нашему разговору и сделал свои выводы. На следующий день не стало девятой собаки, а через день десятой. Игнат совсем исхудал и почернел. Всех удивляло не то, что Мача убивал собак, а то, что они, одна за другой, отвязываются. Жена Игната почти неотлучно сидела возле них, но едва она уходила в дом за едой или еще за чем-нибудь, как собака или выскальзывала из петли, или вырывала кол, пли перегрызала веревку. Словно какая-то нечистая сила действовала. Я сам готов был поверить, что кто-то колдует. Наконец была убита одиннадцатая собака, и у Игната осталась только одна. На следующий день после этого весь рыбозавод поднялся на два часа раньше, чтобы не пропустить заключительный акт. Но Игнат не вышел на работу. Он лег в кустах возле собаки и решил лежать там целый день, пока не поймает того, кто отвязывает собак.
— А может быть, это сам Мача отвязывал собак или его дети? — предположил ученый.
Куб бросил на него безнадежный взгляд и налил стакан.
— Лучше лишнее выпить, чем лишнее спросить,— заметил он.— Пейте и молчите. Разве ороч способен на такой поступок? На Мачу и Игнат не думал. Мачу все знали. Так вот. Игнат лежит в кустах, а Ольгу, свою жену, послал на промысел сообщить, что он болен.
Ольга была молодая и красивая женщина. Нет. Я сказал бы, очень красивая женщина. « Уверяю вас, что вы по одному волоску вырвали бы себе бороду из зависти к Игнату, если бы увидели, как Ольга, стоя на одной ноге, летит на нарте, запряженной двенадцатью собаками.
Петр Иванович высказал сомнение в том, что он стал бы таким образом проявлять свои чувства, но Куб решительно взмахнул рукой, словно подтверждал, что ученый реагировал бы именно так,
— Словом, Ольга зашла за фельдшером и повела его к себе домой... Я вышел из икры проводил их взглядом и увидел, что на берегу, до самого леса, как шампиньоны, сидят Мачины дети.
Ольга привела фельдшера к Игнату. Тот встретил медицинскую помощь без всякого восторга, вылез из кустов и протянул фельдшеру руку, чтобы тот мог пощупать пульс. Я достаточно знал нашего доктора, чтобы угадать, чем он будет лечить.
«Нужно поставить банки»,— сказал он и повел Игната домой, оставляя, таким образом, привязанную к колу собаку одну. Они вошли в дом. Игнат позвал жену, но она куда-то исчезла и пришла минут через десять с грибами в подоле.
«Беги к собаке!» — сердито крикнул Игнат, но фельдшер возразил — ему нужен помощник.
Как я уже говорил, наш доктор был большой мастер ставить банки. Не прошло и трех минут, как на спине у Игната торчали двенадцать банок.
«Можно идти?» — спросила Ольга, но в это мгновение прозвучал выстрел. Игнат как сумасшедший сорвался с постели и бросился вон из дома. Фельдшер, выбежавший за ним, говорил мне потом, что готов был убить больного, видя, как банки одна за другой отскакивали от спины Игната, падали на камни и вдребезги разбивались. На месте, где была привязана собака, осталась только дыра от кола. Игнат упал на землю и как сумасшедший начал разгребать руками гравий и биться головой о камни. Пока он так убивался, фельдшер снял с его спины три уцелевшие банки и, разъяренный тем, что лечебные средства сведены на нет, закричал:
«Вставай и иди на работу, не то я сейчас выпишу тебе такой бюллетень, что ты его век не забудешь!»
Игнат понял, что с ним говорят серьезно. Он встал, послал жену содрать с собаки шкуру, а сам пошел на рыбозавод.
Вечером ко мне зашел Мача и, попив чаю, спросил, по закону ли он убил собак.
«По закону»,— говорю я.
И тогда Мача рассказал мне, что два года назад Игнат ездил в горы. Там он встретился с Мачей. Они выпили. Маче хотелось пить еще, и тогда Игнат поставил условие: за каждую чарку — оленя. Утром Мачииа жена сказала, что Мача выпил восемнадцать чарок — ровно столько, сколько у него было оленей,
«Мне показалось,— сказал Мача,— что он взял с меня очень дорого. Ну что ж, если Игнат такой ненасытный, я добавил ему к моим оленям двенадцать собачьих шкур».
