Для Фрица Андермана! На первых порах он не затрагивал Мольтке; надо было заботиться о хлебе, кроватях и оконных стеклах, позже — о работе и порядке, об озорниках и новых учителях, он трудился в поте лица, этот Фриц Андерман. Он проводил кампании, этот наш товарищ: кампании против дурного супа и дурных мыслей, кампании за новую жизнь; словом, ты понимаешь, мой добрый друг!
Но потом он развернул кампанию против Мольтке, и с тех пор между нами война. Нет больше моста Мольтке, нет больше ворот Мольтке, нет больше улицы Мольтке, короче говоря: вообще нет больше Мольтке.
Он даже хотел снести памятник, да, памятник Мольтке на площади Мира, каковая прежде,— ты, верно, уж догадался, мой любезный приятель,— называлась площадью Мольтке, ах, чертпо-берифрицандерман!
Я признаю, у товарища Андермана имелись свои причины, и казались они вполне обоснованными: он приехал в этот город, намереваясь все здесь изменить, все создать заново, и поначалу обыватели его побаивались и слушались, но вот жизнь вошла в свою колею, и те, кто сперва испугались, что с них шкуру сдерут,
коро приметили, что шкура их не тронута и сами они целы, они )бнаглели, гады этакие, и дали понять товарищу Андерману: чего ы хочешь, да откуда ты вообще-то явился, убирайся назад в свой "ессен или в свою шахту, да что ты понимаешь, ты, угольная сляча, тут тебе не шахта, тут ты в родном городе Мольтке, это ород Мольтке, а мы все горожане этого города Мольтке и мыслим, как Мольтке. Короче говоря: они вселили ему ненависть с Мольтке, теперь в его представлении эти гады отождествляют-я с фельдмаршалом Мольтке, а потому, считает он, нужно убрать Мольтке. И памятник тоже — ой, Фриц Андерман!
Тут я вмешался: я же комендант. Я заявил: руки прочь от шмятника!
Надобно тебе сказать, милый мой юноша, я все время вижу шмятник. Он стоит по одну сторону площади, а напротив, по фугую сторону,— моя комендатура. Там, стоя у окна, я смотрю маршалу в глаза — вернее, смотрел, смотрел ему в глаза, а теперь i смотрю в глаза другому...
Ах, как подумаю: Мольтке, генерал-фельдмаршал, предоста-швший полководцам свободу водить свои полки. Начальник енерального штаба, предложивший новый метод оперативно-тратегического маневра.
Да что там, милейший, буду с тобой откровенен и прямо кажу: конечно же, как у товарища Андермана есть личные фичины быть против памятника, так у меня есть свои личные фичины быть за него. Не такая уж это малость, если бывший срестьянский паренек из деревни под Ростовом-на-Дону, стоя у жна, смотрит в глаза фельдмаршалу Мольтке.
Сорок лет назад в нашу деревушку пришло письмо от его высокоблагородия господина ротмистра; отец не вернется, гласило оно, он погиб, и деревенские бабы запричитали: «Ох, орюшко-горе, да он всех нас сожрет, этот проклятый немец». Ну L там и тебя самого заграбастал царь воевать за него; царя ты цуганул ко всем чертям, а вот немца, того не так-то просто было цугануть ни к чертям, ни из собственной страны, немец в эрест-Литовске сварганил то, что он назвал миром, и ты юлей-неволей принял этот мир, а ночью, лежа на сене, солдаты иептались: «Ой, немец хитрюга, у него генералы похитрее амого Распутина». Ну а потом белые тебя пытались отправить на от свет, а ты их. Они гнались по пятам за тобой, а ты гнался по штам за ними, и так до самой Сибири, но однажды дела у тебя )бернулись особенно плохо: каждый день стоил моря крови, а ебе никак этих негодяев не сломить. И тут ты узнал: ничего удивительного, браток, у них есть генерал, остзейский барон, кил у немцев, изучал там стратегию, ох, эта немецкая стратегия!
