Ну и черт с ним, и без его капель мне, слава богу, стало лучше.— Это я тебе говорю, Калистрат, ты слышишь? Завтра приезжают...
— Знаю, что приезжают,— не поднимая головы, сказал фельдшер.
— Ну, так вот... оказывается, Россия хочет объявить нам войну.
— Россия или большевики?
— Большевистская Россия... Во все уезды посланы члены учредительного собрания, и знаешь зачем?
— Знаю, для проведения мобилизации.
— Да, для проведения мобилизации. И в это время ваша хваленая народная гвардия вытворяет такое, чему позавидовали бы царские казаки,— желчно сказал национал-демократ.
— Так говорить о нашей славной народной гвардии может только большевик.
— Калистрат! — гневно загремел почтмейстер.
— Еквтиме! — с угрозой взвизгнул фельдшер.
И снова смертельная бледность проступила на лице Еквтиме,..
И в этот день тоже шел дождь. В феврале такие погоды здесь не редкость — они сулят хороший урожай. На проселке вокруг увязшего в грязи экипажа суетились гвардейцы. Взмыленные, избитые, замордованные лошади фыр
кали, вздрагивали, стонали и все же никак не могли стронуть с места застрявший экипаж. Лошади так устали, что, кажется, уже едва стоят на ногах. Обозленный кучер нетерпеливо поглядывал с козел на гвардейцев, которые, по его мнению, слишком медленно припрягали к его замученным коням своих верховых лошадей. Позади экипажа стояли четыре гвардейца и ждали команды, чтобы налечь плечом, — кони у гвардейцев сытые, сильные, но не поможешь — не вытянуть чертову колымагу.
Юрий Орлов не участвовал во всей этой суете. В отряде он был известен как «конский заступник» — не дай бог при нем обидеть коня. Вот и сейчас Юрий не отходит от загнанной упряжки — то погладит измученного коня, то скажет ему в самое ухо какое-нибудь ласковое слово. А товарищам Юрий как будто не собирается сейчас помогать, но гвардейцы не обижаются на него за это. Только взводный Татачиа Сиордиа готов наброситься на Орлова и не делает этого лишь из страха перед сидящим в экипаже начальством.
Сиордиа лебезил и ползал перед всеми начальниками чуть ли не на четвереньках и «топтал ногами» всех подчиненных. Это было его жизненным принципом.
В экипаже на задней скамье, скорчившись, сидели промокшие до ниточки член учредительного собрания Грузии Евгений Жваниа и председатель уездной общины Иродион Чхетиа, а перед ними — начальник уездного военного ведомства Варлам Хурциа и председатель сельской общины Миха Кириа. Лицо члена учредительного собрания сурово и хмуро. Если бы не неразлучные очки в руке, он бы стукнул этого подобострастного болвана Миха Кириа.
Жваниа нервно вертел очки, а другой рукой опирался на палку. Евгений Жваниа человек суеверный, и то, что они застряли в дороге, казалось ему дурным предзнаменованием. Если бы он ехал по личному делу, то непременно вернулся бы назад.
Экипаж увяз уже давно, грязь доходила до ступиц. Несколько раз пассажиры пытались выйти, но кругом была непролазная топь.
Капитан Глонти предложил Жваниа пересесть на его коня. Член учредительного собрания отказался. Не позволил он и перенести себя на руках. Но ждать больше нет сил — Жваниа надел очки и, презрительно оглядев Миха Кириа, жестко сказал ему:
— Это преступление — так запустить Дороги. Неужели вы не знаете, что бездорожье....
— Не уследили, господин Жваниа, нет мастеров,— поспешно перебил его Кириа.
— Мастеров, мастеров,— уж и вовсе разъярился Жваниа.— Во всех деревнях и городах слышишь об этом! Господин капитан,— окликнул он Глонти,— я вас последний раз спрашиваю,— долго мы еще будем здесь стоять? Вы понимаете, что это значит, или не понимаете?
— Сейчас двинемся, господин Жваниа. Сию минуту двинемся,— заверил его капитан и крикнул в темноту: — Сиордиа!