«Почему же ты не заявил на него председателю своего кочевого Совета или в район? — спрашиваю я Мачу.— Мы так прикрутили бы Игната, что его тошнило бы от одного вида оленей».
«Как я мог жаловаться, если сам отдал ему оленей? — сказал Мача.— Ведь нет такого закона, который запрещал бы мне распоряжаться своими оленями? А сейчас мысль у меня была такая: показать Рыжему, что, если хочешь жить среди людей, нельзя вести себя так, как он».
— Вот... А вы говорите — «глупости», — закончил Куб и зевнул.
— Кто же все-таки отвязывал собак? — спросил
ученый.
— Верно, Ольга,— сказал икрянщик.— Ведь он и ее выменял у орочей за рыбу, еще при царе. А такая женщина, как Ольга, не могла это простить,— добавил он после паузы и замолк, очевидно представив себе, как Ольга, стоя на нартах, мчится по тундре.
Ученый задумался. Куб устало потянулся всем своим сильным телом.
Приятели вышли из икринки и зашагали по мелким камешкам, между которыми кое-где торчали зеленые стебли жесткой травы, к морю. Начинался прилив, вода в устье реки поднималась и от едва заметных испарений блестела тускло и мягко, как отшлифованное сукном серебро.
— А все-таки жаль собак,— сказал задумчиво
ученый.
— Собаки плодятся быстро,— пренебрежительно бросил Куб.— А вот честность в поступках воспитывается труднее.
Он увидел орочей, тащивших рыбу по берегу, и с досадой сказал:
— Опять икра будет битая. Видите, как тащат
рыбу?
1946
ГОРЯЧИЕ ключи
В долине реки Наватумы кедровник не стелется по земле, а растет как обычное дерево. Стволы у него толще и не такие узловатые, как в других долинах, и шишки с орешками значительно крупнее.
Это потому, что немного вверх от устья реки бьют горячие ключи. Горячая вода течет из расщелины в каменной горе и создает целую речку. Речка эта впадает в Наватуму, отчего в низовой части долины намного теплее, чем в долинах других рек Охотского побережья. Летом здесь вырастают буйные травы, а кусты сплетаются и образуют непролазную чащу, в которой прячутся зайцы, лисицы, медведи и другие звери.
Вода в источниках горьковатая, пахнет аптекой и такая горячая, что рыбина, если бросить ее в воду, сварится за пять минут, как в кипятке. Маленькая речка, которая начинается из источника, никогда не замерзает, и зимой над нею поднимаются густые клубы пара, словно дым огромного пожара в тундре междугорья.
С давних пор орочи лечились этой водой от всяких болезней. На берегу ручья, в каменистом грунте выдалбливали яму величиной с ванну, напускали туда горячей воды, и больной каждый день купался в ней, пока не выздоравливал.
Но вот вода почему-то перестала помогать. Почти все, кто лечился ею, начали умирать. И теперь возле горячих источников можно увидеть много могил тех, кто принимал тут ванны.
Проходили годы, могилы возле теплого ручья зарастали сорняками. А после того как в районном центре большевики открыли большую лечебницу, люди совсем перестали лечиться этой водой и постепенно забыли о ней.
— Русский доктор может вылечить человека, даже если он кашляет кровью! — говорили орочи.
В один бурный день на внешнем рейде Наватумской бухты стал пароход. Пароходы редко заходят в эти края, и поэтому все местное население выбежало к морю и с любопытством ожидало шедший к берегу катер.
На море поднимались огромные волны, а там, где была мель, они взлетали вверх столбами ослепительно белых брызг так высоко, словно взрывались мины. Та
кие мели, или «бары», для моряков самые опасные места. Когда ветер занесет туда катер или плывущего человека, их ждет неминуемая гибель. Огромный столб воды поднимает лодку или пловца вверх, а потом с силой бьет о воду. У утопленника, которого море рано или поздно выбрасывает на берег, всегда бывает сломан позвоночник, а от лодки остаются щепки.
Люди стояли на берегу и молча показывали руками, куда нужно идти катеру. Они не кричали, потому что все равно никто не услышал бы их голоса — такой гром стоял от прибоя и ветра.