В конце концов ты их одолел своей собственной стратегией и возвратился домой, получив приказ: ты должен стать учителем! Садись, дружище, учись, а предмет мы тебе подобрали. И ты учишь, учишь немецкий. Немецкий язык, немецкую литературу, немецкую историю. Что ж, ты учишься, и тебе невольно приходит в голову: какой народ! Какие писатели, какая музыка, какие мыслители! Какие генералы — этих не так уж много, но кое-кто — ого! Клаузевиц, например, или Мольтке! Потом ты начинаешь учить детей немецкому языку, немецкой литературе, немецкой истории, ты даже организуешь драмкружок, ставишь с ребятами Клейста и Хеббеля, не стыдно и немецких друзей пригласить, одну из них зовут Иоганна Мюнцер, она поможет твоему лучшему ученику Ване Кулешову выучить роль принца Гомбургского; но незадолго до премьеры всему конец, опять на страну напал немец, другой немец, и ты никогда не узнаещь, видел ли Ваня свою отверстую могилу, подобно принцу, которого он хотел сыграть, ты узнаешь только, что могилу он себе нашел, неведомо где. А сам ты узнал страх, как тот принц: немец гонит тебя, все вокруг разбивает вдребезги и наступает, наступает, наступает, и однажды ты задумываешься: неудивительно, что они нас гонят — Шарнхорст и Гнеизенау, Клаузевиц и этот Мольт-ке! Но в один прекрасный день, после многих, многих дней ты резко повернул, и теперь наступаешь ты, наступаешь и наступаешь и в конце концов входишь в маленький город, тебе давно известный, только тебе неизвестно: когда-нибудь там у окна станет Василий Васильевич Спиридонов, майор и комендант, а напротив, на другой стороне площади, он увидит памятник, бронзовое изображение прусского фельдмаршала и начальника имперского генерального штаба графа Хельмута фон Мольтке... Василий Васильевич с минуту раздумывал над своей историей, и на мгновение показалось, что он доволен, и вдруг он взревел, да так, что даже башкир выхватил изо рта свою самокрутку:
— А тут этот Фриц Андерман!
Лицезреть Фрица Андермана Давиду пока не пришлось, вдобавок он все еще не мог взять в толк, что делать ему в этом треугольнике — Спиридонов, Мольтке, Фриц Андерман; поначалу, когда машина, въезжая в город, мчалась мимо бесконечного ряда сараев, ему предложили закусить колбасой и глотнуть из бутылки.
Наконец они остановились перед кирпичным зданием; майор обнял Давида так же порывисто, как час-другой тому назад обнимал Иоганну Мюнцер, и прошептал:
— Браток, поднимись наверх и помоги товарищу, что сидит там, лучше понять генерал-фельдмаршала графа Хельмута фон
Мольтке, скажи, что ты от меня, скажи, что ты из журнала, скажи ITO хочешь, главное, скажи ему: Мольтке нам надо сохранить!
Давид, полупарализованный от долгого сидения, полуудушенный «утехой» башкира, полуподавленный новым обликом немцев новым обликом русских, вылез из машины и, взбираясь по ступеням ратуши, тихо простонал:
— Ах, Фриц Андерман!
Его нелепое положение не оставляло ему выбора: расспрашивая всех встречных, он добрался до кабинета бургомистра и всякий раз, собираясь повернуть назад, вспоминал, что башкир-водитель вылез из машины вслед за ним и, усевшись на ступеньках ратуши с дымящей самокруткой в углу рта и с конструкцией товарища Шпагина в руках — модель ППШ-41, калибр 7,62, стрельба ведется одиночным и автоматическим огнем, при коротких очередях боевая скорострельность до семидесяти одного выстрела в минуту,— казалось, только и ждал кого-то.
Секретарша бургомистра и так уж была именно такой, какой следует быть секретаршам, а когда узнала желание и задание Давида, то показалась ему тоже творением товарища Шпагина.
Однако Давид стойко выдержал ее автоматную очередь — что оставалось? — а она все-таки отправилась к Фрицу Андерману, и вернулась от Фрица Андермана, и указала Давиду на стул и :тол в углу приемной, и положила на стол записку: «Где являются наши войска, там восстанавливается порядок» — после кровавого подавления революции 17.XI. 1848 г.».
Давид вопросительно взглянул на секретаршу, и та выпалила непрерывной очередью:
— Вы должны на нее ответить у бургомистра нет времени заниматься празднословием он работает вы сами все отлично видите если вам удастся припомнить хоть что-нибудь в пользу того треклятого Мольтке так сделайте одолжение напишите все вспомните и вы получите ответ что я считаю однако же совершенно излишним и только диву даюсь неужели вам больше нечего делать бургомистр во всяком случае очень очень занят ну не теряйте времени пишите же наконец!—семьдесят один выстрел.
И Давид, с семьюдесятью одной кровоточащей раной, сел писать:
«Но М. выступал против феодальной раздробленности и за национальное единство».