— Здесь Сиорд... ваш благ... господин капитан,— выпалил взводный и вытянулся перед капитаном. Безбородое лицо его было по уши в грязи, одежда тоже. Весь мокрый, заляпанный, этот тощий карлик похож на голодную крысу. По-крысиному настороженный и готовый к прыжку, он скалит мелкие острые зубы.— Заканчиваем, господин капитан. Вот-вот закончим.— Взводный обернулся к гвардейцам:— Пошевеливайтесь, чтоб вас... Эй, ты, русский, что ты все кобылу оглаживаешь, как влюбленный,— крикнул он Орлову и, отодвинув его плечом, ударил кулаком по глазам лошади, которую тот ласкал. — Гей! — крикнул Сиордиа бабьим пискливым голосом лошадям и четырем гвардейцам позади экипажа. Что-то хрустнуло в экипаже и звякнуло, но выбоина, в которой он застрял, осталась позади. Теперь коляска катилась по сравнительно ровной дороге. Взводный Татачиа, размахивая руками, бежал рядом с экипажем. — Вот вам, господа, дорога! Гладкая, как зеркало, дорога! Ездите себе сколько душе угодно, господа! — кричал Татачиа сидящим в экипаже и в эти минуты еще больше стал похож на крысу.
— Дорога!— презрительно усмехнулся Евгений Жваниа.— И это у вас называется дорогой! На плохую дорожку стали вы, Кириа.
Кириа вздохнул. Он выехал навстречу Евгению Жваниа, чтобы оказать ему уважение, а тот... При встрече Жваниа даже не ответил на приветствие Миха Кириа и за все время ни разу не поглядел на него.
Евгению Жваниа еще вчера доложили о стычке гвардейцев с крестьянами на заречном поле Чичуа и о пьяном дебоше, учиненном гвардейцами в школе.
— Подумать только, храм просвещения, нравственности и чистоты вы превратили в казарму, устроили там гнусную попойку,— не выдержал Жваниа, когда экипаж поравнялся со школой.
— Что мне было делать, господин Жваниа,— сказал Миха Кириа.— Гвардия пришла к нам с пушками, и, чтобы спасти деревню, мы встретили ее хлебом-солью.
— И эту позорную оргию вы называете хлебом-солью?!
— Я выставил обычное угощение.
Лошади несли экипаж по ухабистой грязной дороге во весь опор. По левую сторону экипажа ехал Глонти на своем скакуне, по правую бежал кривоногий карлик Татачиа Сиордиа. Его все время обдавало водой и грязью из-под колес экипажа, но взводный не обращал на это внимания.
— Гей! Дорога как зеркало! Ездите сколько вашей душе угодно! — выкрикивал взводный Татачиа Сиордиа.
Давно перевалило за полночь. Над деревней впервые за последнее время ясное звездное небо.
Деревня спала.
Тишину нарушало фырканье и позвякивание подков лошадей, привязанных к плетню. Дом и двор правления сельской общины охраняли гвардейцы. Лагерь со школьного двора Глонти благоразумно перевел сюда. Гвардейцы спят в своих палатках... Бодрствуют, как это и положено, только дневальный и часовые. Не спит и взводный Татачиа Сиордиа. Он неустанно снует по балкону вдоль освещенных окон общинной конторы.
Откуда-то с дороги доносится песня аробщика.
У ворот стоят в карауле Юрий Орлов и Закро Броладзе.
— Слышишь, аробщик будто плачет,— сказал Броладзе.
— Будто поет о печали народа,— сказал Орлов.
— Да, о печали, о печали народа. А мы защищаем вот этих,— сказал Броладзе и кивнул на окна конторы.
В кабинете председателя общины за длинным столом и на скамье вдоль стены сидели председатель уездной общины Иродион Чхетиа, начальник уездного военного ведомства Варлам Хурциа, Миха Кириа, Калистрат Кварцхава, Еквтиме Каличава и еще несколько разбуженных среди ночи и перепуганных этим членов правления общины. Тут же был и капитан Глонти. Все глядели на Евгения
Жваниа, а он стоял во главе стола и смотрев на собравщихся сверху — чуть сверху, и потому, что он стоял, а остальные сидели, и потому, что у него такой взгляд. У Жваниа чуть морщинистое, но чем-то привлекательное лицо, римский нос и светлые глаза. На первый взгляд это было лицо человека, чем-то взволнованного и настороженного, но, присмотревшись, можно было увидеть лицо обманувшегося в надеждах, разочарованного, свыкшегося с поражениями уже немолодого мужчины.
— Судьба нашего отечества висит на волоске,— говорил Жваниа.— Большевистская Россия готовится напасть на Грузию.— Жваниа делал большие паузы, чтобы отдышаться и чтобы выиграть время для обдумывания последующей фразы. Делал он это с таким мастерством, что казалось, будто эти паузы вызваны какими-то очень глубокими переживаниями.— Главари этого дела, изменники нашего народа, продавшие свою родину Сталин, Орджоникидзе, Махарадзе, Орахелашвили, Цхакая и их приспешники, грузинские большевики, называют нас, истинных социал-демократов, лакеями империализма, предателями, тогда как они сами только презренные лакеи Ленина, сами продают родину и кому — варварской красной России! Они хотят «освободить» грузинского крестьянина, грузинского рабочего. Вы слышите, товарищи?! Это невиданный цинизм...