Катер то нырял в воду, то взлетал на волну так, что видно было его дно. Наватумчане успокоились только тогда, когда он прошел между двумя мелями, которые с моря загораживали вход в бухту. '
С катера сошел военный в очках. Вслед за ним четыре матроса вынесли на носилках человека с желтым, как у мертвеца, лицом.
— Пароход идет дальше на север,— сказал врач (потому что военный в очках был врач).— Вы видите, что делается на море? Вчера мы подобрали раненого летчика, сбитого японцами. Он был почти без сознания и едва держался на поплавке от своего самолета. Раненому нужен полный покой, а пароход качает так, что и старые матросы не устоят на ногах. Еще день такой дороги — и он умрет. Скажите, где можно его уложить? Матросы отнесут.
Тоненькая, как подросток, молодая девушка по имени Ага, которая недавно окончила в районе курсы медицинских сестер и немного знала русский язык, перевела слова врача. Женщины, боязливо поглядывавшие на желтое, с закрытыми глазами, лицо летчика, теперь обступили носилки и смотрели на раненого участливо, как на родного.
— Мы сами отнесем его! Мы найдем ему место,— боясь нарушить покой больного, шепотом говорили женщины.
— Пароход вернется недели через две, и я заберу раненого. Есть у вас врач или фельдшер?
— Мы вызовем доктора из района,— волнуясь, что военный в очках передумает и увезет раненого, сказала Лга.— Я умею делать перевязки.— И она, словцо нечаянно, распустила концы своего платка, чтобы виден был на груди комсомольский значок.
Врач не заметил значка и, недоверчиво взглянув на
Лга, потому что она в самом деле была тоненькой, как подросток, задумчиво сказал:
— В крайнем случае, я могу оставить здесь своего фельдшера...
— Нет, нет! —- горячо возразила Ага.— Мы сами будем его лечить. Мы вылечим его. Вы увидите!
В это мгновение раненый пошевелился и открыл глаза. Ага и женщины бросились к нему и заговорили все сразу на другом языке. Врач не понимал их слов, но, заметив, какими добрыми глазами смотрят на летчика женщины и как они сердечно говорят с ним, сказал:
— Ну хорошо. Только сегодня же вызовите врача.
— Сегодня, сегодня! — заверила Ага и совсем отпустила концы своего платка. Врач и сейчас не заметил значка, но когда платок раскрылся, увидел, что Ага не подросток и что она не тоненькая, а стройная. Он заметил также, что у девушки продолговатые, глубокие глаза и что в ее косах пылает, как рубин, красная ленточка. Врач улыбнулся усталыми глазами и передал Ага пакет с лекарствами и документами.
Раненого уложили в доме Ага, и все завидовали девушке. Женщины приносили ягоды, рыбу, мясо, причем каждая требовала, чтобы раненый ел только принесенное ею. Они старались чем-нибудь помочь больному: поправить подушку, подоткнуть одеяло или просто коснуться рукой его волос, и ссорились с Ага, которая не позволяла им долго сидеть около его постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Нет, Петр Иванович не слышал об этом. Куб удивился ограниченности эрудиции ученого и добавил, что об этом случае знают все от бухты Нагаево до Петропавловска-на-Камчатке.
Он взглянул сначала на своих помощников, которые стояли, глядя ему прямо в рот, потом на икру, на часы и, немного подумав, разрешил парням на время уйти домой.
— Если хотите, я вам расскажу об этом случае,— сказал Куб и вытащил из какого-то тайника пол-литра, стакан и кусок хлеба.
Ученый кивнул в знак согласия и сел на перевернутую бочку.
— Тащите поближе к себе икру и знайте, что такой, как эта, на материке 1 не бывает. Отведать такую икру можно только на рыбозаводе.
И, поставив перед Петром Ивановичем целую корзинку икры, он запер дверь на крючок и наполнил стакан.
