Но Павел Бурдин был тяжело ранен. Сколько он лежал без сознания, не помнит. Очнулся — засыпан землей в своем окопе. Ранен в грудь и ноги. Бурдин разгребал здоровой рукой землю, пока не выбрался, а потом, отдышавшись, пополз к оврагу, к ручью. Не хватало сил выплюнуть изо рта весь песок с запекшейся кровью... Пополз мимо догоравших танков, срывался в воронки, несколько раз терял сознание. Но до ручья добрался, до того самого, куда он с ребятами перед боем спускался за водой.
Здесь его и подобрали наши санитары... Бурдин лежал в госпитале, а в его родной уральский город Очер Пермской области пришла газета. В ней рассказывалось о подвиге гвардейдев-кочетковцев. Писалось, что все погибли, выполняя приказ: «Ни шагу назад».
В память о герое на машиностроительном заводе, где работал Бурдин, состоялся траурный митинг. Рабочие встали на трудовую вахту. Но Павел Александрович ничего об этом не знал. Он выписался из госпиталя, попал в другую часть, снова участвовал в боях: на Курской дуге, под Варшавой, дошел до Берлина. Когда вернулся домой и узнал обо всем, дрогнуло сердце. Значит, только один он остался, да и то его столько лет считали погибшим.
— Ты ищи, тебе там орден за Сталинград положен,— говорили товарищи по работе.— В газете писали...
Начал справляться. Л из наградного отдела ответ: «Да, есть такой Бурдин, но это не вы. В приказе Военного совета фронта № 1-н от 2 ноября 1942 года говорится «красноармеец Бурдин Павел Алексеевич». Он награжден посмертно орденом за подвиг у хутора Дубового под Сталинградом».
— Да как же, ведь я же это! Видно, писарь ошибся. Вот он я, жив, лежал в госпитале и остался жив. Никакого другого Бурдина во взводе Кочеткова не было. Был я...
— Нет, у нас значится другой человек, и он погиб,— ответили опять.
«Ну и пусть значится у вас другой,— зло подумал Бурдин,— пусть погиб. Только же это неправда!»
Так и закончилась печальная переписка.
Много лет спустя мастер Бурдин, перелистывая второй том «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза 1941 —1945 гг.», нашел место, где говорилось о подвиге кочетковцев: «...На рассвете следующего дня позицию гвардейцев атаковали 12 вражеских танков. Поединок продолжался несколько часов. И вот уже из 16 бойцов в живых осталось только четверо — Степанен-ко, Чирков, Шуктомов и тяжело раненный Кочетков. К этому времени уже были израсходованы все боеприпасы. Стремясь нанести врагу максимальные потери, герои со связками гранат бросились под танки. Когда пришло подкрепление, на склонах высоты пылали шесть подбитых танков. О подвиге своих товарищей успел рассказать умирающий от ран Кочетков».
На этот раз никуда писать не стал. Поди доказывай, коль тогда не поверили, то теперь, через столько лет, и подавно.
Но не прав был Павел Александрович. Не поверил равнодушный человек. Но нашлись и другие люди, с чуткими сердцами, они исправили несправедливость и разыскали его, как разыскали они и Геннадия Афанасьевича Унжакова. Земной поклон им.
А потом была такая же незабываемая и волнующая сцена в райвоенкомате, где Бурдину вручали орден.
И сюда пришли товарищи героя — рабочие родного Очер-ского машиностроительного завода. И здесь военком читал приказ, написанный в ту суровую осень сорок второго, когда Бурдин лежал в госпитале. «...Маленький холмик в волжской степи вознес выше самой высокой горы имена шестнадцати советских воинов, вступивших в неравный бой с танками...»
Получая награду, хотел сказать и не мог. Горло перехватил спазм, а когда военком сообщил, что жив еще один из шестнадцати кочетковцев — Геннадий Афанасьевич Унжаков, Бурдин заплакал.
Тогда же Бурдин побывал в Волгограде. В Музее обороны города он увидел в одном из залов документы о подвиге кочетковцев. Его попросили написать воспоминания о бое за высоту у хутора Дубового, а потом работники музея с большой радостью тут же при нем изменили экспозицию. Тогда же на безымянном холме близ хутора Дубового на скромном памятнике против двух фамилий героев появилось слово «жив». А позднее на братской могиле героев на средства, собранные Советом ветеранов 40-й гвардейской стрелковой дивизии и трудящимися Волгоградской области, соорудили новый большой памятник.