Песня аробщика слышалась все ближе и ближе.
— Нам говорят, что мы защищаем Грузию,— сказал Броладзе Юрию Орлову.— Нет, Юрий, судьба Грузии решена. А мы защищаем призрак, обманываем самих себя... Защитники Грузии, мы плетками и прикладами сгоняем ее народ с земли.
— Говорят, народ уже не верит своему правительству,— сказал Орлов.
— Сегодня в Грузии никто ни во что не верит. Правительство не верит народу и армии, а народ и армия — правительству. Мы живем как призраки, Юрий.
Оба умолкли, прислушиваясь к песне.
— И в России поют вот так же печально. Был у нас там сосед Андрей Степанович, запоет, бывало, так, поверишь, слез нельзя было сдержать.— Юрий помолчал немного и продолжал: — У моего отца тоже не было своей земли, Закро. Он ее у помещика арендовал. Да и какая это была
земля — тощая, неродящая. А помещику давай, ему дела нет, уродило или не уродило... Пухли мы от голода, не вынес отец этого, мне было десять лет, когда он решил искать счастья в чужих краях. Приехали мы всей семьей к вам в Грузию, поселились в Кахети, но и в Кахети земля помещичья. Хорошая, правда, земля, щедрая, но чужая... Эх, Закро, наша крестьянская доля везде одинакова.
Член учредительного собрания надел очки.
— От большевиков можно ждать чего угодно. Сейчас в мире немало таких, что боятся большевистской России. Но нас Россия не запугает. Слышите, товарищи?! Нет, не запугает! Мы решили объявить всеобщую мобилизацию. Как говорили наши предки, каждый, кто носит шапку, должен пойти в ополчение. Грузия — страна Вахтанга Горгасала, Давида Строителя, царицы Тамар, Георгия Блистательного, Цотне Дадиани, Ираклия Второго. Вспомните, как бывало в нашей истории,— на одного грузина, случалось, нападало сто врагов, и все же грузины побеждали. Победим и мы. Народ не меняется, его дух, его сила, его любовь к родине непреходящи. Слышите, товарищи?!
Евгения Жваниа слушали со вниманием.
— Как вам известно, крепость рушится изнутри. Внутренний враг иной раз страшнее внешнего. Этот внутренний враг наш — грузинские большевики. Страшной ошибкой нашей партии была легализация партии большевиков.— Жваниа остановился, вынул платок из кармана брюк и отер со лба пот. За окнами послышалась песня аробщика. Горькая и тоскливая песня. Жваниа прислушался, вздохнул и сказал:— Эту песню народ наш пел во времена турецкого владычества, пел во времена российского владычества, но больше никогда иноземцы не будут господствовать над нами.
— Не будут! — вскинув голову, сказал Калистрат Кварцхава.
— По всей Грузии началась мобилизация. Как я уже говорил вам, всеобщая мобилизация. Слышите, товарищи? Вместе со мной приехал начальник уездного военного ведомства Варлам Хурциа. Вы должны оказать ему всемерную поддержку. Боюсь, что здесь это будет нелегким делом. А почему? Потому, что вы, капитан Глонти, так подорвали авторитет нашей национальной гвардии, что теперь его нелегко будет восстановить. Слух о вашем нападении на школу большевики разнесли по всей губернии. Вы стреляли из пушки в народ, капитан... И это в то время, как к границам нашей родины подступил враг.
— Штаб прислал меня сюда не для того, чтобы гладить по голове большевиков! — вскочил было капитан, но тут же сел: ему не хотелось оправдываться. Да и не обязан он оправдываться перед каждым штатским, даже если этот штатский — член учредительного собрания.
— Прекрасно! Может, вы скажете, капитан, что вас послали сюда жечь школьные парты? Послали целиться из револьвера в учителя? Сядьте, — велел Жваниа капитану, хотя тот уже сидел. Слово «сядьте» срывалось у Жваниа, когда он с кем-либо спорил.
— Мы стреляли лишь для острастки.
— Сядьте!— снова вырвалось у Жваниа.— Кого вы пугали? Подумайте, кого? Свой народ.
— Не народ, а большевиков.