— Это было в двадцать седьмом году. Я тогда работал икрянщиком в бухте Пестрых Скал,— начал Куб.— А солил рыбу Игнат, или Рыжий, как звали его на побережье. Это был перворазрядный скряга, жадный, как никто другой. Он тогда жил в той же самой бухте, немного вверх по реке, в лесу. Рыбы в то лето шло много, и я едва управлялся, потому что работал одной
Материком на Охотском побережье называют центральные части Союза,
рукой. Разгружая пароход, я упал с ящиком, и левое плечо у меня распухло и стало черным, как оленья печенка.
Но ближе к делу. Прошло несколько дней, и из района приезжает наш местный фельдшер, или, как мы его называли, доктор. Я очень уважал его, потому что мы с ним прошли всю Камчатку, освобождая ее от белогвардейцев. Человек твердый, сильный и принципиальный, он имел только один недостаток: все болезни лечил банками. Он это как-то научно обосновывал, и я даже соглашался с ним. Но когда он зашел в икру и я услышал звяканье банок в его сумке, мне стало нехорошо. Плечо мое уже совсем почернело и от малейшего прикосновения болело так, что другой на моем месте потерял бы сознание. Поэтому я, вместо того чтобы поздороваться, схватил здоровой рукой большой гаечный ключ и посмотрел на доктора такими глазами, что тот сразу понял меня и убрал руку с сумки, на которой был нарисован красный крест.
«Положи ключ,— сказал он мягко,— и слушай, какое постановление вышло в районе».
И он рассказал о постановлении. Оно было таким же, какое только что прочитали вы. Мы долгонько сидели с ним, вспоминая знакомых, как вдруг раздается выстрел и в икру вбегает мальчик с криком: «Убили Рыжего!» Мы бежим в засольный сарай и видим, что Игнат Рыжий стоит, наклонившись над грудой рыбы, угрюмый и злой, а орочи тянут к нему убитую собаку. Орочи обступили Игната и, словно это могло доставить ему большое удовольствие, радовались удачному выстрелу, горячо обсуждали технические детали охоты, искусность охотника, прицелившегося в собаку на бегу. Мы с фельдшером подошли к Игнату, и, хотя он был бывший купец и только случайно остался здесь после освобождения Камчатки, фельдшер все-таки высказал ему свое сочувствие. Он сказал: «Вот досада! А я ехал сюда и думал обязательно выменять у тебя эту собаку на своего коня. Теперь попрошу тебя продать мне хоть кусок собачьей шкуры на рукавицы».
Игнат молчал, а орочи захохотали и сказали, что из собачьего меха рукавицы получаются очень теплые. Мы улыбнулись и посоветовали Игнату крепче привязывать собак.
Это случилось в обед, а перед вечером слышим снова выстрел. Орочи бросили сдавать пойманную рыбу и ста
ли смотреть на холм, откуда шел, продувая винтовку от дыма, Мача.
«Плохо привязываешь своих собак,— обратился он к Игнату и так доброжелательно посмотрел на него, как охотник на волка, когда тот наконец попал в капкан.— Плохо привязываешь! За день у тебя отвязались две собаки!»
Это очень развеселило рыбаков, которые почти все были оленеводами. Кое-кто из них стал рассказывать Игнату о способах привязывать собак, известных даже младенцам, а Игнат только скрежетал зубами. Я спросил, кто убил первую собаку.
«Мача!»
Э, думаю, любопытно! Я знал, что Мача года два назад лишился своих оленей и теперь не кочевал, а ловил куропаток на слиянии двух рек. Но как он потерял оленей, я не знал. Вы бы посмотрели на этого Мачу! Это был настоящий красавец, сильный как пружина. Он мог две недели без отдыха бегать на лыжах за дичью и никогда не приходил с пустыми руками. Когда начиналась пурга, он мог просидеть восемнадцать часов в юрте молча, протянув руки к костру и устремив взгляд на огонь, и так каждый день, пока не распогодится. Вы понимаете, что, когда такой человек берется за какое-нибудь дело, он доводит его до конца.
Когда я проснулся на следующий день, первая мысль моя была о собаках Игната. Мне сказали, что Мача заболел и не вышел с бригадой ловить рыбу. Утром ему поставили банки, а через полчаса у Игната не стало третьей собаки. После этого Мача сказал, что ему стало легче, и отправился рыбалить.