К этой истории следует добавить несколько слов. Геннадий Афанасьевич уехал с Урала в один из целинных совхозов. Уезжал он уже кандидатом партии, а через год на новом месте совхозная парторганизация приняла его в члены КПСС как своего лучшего механизатора.
А Павел Александрович Бурдин в это вр^мя по-прежнему жил в своем родном городе Очере. Работал на том же машиностроительном заводе, откуда летом сорок первого уходил на фронт и где через год состоялся митинг в честь его героического подвига.
Вскоре после того, как на Мамаевом кургане было закончено сооружение памятника-мемориала защитникам Сталинграда, мне довелось побывать в родном городе. В нескончаемом потоке людей молча ходил я по преображенному холму, где ранней весной сорок третьего в братских могилах хоронили солдат Сталинграда. На их месте и сейчас стоит маленький скромный памятник, сооруженный первыми строителями, прибывшими с разных концов страны возрождать легендарный город. Мне особенно дорог этот крохотный памятник из бетона и гипса, выкрашенный под бронзу. Я никогда не забуду, сколько под ним покоится солдат. Этот дорогой мне памятник находится слева от мемориала, если смотреть на него с Волги. Я шел к подножию грандиозной скульптуры. Шел и читал на каменных плитах имена героев, погибших при защите Сталинграда. Их могилы по всей территории семидесятикилометрового города и его пригородов, в степях между Доном и Волгой, на дальних и ближних подступах, а здесь имена на мраморных плитах.
И вдруг читаю:
«Кочеткову Василию Дмитриевичу — гвардии младшему лейтенанту. Вечная слава».
Даже вздрогнул, точно неожиданно встретил родного человека. Прочел еще и еще раз надпись на мраморе, а потом перевел взгляд на плиты слева и справа. «Соседями» у Василия Кочеткова были: Герой Советского Союза капитан Александр Александрович Кузнецов и прославленная героиня Сталинграда, первая женщина-сталевар и воин истребительного батальона Ольга Кузьминична Ковалева.
Что же, хорошие у Василия «соседи».
Этот рассказ был опубликован в 1970 году, и сразу в издательство и автору пошли письма однополчан.
Первым на публикацию откликнулся бывший командир 6-й батареи 90-го артполка, ныне майор запаса Борис Александрович Васильев, проживающий в Литовской ССР.
«...Да, то, что выстрадано, за что отданы жизнь и кровь, не забывается никогда, и сердце ветерана 40-й гвардейской дивизии тревожно бьется при мысли о том, что и о нас помнят и даже книжки о нас пишут...
Радостное волнение удваивается тем, что мне, в то время молодому лейтенанту, командиру 6-й гаубичной батареи, выпала большая честь поддержать хоть немного взвод Кочеткова огнем единственно уцелевшего орудия. Свидетелем этого боя был наш командир полка ныне здравствующий гвардии полковник Александр Григорьевич Щелканов, проживающий сейчас в Свердловске...
17 августа утром немцы бросили против горстки гвардейцев 12 танков и много пехоты. А накануне наш гаубичный полк при поддержке 116-го стрелкового полка (командир полковник Ушаков) вел тяжелые бои с танками, которые рвались к Дону. Гитлеровцев мы остановили, но и сами понесли огромные потери. В 3-й, 8-й, нашей 6-й батареях почти все орудия были разбиты. У нас осталась одна 122-миллиметровая гаубица. Ее-то в ожидании нового наступления гитлеровцев было приказано в ночь на 17 августа выдвинуть ближе к станице Сиротин-ская, в лес на берег Дона. Наблюдательный пункт мы разместили ближе к хутору Дубовому. Готовность к открытию огня приказом назначалась на 7 ч. 00 мин. 17 августа. На мой НП прибыл новый командир полка майор Щелканов А. Г. В 7.00 я произвел пристрелку орудия по высоте «Острая», находившейся левее хутора Дубового. Наша пехота, используя артиллерийскую поддержку, выбила с этой высоты немцев. Тогда я перенес огонь за высоту по убегавшим немцам. За меткую стрельбу получили похвалу от командира полка. Потом мы сели позавтракать. Но завтрак не удался. Он был прерван моим братом Геннадием, разведчиком нашей батареи, наблюдавшим в стереотрубу за передним краем:
— Танки на высоте «Булка»! (Так мы тогда называли высоту 180,9.)