— Большевики не такие трусы, чтобы испугаться выстрела в воздух! Сядьте! Завтра вы явитесь к учителю, капитан Глонти, и вы, Кириа. И вы извинитесь.— Жваниа сел, расстегнул пуговицу пиджака.— Да, да, извинитесь перед учителем... И так извинитесь, чтобы об этом узнала вся деревня. Кроме того, до рассвета вы расставите парты в классах. Разбитые почините, а за сожженные уплатите школе.— Жваниа внимательно оглядел членов местной общины.— А вас я прошу передать народу о том, что тут говорилось.— Жваниа снял очки.— Простите, но я крайне устал, не спал три ночи. Надеюсь, что вам все ясно и вопросов не будет. До свиданья, товарищи, желаю вам успехов в деятельности на благо родины.
Шумно отворилась дверь, и, не спросив разрешения, в кабинет вбежал Сиордиа.
— Ваш... бла... господин капитан, срочный пакет из штаба,— выпалил взводный и, передав капитану запечатанный пакет, скрылся за дверью.
Глонти распечатал пакет. Все уставились на него.
Капитан нарочно читал медленно и про себя — пусть лопнут от любопытства эти штатские. Затем многозначительно кашлянул и, делая вид, что колеблется, все же встал и передал полученную бумагу члену учредительного собрания.
Теперь собравшиеся уставились на Евгения Жваниа, но и он не познакомил их с содержанием письма, а вернул его Глонти.
— Действуйте!— сказал Жваниа и, сняв очки, которые надел, чтобы прочесть бумагу, нервно завертел их в руках.
Капитан Глонти щелкнул каблуками и быстрым шагом вышел из кабинета.
— Будьте здоровы, товарищи,— сказал собравшимся Евгений Жваниа.— Вы все свободны.
Но никто не спешил уйти. Всех интересовало, что было написано в полученной из штаба бумаге. Выражение лица Евгения Жваниа и торопливый уход капитана говорили о том, что Татачиа Сиордиа принес недобрую весть. Было непонятно, почему это Евгений Жваниа не объяснил, в чем дело.
Первым из-за стола встал председатель правления уездной общины Иродион Чхетиа, давая этим самым понять и другим, что пора расходиться. Поодиночке, молча разошлись члены правления местной общины.
Спустившись по лестнице во двор, все сразу оживленно заговорили.
— Скрывают от нас... Наверное, в бумаге какая-нибудь тайна.
— Может быть, война началась.
— Я тоже так думаю, что война... Пакет пришел на имя капитана.
— Значит, это не просто тайна, а военная тайна.
— Да, может быть, и военная... Все может быть.
Калистрат Кварцхава вел под руку почтмейстера.
— Слушай, почему у вас, социал-демократов, все покрыто тайной? — сказал Еквтиме фельдшеру.
— Ложь! Клевета! — воскликнул Калистрат и поднял над головой трость.
— Нам, национал-демократам, нечего скрывать,— спокойно продолжал Еквтиме.— А ну, опусти свою палку.
— Еквтиме! — гневно прошептал фельдшер и не опустил, конечно, палку.
— Калистрат! — прошептал с угрозой Еквтиме и отер платком лицо.
На этом их взаимные угрозы прекратились. Оба устали, и обоим не хотелось спорить. Фельдшер и почтмейстер вышли на дорогу. Под ногами хлюпала грязь и вода. Еквтиме и Калистрат жили в другом конца деревни, так что им нужно было пройти чуть ли не всю длинную сельскую улицу.
Деревню объезжал конный патруль.
— Это что за новость такая? — удивился Еквтиме.
— Похоже на военную тревогу,— сказал Калистрат.
— Эй, кто идет? Стой!— Патрульные преградили друзьям путь.
— Это мы — врач и завпочтой,— сказал Калистрат.
— Пропустите их!— послышался из темноты пискливый бабий голос Сиордиа.— Пожалуйста, господа.
Еквтиме и Калистрат прибавили шагу, но одышка скоро сдержала порыв Еквтиме.
— Может, и вправду началась война?— сказал фельдшер.
— Возможно,— сказал Еквтиме. Он уже не отирал пот — пыхтя и вздыхая, он едва тащил по грязи и воде толстые, как бревна, непослушные ноги.
Узкой, чуть приметной лесной тропинкой Варден Букиа спускался по склону горы. Он спешил домой. После первого ранения на Западном фронте старший сын Беглара, Варден, был направлен в Харьковское военное училище, успешно окончил его и в чине прапорщика вернулся на передовые позиции. Февральская революция застала Вардена в Петрограде, и классовое чутье подсказало ему, какой выбрать путь,— в апреле Варден Букиа вступил в партию большевиков. Вскоре его выбрали делегатом на Второй Всероссийский съезд Советов. Декрет о земле обрадовал крестьянского сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
— Знаю, что приезжают,— не поднимая головы, сказал фельдшер.