Мача не расставался со своей берданкой ни на минуту, а его восемь детей следили за территорией промысла, как настоящие часовые. И через три дня из двенадцати собак Игната осталось в живых только шесть. Я понимал, что тут сводятся какие-то старые счеты, но в ответ на все мои расспросы слышал одно: «Постановление, закон. Орочи любят выполнять законы».
Когда число убитых собак перевалило за половину упряжки, орочи перестали смеяться и начали смотреть на Игната с некоторой робостью. Когда Мача убил восьмую собаку, я увидел, как у Игната затряслась рука и посыпалась между пальцами соль, которую он держал в кулаке. Тут я решил испытать, на что способен Игнат, и весело сказал ему:
«Теперь у тебя есть восемь собачьих шкур. Тебе хватит на два спальных мешка. Мне кажется, что у тебя еще будут шкуры. Не продал бы ты и мне на мешок?»
Все примолкли, а я ждал, ударит меня Игнат или стерпит?
«Твое право»,— процедил он сквозь зубы.
«Да нет,— говорю, словно не понимая,— право твое: хочешь — продай, хочешь — нет».
Мача внимательно прислушивался к нашему разговору и сделал свои выводы. На следующий день не стало девятой собаки, а через день десятой. Игнат совсем исхудал и почернел. Всех удивляло не то, что Мача убивал собак, а то, что они, одна за другой, отвязываются. Жена Игната почти неотлучно сидела возле них, но едва она уходила в дом за едой или еще за чем-нибудь, как собака или выскальзывала из петли, или вырывала кол, пли перегрызала веревку. Словно какая-то нечистая сила действовала. Я сам готов был поверить, что кто-то колдует. Наконец была убита одиннадцатая собака, и у Игната осталась только одна. На следующий день после этого весь рыбозавод поднялся на два часа раньше, чтобы не пропустить заключительный акт. Но Игнат не вышел на работу. Он лег в кустах возле собаки и решил лежать там целый день, пока не поймает того, кто отвязывает собак.
— А может быть, это сам Мача отвязывал собак или его дети? — предположил ученый.
Куб бросил на него безнадежный взгляд и налил стакан.
— Лучше лишнее выпить, чем лишнее спросить,— заметил он.— Пейте и молчите. Разве ороч способен на такой поступок? На Мачу и Игнат не думал. Мачу все знали. Так вот. Игнат лежит в кустах, а Ольгу, свою жену, послал на промысел сообщить, что он болен.
Ольга была молодая и красивая женщина. Нет. Я сказал бы, очень красивая женщина. « Уверяю вас, что вы по одному волоску вырвали бы себе бороду из зависти к Игнату, если бы увидели, как Ольга, стоя на одной ноге, летит на нарте, запряженной двенадцатью собаками.
Петр Иванович высказал сомнение в том, что он стал бы таким образом проявлять свои чувства, но Куб решительно взмахнул рукой, словно подтверждал, что ученый реагировал бы именно так,
— Словом, Ольга зашла за фельдшером и повела его к себе домой... Я вышел из икры проводил их взглядом и увидел, что на берегу, до самого леса, как шампиньоны, сидят Мачины дети.
Ольга привела фельдшера к Игнату. Тот встретил медицинскую помощь без всякого восторга, вылез из кустов и протянул фельдшеру руку, чтобы тот мог пощупать пульс. Я достаточно знал нашего доктора, чтобы угадать, чем он будет лечить.
«Нужно поставить банки»,— сказал он и повел Игната домой, оставляя, таким образом, привязанную к колу собаку одну. Они вошли в дом. Игнат позвал жену, но она куда-то исчезла и пришла минут через десять с грибами в подоле.
«Беги к собаке!» — сердито крикнул Игнат, но фельдшер возразил — ему нужен помощник.
Как я уже говорил, наш доктор был большой мастер ставить банки. Не прошло и трех минут, как на спине у Игната торчали двенадцать банок.