Я сразу же бросился к стереотрубе. Это были те танки, с которыми насмерть схватились кочетковцы. Тут же ввожу поправки и с согласия командира полка немедленно открываю огонь по танкам. Прямого попадания достигнуть не удалось, но снаряды ложились в самой гуще пехоты, прячущейся за танками. Сделав около 30 выстрелов, я был вынужден прекратить огонь. Танки уже ворвались в наши боевые порядки, и мы боялись поразить наших товарищей.
Несколько танков пылало на высоте.
Тогда я еще не знал, что эту высоту обороняет горстка кочетковцев, не знал я их фамилий, об этом стало известно позднее. Я знал только одно: все кочетковцы погибли в неравной схватке. Только через 28 лет, в июне 1970 года, на встрече с ветеранами 40-й гвардейской Краснознаменной дивизии в станице Сиротинская узнал, что двое из них живы.
... Буквально со всех концов страны: с Дальнего Востока, Сибири, Урала, Прибалтики, Белоруссии, из Донбасса, всего из 70 городов — самолетами и поездами съехались на эту незабываемую, замечательную встречу гвардейцы. Нас было 320 и 380 известных Совету ветеранов дивизии и оставшихся сейчас в живых. Крепкие объятия, слезы радости и возгласы: «А ты помнишь, друг?!»
...Понять такое по силам только тому, кто сам пережил это. Душой и организатором встречи был начальник политотдела дивизии гвардии полковник Черенков Павел Иванович. Много хлопот и забот взял на себя и директор совхоза, куда мы съехались. Разместились в средней школе на высоком обрывистом берегу одного из рукавов Дона. Жители станицы окружили нас заботой и любовью, 26 июня собрались группами по своим полкам.
Представьте на миг мое состояние, когда я через 28 лет вновь поднялся на свой НП. Вся мною прожитая жизнь словно оборвалась... Я был опять там, на войне. Даже время не смогло уничтожить ее следов. Сохранился окоп, ход сообщения, сохранилась горка гильз нашего ручного пулемета, из которого мы обстреливали подступы к НП. Я даже услышал, как стучит наш пулемет. Ожили в памяти и поплыли те дни, частые обстрелы НП артиллерией и минометами противника, гибель товарищей и вся война, которая, оказывается, жила во мне все эти годы.
Час времени на моем НП пролетел мгновением, и теперь мне о нем напоминает горсть земли, взятая из родного окопа, который, может быть, сохранил мне жизнь...
Наверное, до конца своих дней не забуду встречу в хуторе Шохине и митинг всех участников нашей встречи на высоте 180,9 у танка-монумента, на котором начертано: «Здесь стояли насмерть воины 40-й гвардейской Краснознаменной стрелковой дивизии. 1942 г. (VIII—XI)».
На трибуне находился и один из героев Вашего рассказа — Бурдин Павел.
Приведется ли еще раз встретиться?..
Бывший командир 6-й батареи 90-го артполка 40-й гвардейской Краснознаменной стрелковой дивизии, ныне майор запаса
Васильев Борис Александрович».
А потом пришли письма от бывшего начальника политотдела 40-й дивизии полковника в отставке Павла Ивановича Черепкова и других участников боев на Дону. Павел Иванович рассказал о встрече ветеранов дивизии в станице Сиротинская, уточнял детали событий.
П. И. Черенков писал:
«...В должность начальника политотдела 40-й я вступил в сентябре 1942 г., заменив погибшего в первый день боя на Сиротинском плацдарме Дона т. Козлова. Но о боях на Сиротинских высотах, в том числе и на высоте 180,9 (ныне высота Кузнецова), мне известно все доподлинно...
Дело было так. 13—14 августа 1942 г. 40-я выгрузилась из эшелонов на станции Нижние Липки и других станциях. Совершив 60-километровый марш, переправилась у станицы Нижне-Григорьевская через Дон и с ходу вступила в бой.
...В августе 1942 г. к нам из армейской газеты приехал корреспондент т. Шамша, он первый написал большой очерк о кочетковцах в армейской газете. Командиром роты, куда входил взвод Кочеткова, был лейтенант П. Астахов, политруком роты Новиков, связной, державший связь с Кочетковым,— М. Мурзинцев.
В Москве есть Совет ветеранов 40-й. Председатель — первый комдив генерал-майор Постревич А. И., один из его заместителей — Сергеев Анатолий Иванович. Вы можете с ним встретиться, он в то время (1942 г.) был начальником дивизионного клуба.