— Ну, так вот... оказывается, Россия хочет объявить нам войну.
— Россия или большевики?
— Большевистская Россия... Во все уезды посланы члены учредительного собрания, и знаешь зачем?
— Знаю, для проведения мобилизации.
— Да, для проведения мобилизации. И в это время ваша хваленая народная гвардия вытворяет такое, чему позавидовали бы царские казаки,— желчно сказал национал-демократ.
— Так говорить о нашей славной народной гвардии может только большевик.
— Калистрат! — гневно загремел почтмейстер.
— Еквтиме! — с угрозой взвизгнул фельдшер.
И снова смертельная бледность проступила на лице Еквтиме,..
И в этот день тоже шел дождь. В феврале такие погоды здесь не редкость — они сулят хороший урожай. На проселке вокруг увязшего в грязи экипажа суетились гвардейцы. Взмыленные, избитые, замордованные лошади фыр
кали, вздрагивали, стонали и все же никак не могли стронуть с места застрявший экипаж. Лошади так устали, что, кажется, уже едва стоят на ногах. Обозленный кучер нетерпеливо поглядывал с козел на гвардейцев, которые, по его мнению, слишком медленно припрягали к его замученным коням своих верховых лошадей. Позади экипажа стояли четыре гвардейца и ждали команды, чтобы налечь плечом, — кони у гвардейцев сытые, сильные, но не поможешь — не вытянуть чертову колымагу.
Юрий Орлов не участвовал во всей этой суете. В отряде он был известен как «конский заступник» — не дай бог при нем обидеть коня. Вот и сейчас Юрий не отходит от загнанной упряжки — то погладит измученного коня, то скажет ему в самое ухо какое-нибудь ласковое слово. А товарищам Юрий как будто не собирается сейчас помогать, но гвардейцы не обижаются на него за это. Только взводный Татачиа Сиордиа готов наброситься на Орлова и не делает этого лишь из страха перед сидящим в экипаже начальством.
Сиордиа лебезил и ползал перед всеми начальниками чуть ли не на четвереньках и «топтал ногами» всех подчиненных. Это было его жизненным принципом.
В экипаже на задней скамье, скорчившись, сидели промокшие до ниточки член учредительного собрания Грузии Евгений Жваниа и председатель уездной общины Иродион Чхетиа, а перед ними — начальник уездного военного ведомства Варлам Хурциа и председатель сельской общины Миха Кириа. Лицо члена учредительного собрания сурово и хмуро. Если бы не неразлучные очки в руке, он бы стукнул этого подобострастного болвана Миха Кириа.
Жваниа нервно вертел очки, а другой рукой опирался на палку. Евгений Жваниа человек суеверный, и то, что они застряли в дороге, казалось ему дурным предзнаменованием. Если бы он ехал по личному делу, то непременно вернулся бы назад.
Экипаж увяз уже давно, грязь доходила до ступиц. Несколько раз пассажиры пытались выйти, но кругом была непролазная топь.
Капитан Глонти предложил Жваниа пересесть на его коня. Член учредительного собрания отказался. Не позволил он и перенести себя на руках. Но ждать больше нет сил — Жваниа надел очки и, презрительно оглядев Миха Кириа, жестко сказал ему:
— Это преступление — так запустить Дороги. Неужели вы не знаете, что бездорожье....
— Не уследили, господин Жваниа, нет мастеров,— поспешно перебил его Кириа.
— Мастеров, мастеров,— уж и вовсе разъярился Жваниа.— Во всех деревнях и городах слышишь об этом! Господин капитан,— окликнул он Глонти,— я вас последний раз спрашиваю,— долго мы еще будем здесь стоять? Вы понимаете, что это значит, или не понимаете?
— Сейчас двинемся, господин Жваниа. Сию минуту двинемся,— заверил его капитан и крикнул в темноту: — Сиордиа!