«Можно идти?» — спросила Ольга, но в это мгновение прозвучал выстрел. Игнат как сумасшедший сорвался с постели и бросился вон из дома. Фельдшер, выбежавший за ним, говорил мне потом, что готов был убить больного, видя, как банки одна за другой отскакивали от спины Игната, падали на камни и вдребезги разбивались. На месте, где была привязана собака, осталась только дыра от кола. Игнат упал на землю и как сумасшедший начал разгребать руками гравий и биться головой о камни. Пока он так убивался, фельдшер снял с его спины три уцелевшие банки и, разъяренный тем, что лечебные средства сведены на нет, закричал:
«Вставай и иди на работу, не то я сейчас выпишу тебе такой бюллетень, что ты его век не забудешь!»
Игнат понял, что с ним говорят серьезно. Он встал, послал жену содрать с собаки шкуру, а сам пошел на рыбозавод.
Вечером ко мне зашел Мача и, попив чаю, спросил, по закону ли он убил собак.
«По закону»,— говорю я.
И тогда Мача рассказал мне, что два года назад Игнат ездил в горы. Там он встретился с Мачей. Они выпили. Маче хотелось пить еще, и тогда Игнат поставил условие: за каждую чарку — оленя. Утром Мачииа жена сказала, что Мача выпил восемнадцать чарок — ровно столько, сколько у него было оленей,
«Мне показалось,— сказал Мача,— что он взял с меня очень дорого. Ну что ж, если Игнат такой ненасытный, я добавил ему к моим оленям двенадцать собачьих шкур».
«Почему же ты не заявил на него председателю своего кочевого Совета или в район? — спрашиваю я Мачу.— Мы так прикрутили бы Игната, что его тошнило бы от одного вида оленей».
«Как я мог жаловаться, если сам отдал ему оленей? — сказал Мача.— Ведь нет такого закона, который запрещал бы мне распоряжаться своими оленями? А сейчас мысль у меня была такая: показать Рыжему, что, если хочешь жить среди людей, нельзя вести себя так, как он».
— Вот... А вы говорите — «глупости», — закончил Куб и зевнул.
— Кто же все-таки отвязывал собак? — спросил
ученый.
— Верно, Ольга,— сказал икрянщик.— Ведь он и ее выменял у орочей за рыбу, еще при царе. А такая женщина, как Ольга, не могла это простить,— добавил он после паузы и замолк, очевидно представив себе, как Ольга, стоя на нартах, мчится по тундре.
Ученый задумался. Куб устало потянулся всем своим сильным телом.
Приятели вышли из икринки и зашагали по мелким камешкам, между которыми кое-где торчали зеленые стебли жесткой травы, к морю. Начинался прилив, вода в устье реки поднималась и от едва заметных испарений блестела тускло и мягко, как отшлифованное сукном серебро.
— А все-таки жаль собак,— сказал задумчиво
ученый.
— Собаки плодятся быстро,— пренебрежительно бросил Куб.— А вот честность в поступках воспитывается труднее.
Он увидел орочей, тащивших рыбу по берегу, и с досадой сказал:
— Опять икра будет битая. Видите, как тащат
рыбу?
1946
ГОРЯЧИЕ ключи
В долине реки Наватумы кедровник не стелется по земле, а растет как обычное дерево. Стволы у него толще и не такие узловатые, как в других долинах, и шишки с орешками значительно крупнее.
Это потому, что немного вверх от устья реки бьют горячие ключи. Горячая вода течет из расщелины в каменной горе и создает целую речку. Речка эта впадает в Наватуму, отчего в низовой части долины намного теплее, чем в долинах других рек Охотского побережья. Летом здесь вырастают буйные травы, а кусты сплетаются и образуют непролазную чащу, в которой прячутся зайцы, лисицы, медведи и другие звери.
Вода в источниках горьковатая, пахнет аптекой и такая горячая, что рыбина, если бросить ее в воду, сварится за пять минут, как в кипятке. Маленькая речка, которая начинается из источника, никогда не замерзает, и зимой над нею поднимаются густые клубы пара, словно дым огромного пожара в тундре междугорья.
С давних пор орочи лечились этой водой от всяких болезней. На берегу ручья, в каменистом грунте выдалбливали яму величиной с ванну, напускали туда горячей воды, и больной каждый день купался в ней, пока не выздоравливал.
Но вот вода почему-то перестала помогать. Почти все, кто лечился ею, начали умирать. И теперь возле горячих источников можно увидеть много могил тех, кто принимал тут ванны.