Если Вам придется еще писать о подвиге кочетковцев, то расскажите и о комбате А. А. Кузнецове (его имя вы упоминаете в конце рассказа). Уже после боя взвода Кочеткова батальон А. Кузнецова дрался за эту высоту 180,9. Сам Александр Кузнецов подбил три танка и погиб в единоборстве с четвертым. Посмертно ему присвоено звание Героя Советского Союза. Приказом министра обороны его имя занесено навечно в списки полка. На Мамаевом кургане Кочетков и Кузнецов не только «соседи», но и однополчане.
Желаю Вам успехов в Вашем благородном труде.
Черенков П. И. (полковник в отставку). Минск-34, уЛ. Захарова, 40, кв. 88»
Я ответил Павлу Ивановичу, поблагодарил за его доброе письмо, но написать о боях батальона Кузнецова за освобождение высоты 180,9 не решился. Это уже другой рассказ, другая страница в героической летописи 40-й гвардейской дивизии, и ее напишут те, кто знает об этих событиях лучше меня.
1970—1982

ЗАПИСКА ИЗ СОЛДАТСКОГО
МЕДАЛЬОНА
Эта история случилась через двенадцать лет после войны. В тот год я переезжал из родного Волгограда на новую работу в Свердловск. Зашел в Музей обороны Царицына — Сталинграда. Он находился в одном из первых восстановленных в городе зданий близ вокзала, где шли самые упорные и тяжелые бои.
— А знаешь,—встретил меня мой приятель по институту, который работал здесь научным сотрудником,— у нас есть интересная новость,— и повел в один из залов.— Помнишь? — остановился он перед экспонатом.
— Еще бы, записка из солдатского медальона,— ответил я,— а что, разыскали сведения о ее авторе?
— Да, вот,— загадочно улыбнулся приятель,— собираемся менять здесь экспозицию. Дело в том, что он сам... оказался жив.
— Как жив?
— А вот так,— продолжал интриговать меня приятель,— все считали, что погиб. Ведь тот, кто передавал нам записку, сообщил — погиб. Да и ты писал и другие— везде это говорилось... А мы через военный архив установили, откуда он призывался в армию, и написали туда, авось найдется кто-то из его родных. И вдруг откликается сам Шестовских. Представляешь?
Мой приятель не был сталинградцем, и для него эта записка — просто интересный документ среди других экспонатов музея. Для нас, переживших Сталинград, она воскрешала память о страшном дне, когда оборвались жизни десятков тысяч мирных жителей, и я многие годы пытался разгадать тайну записки, выяснить: где погиб герой? Дело в том, что Шестовских писал ее в этот трагический для всех нас день:
«Сегодня, 23 августа, ведем ожесточенную борьбу с проклятым фашизмом. Если меня убьют, то пусть Родина знает, что я погиб за исторический город Сталинград Я кандидат ВКП(б), но прошу меня считать членом партии. Пусть Родина знает, что погиб коммунистом, за дело партии.
Иван Константинович Шестовских».
23 августа сорок второго... Его потом все назовут черным днем Сталинграда. Сотни вражеских самолетов в несколько часов «обрушили на почти полумиллионный город гигантской силы бомбовый удар. Они сделали свыше двух тысяч самолето-вылетов, зажгли Сталинград со вс§х сторон, и город горел уже многие недели и месяцы. Именно тогда гитлеровские танки прорвались к его окраине, вышли почти к самой Волге, севернее тракторного завода, и здесь велись самые кровопролитные бои. Мне всегда казалось, что там бился «с проклятым фашизмом» и погиб этот солдат.
Обо всем этом я писал в репортаже из музея, гадал, где мог погибнуть автор записки в тот страшный день, и вдруг выяснилось, что этот человек жив!
Я всматривался в записку Шестовских, и теперь она уже для меня была живой весточкой из того тяжелого фронтового лета. Крохотный и пожелтевший от времени клочок бумаги, торопливые слова. Рядом с ней плоский солдатский медальон из белой жести. Сколько мы находили таких, когда хоронили убитых бойцов. И во всех были адреса семей погибших, куда посылать извещения-похоронки. А в этой адреса не было, а лежала записка...
Прощаясь со своим приятелем, я попросил адрес Шестовских, и оба мы были удивлены и обрадованы тем, что живет он в городе Ирбите, тех же краях, куда я уезжаю.
— Вот и первый твой очерк с нового места работы,— пошутил приятель.— Только не забудь наш музей, запиши и пришли нам его воспоминания.
Из Волгограда в Свердловск я уехал летом, а в маленький городок Ирбит, некогда славившийся на весь Урал знаменитыми ирбитскими ярмарками, попал только зимой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16