— Здесь Сиорд... ваш благ... господин капитан,— выпалил взводный и вытянулся перед капитаном. Безбородое лицо его было по уши в грязи, одежда тоже. Весь мокрый, заляпанный, этот тощий карлик похож на голодную крысу. По-крысиному настороженный и готовый к прыжку, он скалит мелкие острые зубы.— Заканчиваем, господин капитан. Вот-вот закончим.— Взводный обернулся к гвардейцам:— Пошевеливайтесь, чтоб вас... Эй, ты, русский, что ты все кобылу оглаживаешь, как влюбленный,— крикнул он Орлову и, отодвинув его плечом, ударил кулаком по глазам лошади, которую тот ласкал. — Гей! — крикнул Сиордиа бабьим пискливым голосом лошадям и четырем гвардейцам позади экипажа. Что-то хрустнуло в экипаже и звякнуло, но выбоина, в которой он застрял, осталась позади. Теперь коляска катилась по сравнительно ровной дороге. Взводный Татачиа, размахивая руками, бежал рядом с экипажем. — Вот вам, господа, дорога! Гладкая, как зеркало, дорога! Ездите себе сколько душе угодно, господа! — кричал Татачиа сидящим в экипаже и в эти минуты еще больше стал похож на крысу.
— Дорога!— презрительно усмехнулся Евгений Жваниа.— И это у вас называется дорогой! На плохую дорожку стали вы, Кириа.
Кириа вздохнул. Он выехал навстречу Евгению Жваниа, чтобы оказать ему уважение, а тот... При встрече Жваниа даже не ответил на приветствие Миха Кириа и за все время ни разу не поглядел на него.
Евгению Жваниа еще вчера доложили о стычке гвардейцев с крестьянами на заречном поле Чичуа и о пьяном дебоше, учиненном гвардейцами в школе.
— Подумать только, храм просвещения, нравственности и чистоты вы превратили в казарму, устроили там гнусную попойку,— не выдержал Жваниа, когда экипаж поравнялся со школой.
— Что мне было делать, господин Жваниа,— сказал Миха Кириа.— Гвардия пришла к нам с пушками, и, чтобы спасти деревню, мы встретили ее хлебом-солью.
— И эту позорную оргию вы называете хлебом-солью?!
— Я выставил обычное угощение.
Лошади несли экипаж по ухабистой грязной дороге во весь опор. По левую сторону экипажа ехал Глонти на своем скакуне, по правую бежал кривоногий карлик Татачиа Сиордиа. Его все время обдавало водой и грязью из-под колес экипажа, но взводный не обращал на это внимания.
— Гей! Дорога как зеркало! Ездите сколько вашей душе угодно! — выкрикивал взводный Татачиа Сиордиа.
Давно перевалило за полночь. Над деревней впервые за последнее время ясное звездное небо.
Деревня спала.
Тишину нарушало фырканье и позвякивание подков лошадей, привязанных к плетню. Дом и двор правления сельской общины охраняли гвардейцы. Лагерь со школьного двора Глонти благоразумно перевел сюда. Гвардейцы спят в своих палатках... Бодрствуют, как это и положено, только дневальный и часовые. Не спит и взводный Татачиа Сиордиа. Он неустанно снует по балкону вдоль освещенных окон общинной конторы.
Откуда-то с дороги доносится песня аробщика.
У ворот стоят в карауле Юрий Орлов и Закро Броладзе.
— Слышишь, аробщик будто плачет,— сказал Броладзе.
— Будто поет о печали народа,— сказал Орлов.
— Да, о печали, о печали народа. А мы защищаем вот этих,— сказал Броладзе и кивнул на окна конторы.
В кабинете председателя общины за длинным столом и на скамье вдоль стены сидели председатель уездной общины Иродион Чхетиа, начальник уездного военного ведомства Варлам Хурциа, Миха Кириа, Калистрат Кварцхава, Еквтиме Каличава и еще несколько разбуженных среди ночи и перепуганных этим членов правления общины. Тут же был и капитан Глонти. Все глядели на Евгения
Жваниа, а он стоял во главе стола и смотрев на собравщихся сверху — чуть сверху, и потому, что он стоял, а остальные сидели, и потому, что у него такой взгляд. У Жваниа чуть морщинистое, но чем-то привлекательное лицо, римский нос и светлые глаза. На первый взгляд это было лицо человека, чем-то взволнованного и настороженного, но, присмотревшись, можно было увидеть лицо обманувшегося в надеждах, разочарованного, свыкшегося с поражениями уже немолодого мужчины.
— Судьба нашего отечества висит на волоске,— говорил Жваниа.— Большевистская Россия готовится напасть на Грузию.— Жваниа делал большие паузы, чтобы отдышаться и чтобы выиграть время для обдумывания последующей фразы. Делал он это с таким мастерством, что казалось, будто эти паузы вызваны какими-то очень глубокими переживаниями.— Главари этого дела, изменники нашего народа, продавшие свою родину Сталин, Орджоникидзе, Махарадзе, Орахелашвили, Цхакая и их приспешники, грузинские большевики, называют нас, истинных социал-демократов, лакеями империализма, предателями, тогда как они сами только презренные лакеи Ленина, сами продают родину и кому — варварской красной России! Они хотят «освободить» грузинского крестьянина, грузинского рабочего. Вы слышите, товарищи?! Это невиданный цинизм...
