вижу, без нее нам жизни нет. Но где взять материал?
На усадьбе МТС увидел старый плантажный плуг. Присмотрелся, вижу, из его рамы выйдет подходящий швеллер для пилорамы. Иду к директору. Разрешил забрать. Другой такой швеллер нашел на железнодорожном разъезде Тавричанский. Основа для пилорамы уже есть.
А из чего сделать коленчатый вал? Приспособили коленвал от нефгедвигателя. Но недоставало еще некоторых деталей, которые мы отлили на литейном заводе «Молот» (станция Куберле). Так в колхозе появилась своя пилорама, а это была великая помощь мастерам.
Сейчас трудно представить, как было тяжело. А люди понимали, работали, набирались терпения и выходили победителями. Труд, если он настоящий, никогда не пропадет, и земля всегда за заботу платит добром. В эти трудные годы мы выращивали богатые урожаи.
В 1946 году правительство наградило орденом Ленина четырех колхозников, в их числе был и я.
Нельзя не вспомнить такой момент. С продовольствием после войны в колхозе было трудно. Колхозники работали непомерно тяжко. Надо хорошее питание. Что делать? Где брать денег? В колхозе их нет. Резать скот нельзя, его мало, а кормить людей надо, люди валятся с ног.
Послал в Ростов двух колхозников. Они купили там проволоку, привезли. Быстренько сделали рыбную снасть, организовали из стариков бригаду рыбаков и начали ловить в прудах окрестных колхозов рыбу.
Появилась в колхозной кладовой рыба. Ее давали колхозникам, шла она на общественное питание. Продавали рыбу на рынке, а на вырученные деньги покупали у колхозников скот на убой и работающим в бригадах давали по 400 граммов мяса и 300 граммов ячменного хлеба в день. И люди работали с полной отдачей сил.
Не меньше хлопот было и со строительством помещений для колхозного скота. Нам крайне необходима была воловня для рабочих волов. Долго думали, из чего построить. Решили — стены выведем из самана, а вместо леса купили шинного железа. На балки достали старые рельсы.
В 1949—1950 годах послали бригаду из 30 колхозников на заготовку леса в Коми АССР. Заработали они там 864 кубометра. И стал поступать к нам лес вагонами. Вот была радость! Развернулось уже настоящее строительство. Решили завести свой кирпичный завод. Он был построен в 1950 году и первые годы давал 3 миллиона штук обожженного кирпича, а сейчас он уже дает 5 миллионов. Стал колхоз возводить добротные построй-ки: построили животноводческие помещения, клуб, школу, детсад и многое другое. Да и сама станица Орловская преобразилась. Из домиков и землянок колхозники стали перебираться в хорошие кирпичные дома.
В момент, когда мне врачи запретили работать председателем колхоза по состоянию здоровья, а это уже был 1952 год, в нашем хозяйстве имелось: овец — более 20 тысяч голов, крупного рогатого скота — 3,5 тысячи, свиней— 2,1 тысячи. Работало 50 автомашин и много другой техники. С 1944 по 1952 год колхозное производство разрослось, его уже было не узнать. Жаль было уходить, много вложил труда, а болезнь взяла свое. Тяжело было расставаться... Но врачи сказали: никакого физического напряжения, никаких волнений. Но в 1954 году я вернулся к труду.
Мельников И. И.
Дальше шла приписка.
«А теперь к Вам, Владимир Николаевич, большая просьба. Мне, после того как был на исследовании в Москве, установили 3-ю группу, а осколки, которые ношу 30 лет, ни один профессор не берется удалить. Нельзя, они рядом с веной. По положению инвалиды войны в 55 лет могут переходить на трудовую пенсию. Я обращался в Цимлянский райсобес, они посмотрели мои документы и сказали: «Вам не положена. Надо иметь 25 лет стажа»...
Мельников И. И.
8 декабря 1973 г.».
Судьба Ивана Ивановича опять перехлестнулась с моей. Я рассказал об этой истории своему коллеге, и мы решили обратиться в Ростов, туда, откуда в 1944 году послали коммуниста Мельникова председателем колхоза и где представляли его к высокой правительственной награде за труд.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Нам с Иван Ивановичем пришлось пережить хлопотный год.