Секретарша прихватила письмо, когда пошла докладывать о следующем посетителе, пышущем злобой пожилом человеке, смахивающем на пышущего злобой старого учителя, а ответ она
принесла, когда провожала до двери мрачного человека, мясника, судя по фартуку.
«Да, по такому рецепту: «Очень важно, пусть даже силой, объединить Германию против Франции», М., август 1866-го; а после войны с Францией он писал, что исторической задачей Пруссии является «собрать воедино всю Германию и создать ей надежную защиту, задача, к решению которой только что сделан важнейший шаг». М., Военная переписка. Кроме того, мое личное мнение: национальный вопрос — дело важное, вопрос классовой борьбы — куда важнее! Ф.А.»
Этот хитрец не иначе как списывает, подумал Давид и обнаружил, что не знает, какова позиция М. в вопросе о классовой борьбе; об этом в книгах, которые он читал, не было ни слова, и вообще вопросами классовой борьбы он занимался только последнее время, а М. в новых книгах не встречался. Он попытался составить себе картину общественных отношений во второй половине прошлого века и приспособить к ним своего М.: его разногласия с феодальной камарильей, его спор с графом фон Вальдерзее и его место в северогерманском рейхстаге, и когда секретарша провожала к бургомистру молодую женщину в сестринской форме, то прихватила Давидово утверждение:
«Будучи аристократом, М. вступил в союз с буржуазией, тогда — прогрессивный шаг!»
Сестра, выходя, положила Давиду на стол возражение бургомистра:
«Тогда уже недостаточно прогрессивный. М. был палачом пролетариата. Он бросил на Парижскую коммуну десять тысяч военнопленных, а во время действия закона против социалистов рекомендовал «атаковать бунтовщиков на городских улицах в конном строю, нанося удары шашками плашмя, против баррикад пустить в дело шрапнель».
С М. и общим прогрессом, стало быть, ничего не вышло, это Давид понял; тогда он решил связать М. с техническим прогрессом, считая, что обязан сделать последнее усилие ради Василия Васильевича Спиридонова; так к бургомистру вместе с жаждущими помощи пенсионерками, протестующими кустарями, трубочистом и делегацией детей, притащивших сломанную мандолину, попали сообщения Давида Грота о великих заслугах М. в строительстве железных дорог и введении телеграфа, а также в развитии картографии; однако хромой солдат, негодующий лесник и пастор, потирающий руки, доставили ему весьма саркастические возражения бургомистра Андермана: верно, верно, современная техника связи, конечно же, необходима человеку, провозгласившему лозунг: «Раздельно двигаться, совместно бить», да и
надежные топографические карты нужны человеку, задумавшему напасть на Данию, или на Австрию, или на Францию, а что еловек, планирующий молниеносную войну, знал, как ему пригодятся железные дороги, это уж само собой разумеется.
Выводы эти обозлили Давида, тем более что он понимал: он и мог бы их сделать с успехом, и, заметив, что какой-то посетитель, несомненно поэт или деятель искусств, засиделся у бургомистра, Давид с отчаяния сочинил последнее послание, а секретарша самолично отнесла его бургомистру и самолично вынесла Давиду ответ; вот текст последних писем, которыми вменялись референт редактрисы НБР и бургомистр города Мольтке:
Давид в кабинет: «Кроме всего прочего, М. был, говорят, очень талантливый писатель!» Фриц Андерман из кабинета: Действительно, к тому же идеалист! Привожу образчик высоко-удожественных писем генерал-фельдмаршала ф.М.: «Вечный мир мечта, и вовсе не прекрасная, а война есть постоянная отставная мирового порядка. Во время войны расцветают самые благородные добродетели человека: мужество и самоотверженность, верность долгу и готовность на жертвы с риском. Без войны мир погряз бы в материализме». Приятель, давайся!»
И Давид сдался, а на дороге от стола к двери секретарша изрешетила его дополнительной очередью — семьдесят одно слово калибра 7,62, боевая скорострельность достигла девятисот выстрелов в минуту:
— Если вы надеялись что вы первый кто является к нам с Мольтке и что вы чего-то добьетесь хотя уж не раз и безнадежно полгорода и сам комендант пытались чего-то будем надеяться что теперь вы получили хороший урок кстати в журнале можете сказать если они захотят опубликовать статью о милитаризме и им понадобится консультант пусть обратятся за помощью к нам мы здесь на этот счет здорово подкованы!