Песня аробщика слышалась все ближе и ближе.
— Нам говорят, что мы защищаем Грузию,— сказал Броладзе Юрию Орлову.— Нет, Юрий, судьба Грузии решена. А мы защищаем призрак, обманываем самих себя... Защитники Грузии, мы плетками и прикладами сгоняем ее народ с земли.
— Говорят, народ уже не верит своему правительству,— сказал Орлов.
— Сегодня в Грузии никто ни во что не верит. Правительство не верит народу и армии, а народ и армия — правительству. Мы живем как призраки, Юрий.
Оба умолкли, прислушиваясь к песне.
— И в России поют вот так же печально. Был у нас там сосед Андрей Степанович, запоет, бывало, так, поверишь, слез нельзя было сдержать.— Юрий помолчал немного и продолжал: — У моего отца тоже не было своей земли, Закро. Он ее у помещика арендовал. Да и какая это была
земля — тощая, неродящая. А помещику давай, ему дела нет, уродило или не уродило... Пухли мы от голода, не вынес отец этого, мне было десять лет, когда он решил искать счастья в чужих краях. Приехали мы всей семьей к вам в Грузию, поселились в Кахети, но и в Кахети земля помещичья. Хорошая, правда, земля, щедрая, но чужая... Эх, Закро, наша крестьянская доля везде одинакова.
Член учредительного собрания надел очки.
— От большевиков можно ждать чего угодно. Сейчас в мире немало таких, что боятся большевистской России. Но нас Россия не запугает. Слышите, товарищи?! Нет, не запугает! Мы решили объявить всеобщую мобилизацию. Как говорили наши предки, каждый, кто носит шапку, должен пойти в ополчение. Грузия — страна Вахтанга Горгасала, Давида Строителя, царицы Тамар, Георгия Блистательного, Цотне Дадиани, Ираклия Второго. Вспомните, как бывало в нашей истории,— на одного грузина, случалось, нападало сто врагов, и все же грузины побеждали. Победим и мы. Народ не меняется, его дух, его сила, его любовь к родине непреходящи. Слышите, товарищи?!
Евгения Жваниа слушали со вниманием.
— Как вам известно, крепость рушится изнутри. Внутренний враг иной раз страшнее внешнего. Этот внутренний враг наш — грузинские большевики. Страшной ошибкой нашей партии была легализация партии большевиков.— Жваниа остановился, вынул платок из кармана брюк и отер со лба пот. За окнами послышалась песня аробщика. Горькая и тоскливая песня. Жваниа прислушался, вздохнул и сказал:— Эту песню народ наш пел во времена турецкого владычества, пел во времена российского владычества, но больше никогда иноземцы не будут господствовать над нами.
— Не будут! — вскинув голову, сказал Калистрат Кварцхава.
— По всей Грузии началась мобилизация. Как я уже говорил вам, всеобщая мобилизация. Слышите, товарищи? Вместе со мной приехал начальник уездного военного ведомства Варлам Хурциа. Вы должны оказать ему всемерную поддержку. Боюсь, что здесь это будет нелегким делом. А почему? Потому, что вы, капитан Глонти, так подорвали авторитет нашей национальной гвардии, что теперь его нелегко будет восстановить. Слух о вашем нападении на школу большевики разнесли по всей губернии. Вы стреляли из пушки в народ, капитан... И это в то время, как к границам нашей родины подступил враг.
— Штаб прислал меня сюда не для того, чтобы гладить по голове большевиков! — вскочил было капитан, но тут же сел: ему не хотелось оправдываться. Да и не обязан он оправдываться перед каждым штатским, даже если этот штатский — член учредительного собрания.
— Прекрасно! Может, вы скажете, капитан, что вас послали сюда жечь школьные парты? Послали целиться из револьвера в учителя? Сядьте, — велел Жваниа капитану, хотя тот уже сидел. Слово «сядьте» срывалось у Жваниа, когда он с кем-либо спорил.
— Мы стреляли лишь для острастки.
— Сядьте!— снова вырвалось у Жваниа.— Кого вы пугали? Подумайте, кого? Свой народ.
— Не народ, а большевиков.