Проходили годы, могилы возле теплого ручья зарастали сорняками. А после того как в районном центре большевики открыли большую лечебницу, люди совсем перестали лечиться этой водой и постепенно забыли о ней.
— Русский доктор может вылечить человека, даже если он кашляет кровью! — говорили орочи.
В один бурный день на внешнем рейде Наватумской бухты стал пароход. Пароходы редко заходят в эти края, и поэтому все местное население выбежало к морю и с любопытством ожидало шедший к берегу катер.
На море поднимались огромные волны, а там, где была мель, они взлетали вверх столбами ослепительно белых брызг так высоко, словно взрывались мины. Та
кие мели, или «бары», для моряков самые опасные места. Когда ветер занесет туда катер или плывущего человека, их ждет неминуемая гибель. Огромный столб воды поднимает лодку или пловца вверх, а потом с силой бьет о воду. У утопленника, которого море рано или поздно выбрасывает на берег, всегда бывает сломан позвоночник, а от лодки остаются щепки.
Люди стояли на берегу и молча показывали руками, куда нужно идти катеру. Они не кричали, потому что все равно никто не услышал бы их голоса — такой гром стоял от прибоя и ветра.
Катер то нырял в воду, то взлетал на волну так, что видно было его дно. Наватумчане успокоились только тогда, когда он прошел между двумя мелями, которые с моря загораживали вход в бухту. '
С катера сошел военный в очках. Вслед за ним четыре матроса вынесли на носилках человека с желтым, как у мертвеца, лицом.
— Пароход идет дальше на север,— сказал врач (потому что военный в очках был врач).— Вы видите, что делается на море? Вчера мы подобрали раненого летчика, сбитого японцами. Он был почти без сознания и едва держался на поплавке от своего самолета. Раненому нужен полный покой, а пароход качает так, что и старые матросы не устоят на ногах. Еще день такой дороги — и он умрет. Скажите, где можно его уложить? Матросы отнесут.
Тоненькая, как подросток, молодая девушка по имени Ага, которая недавно окончила в районе курсы медицинских сестер и немного знала русский язык, перевела слова врача. Женщины, боязливо поглядывавшие на желтое, с закрытыми глазами, лицо летчика, теперь обступили носилки и смотрели на раненого участливо, как на родного.
— Мы сами отнесем его! Мы найдем ему место,— боясь нарушить покой больного, шепотом говорили женщины.
— Пароход вернется недели через две, и я заберу раненого. Есть у вас врач или фельдшер?
— Мы вызовем доктора из района,— волнуясь, что военный в очках передумает и увезет раненого, сказала Лга.— Я умею делать перевязки.— И она, словцо нечаянно, распустила концы своего платка, чтобы виден был на груди комсомольский значок.
Врач не заметил значка и, недоверчиво взглянув на
Лга, потому что она в самом деле была тоненькой, как подросток, задумчиво сказал:
— В крайнем случае, я могу оставить здесь своего фельдшера...
— Нет, нет! —- горячо возразила Ага.— Мы сами будем его лечить. Мы вылечим его. Вы увидите!
В это мгновение раненый пошевелился и открыл глаза. Ага и женщины бросились к нему и заговорили все сразу на другом языке. Врач не понимал их слов, но, заметив, какими добрыми глазами смотрят на летчика женщины и как они сердечно говорят с ним, сказал:
— Ну хорошо. Только сегодня же вызовите врача.
— Сегодня, сегодня! — заверила Ага и совсем отпустила концы своего платка. Врач и сейчас не заметил значка, но когда платок раскрылся, увидел, что Ага не подросток и что она не тоненькая, а стройная. Он заметил также, что у девушки продолговатые, глубокие глаза и что в ее косах пылает, как рубин, красная ленточка. Врач улыбнулся усталыми глазами и передал Ага пакет с лекарствами и документами.
Раненого уложили в доме Ага, и все завидовали девушке. Женщины приносили ягоды, рыбу, мясо, причем каждая требовала, чтобы раненый ел только принесенное ею. Они старались чем-нибудь помочь больному: поправить подушку, подоткнуть одеяло или просто коснуться рукой его волос, и ссорились с Ага, которая не позволяла им долго сидеть около его постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14