Часовой-башкир покосился на угрюмое лицо Давида, раздавил окурок о магазин своего «шпагина» и понимающе вздохнул:
— Фрицандерман!
Затем отвез Давида в комендатуру, а хозяин дома поначалу и того не сказал, что его шофер; когда же Давид молча дал гонять, что пришел с пустыми руками, Василий Васильевич лишь кивнул и показал на окно.
Давид посмотрел на улицу. Если уж ему не удалось реабилитировать Мольтке, так он хоть увидит изображение противоре-ивого полководца; увидел он только гигантское изображение
генералиссимуса Сталина. И подпись к портрету тоже была выполнена гигантскими буквами, это была историческая фраза: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается!»
Давид слышал, как майор что-то резко скомандовал по-русски, после чего со вздохом подошел к окну. Стоя у окна, комендант показал Давиду на своего высшего начальника и произнес:
— Ты видишь этот портрет, мой храбрый товарищ, но за ним не видишь больше Мольтке. Портрет поставил Фриц Андерман — ой, ну и стратег! Теперь я ничего ровным счетом поделать не в силах, и он это очень хорошо знает, как еще знает! Мне остается только обходить транспарант, обозревать сзади маршала, вашего маршала, и еще мне остается тактика, очень-очень осторожная, и то не без риска, потому что... Ах, Фриц Андреман!
Одной рукой он обнял Давида, а другой показал на четырех солдат, среди них был и башкир, шагающих с надписанным полотнищем в руках по направлению к портрету и памятнику. Дойдя до него, солдаты начали приколачивать и разглаживать полотнище у ног своего верховного главнокомандующего, а когда отошли поглядеть на дело своих рук, то Спиридонов и Давид тоже увидели дело их рук и прочли: «Гитлеры приходят и уходят, а народ немецкий остается, и Мольтке тоже!»
Прежде чем Василий Васильевич отпустил гостя домой, на сей раз с шофером-литовцем, и, как заверил майор, некурящим, они с Давидом умяли пол свиной туши и запили ее добрым глотком вина, а потому, когда комендант проводил референта своей старинной приятельницы Иоганны Мюнцер, уже наступил вечер, и тут-то, в разгар жаркого прощания, с четырех углов площади что-то мощно загрохотало и загремело, но не гром, а скорее все-таки человеческий голос, Давида он сильно испугал, но Василий Васильевич похлопал гостя, успокаивая, по плечу и прокричал прямо в ухо:
— Это товарищ Андерман. Утверждает, что способствует тем самым просвещению горожан, но я-го понимаю, кого он просвещает. Зачитывает Мольтке — кое-какие сомнительные места. Постоянно в один и тот же час.
Он дружески подсадил Давида в машину, дружески помахал ему, а затем, отступив, сжал кулаки, набрал воздуха и заревел что-то, чему, казалось, не будет конца, он ревел так, что сквозь шум мотора и четырехкратно усиленный грохот цитат Давид, весьма приблизительно знакомый с русским языком, безошибочно понял: речь была не о Фрице Андермане, нет, то была солдатская речь, лапидарно-ударный военный фольклор, боевой клич, рев сквозь сибирскую пургу, стон средь волховских болот, то были крепчайшие казацкие словечки, украинское звукоподражание исконные башкирские обороты, то сыпал проклятьями разъяренный сын матушки-России, не щадя никого — ни отца, ни внука, и дяди, ни родимой матери и даже, если Давиду не изменил \ух, не щадя начальника генерального штаба, генерал-фельдмаршала графа Хельмута фон Мольтке.
Но вот они уже мчатся из города, мчатся в темнеющий мекленбургский вечер; Давид мчится назад в «Нойе ерлинер рундшау», назад к Иоганне Мюнцер; Давид мчится перед сквозь дни и годы, но битву за графа фон Мольтке он не забыл, и проклятья майора Василия Васильевича Спиридонова н тоже не в силах позабыть, ибо они, в этом он готов присягнуть, гремят и по сию пору.
А Фриц Андерман? Как его позабыть, они же видятся часто, а вот только что Давид его видел. А возымеет он странное желание взглянуть на фотографию министра Андермана, так к услугам архив отдела Габельбаха. Министров у них полно, министров сколько угодно, и, конечно, сколько годно фотографий министра Андермана.
Однако сколько угодно еще не означает: все фотографии. Один снимок Андермана существовал в единственном экземпляре, и тот хранился у Давида дома, в шкатулке, ключ от которой только у Давида, и больше ни у кого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50