— Большевики не такие трусы, чтобы испугаться выстрела в воздух! Сядьте! Завтра вы явитесь к учителю, капитан Глонти, и вы, Кириа. И вы извинитесь.— Жваниа сел, расстегнул пуговицу пиджака.— Да, да, извинитесь перед учителем... И так извинитесь, чтобы об этом узнала вся деревня. Кроме того, до рассвета вы расставите парты в классах. Разбитые почините, а за сожженные уплатите школе.— Жваниа внимательно оглядел членов местной общины.— А вас я прошу передать народу о том, что тут говорилось.— Жваниа снял очки.— Простите, но я крайне устал, не спал три ночи. Надеюсь, что вам все ясно и вопросов не будет. До свиданья, товарищи, желаю вам успехов в деятельности на благо родины.
Шумно отворилась дверь, и, не спросив разрешения, в кабинет вбежал Сиордиа.
— Ваш... бла... господин капитан, срочный пакет из штаба,— выпалил взводный и, передав капитану запечатанный пакет, скрылся за дверью.
Глонти распечатал пакет. Все уставились на него.
Капитан нарочно читал медленно и про себя — пусть лопнут от любопытства эти штатские. Затем многозначительно кашлянул и, делая вид, что колеблется, все же встал и передал полученную бумагу члену учредительного собрания.
Теперь собравшиеся уставились на Евгения Жваниа, но и он не познакомил их с содержанием письма, а вернул его Глонти.
— Действуйте!— сказал Жваниа и, сняв очки, которые надел, чтобы прочесть бумагу, нервно завертел их в руках.
Капитан Глонти щелкнул каблуками и быстрым шагом вышел из кабинета.
— Будьте здоровы, товарищи,— сказал собравшимся Евгений Жваниа.— Вы все свободны.
Но никто не спешил уйти. Всех интересовало, что было написано в полученной из штаба бумаге. Выражение лица Евгения Жваниа и торопливый уход капитана говорили о том, что Татачиа Сиордиа принес недобрую весть. Было непонятно, почему это Евгений Жваниа не объяснил, в чем дело.
Первым из-за стола встал председатель правления уездной общины Иродион Чхетиа, давая этим самым понять и другим, что пора расходиться. Поодиночке, молча разошлись члены правления местной общины.
Спустившись по лестнице во двор, все сразу оживленно заговорили.
— Скрывают от нас... Наверное, в бумаге какая-нибудь тайна.
— Может быть, война началась.
— Я тоже так думаю, что война... Пакет пришел на имя капитана.
— Значит, это не просто тайна, а военная тайна.
— Да, может быть, и военная... Все может быть.
Калистрат Кварцхава вел под руку почтмейстера.
— Слушай, почему у вас, социал-демократов, все покрыто тайной? — сказал Еквтиме фельдшеру.
— Ложь! Клевета! — воскликнул Калистрат и поднял над головой трость.
— Нам, национал-демократам, нечего скрывать,— спокойно продолжал Еквтиме.— А ну, опусти свою палку.
— Еквтиме! — гневно прошептал фельдшер и не опустил, конечно, палку.
— Калистрат! — прошептал с угрозой Еквтиме и отер платком лицо.
На этом их взаимные угрозы прекратились. Оба устали, и обоим не хотелось спорить. Фельдшер и почтмейстер вышли на дорогу. Под ногами хлюпала грязь и вода. Еквтиме и Калистрат жили в другом конца деревни, так что им нужно было пройти чуть ли не всю длинную сельскую улицу.
Деревню объезжал конный патруль.
— Это что за новость такая? — удивился Еквтиме.
— Похоже на военную тревогу,— сказал Калистрат.
— Эй, кто идет? Стой!— Патрульные преградили друзьям путь.
— Это мы — врач и завпочтой,— сказал Калистрат.
— Пропустите их!— послышался из темноты пискливый бабий голос Сиордиа.— Пожалуйста, господа.
Еквтиме и Калистрат прибавили шагу, но одышка скоро сдержала порыв Еквтиме.
— Может, и вправду началась война?— сказал фельдшер.
— Возможно,— сказал Еквтиме. Он уже не отирал пот — пыхтя и вздыхая, он едва тащил по грязи и воде толстые, как бревна, непослушные ноги.
Узкой, чуть приметной лесной тропинкой Варден Букиа спускался по склону горы. Он спешил домой. После первого ранения на Западном фронте старший сын Беглара, Варден, был направлен в Харьковское военное училище, успешно окончил его и в чине прапорщика вернулся на передовые позиции. Февральская революция застала Вардена в Петрограде, и классовое чутье подсказало ему, какой выбрать путь,— в апреле Варден Букиа вступил в партию большевиков. Вскоре его выбрали делегатом на Второй Всероссийский съезд Советов. Декрет о земле обрадовал крестьянского сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18