И наконец долгожданное письмо.
«...Разрешите поблагодарить за Вашу заботу. Вы мне сделали в жизни основное. Я рад, что нашлись товарищи, которые вытянули меня из беды. Большое Вам спасибо. До конца своей жизни не забуду хороших людей и друзей.
Пару слов о пенсии. Пенсию назначили мне областную с 1.8.74 года. Я очень рад. Выдали пенсионную книжку и уже выписали за два месяца. Рассказали, какими льготами буду пользоваться.
Живу по-прежнему, но здоровье ухудшается. Головные боли, шум, зазывает «звукоуловитель» в голове. Если рядом с человеком и разговариваю, то половину слов не слышу. Чувствую, что быстро стал сдавать. Но духом не падаю. Вы сказали, держись, ты же солдат! Держусь. Райсобес обещал дать путевку в санаторий, бесплатно, как инвалиду войны.
Если представится возможность быть в Москве, обязательно к Вам зайду.
Всего доброго Вам и Вашему семейству.
С приветом!
И. И. Мельников.
3.10.74 г.».
Таких наград, как это письмо, я получил в своей жизни немного. Счастье приходит по-разному. Свою радость и счастье я благодарно делю с теми людьми, кто принимал участие в судьбе солдата и хлебороба Ивана Ивановича Мельникова,
Вот и вся история,
1972—1978
ПИСЬМА ИЗ ВОЛГОГРАДА
Получаю письмо из Волгограда:
«Я тоже из тех, «через чью жизнь прошла война», и каждая встреча с ветераном будит в сердце особую память. Вот Вам еще одна страница в Вашу живую книгу.
В г. Вильнюсе, ул. Каролиса Пожелы, № 20, кв. 22 живет Платицин Николай Николаевич. Фронтовик! Защитник Сталинграда! Был смертельно осколком в почку. Умирал. Только похоронить в госпитале не из-за лютого мороза. Сложили трупы где-то. И его тоже. Ночью он пришел в себя. С трудом выбрался из этого «братского кладбища» и дополз до санчасти. Долго лечили. Выжил и отправился домой. Как он считал — ветеран, инвалид войны. Прошло время, ВТЭК снимает инвалидность, и... начались его муки послевоенные. Ведь он числится по документам погибшим. А там и звание и награды... Но доказать, что он — это он, оказалось не так-то просто.
Если Вас тронет его судьба, он Вам подробно все расскажет. Я запомнила лишь его глаза, в которых в день 30-летия Победы вместе с радостью светилась боль, обида...
Будучи в командировке в Вильнюсе, я видела в дни всеобщего праздника и радость, и ликование, и слезы, и грусть по непришедшим, но эти глаза остановили меня, и я обратилась к совершенно незнакомому человеку.
Когда он узнал, что я из Сталинграда и всю войну проработала в госпитале, мы были уже не чужими. Он вкратце рассказал свою историю. Многое я не запомнила, но, читая Вашу книгу, решила, что Вы поможете. Не знаю, что пережил этот человек, но по его настроению я поняла, что ему плохо...
Если сможете, во что я верю, помогите ему вернуть радость, почувствовать себя незабытым.
Если у Вас появятся ко мне вопросы, буду рада ответить.
А у меня просьба: сообщите мне при случае, как решится вопрос, если у Вас будет такая возможность.
Саввина Вера Михайловна,
г. Волгоград, 28. VII—75 г.».
Я, естественно, написал письмо Николаю Николаевичу и тут же ответил моей корреспондентке. Ответа из Вильнюса не было. Зато пришло письмо из Волгограда, где сообщались новые факты. Вот оно.
«Сердечно благодарю Вас за отзывчивость (рада за Н. Н.) и что даже нашли возможным уведомить меня письмом.
Не знаю, как будет реагировать Н. Н., ведь он не знает, что я Вам написала. А от него получила всего одно письмо по приезде из командировки. Это было в конце мая. Он описал там все свои злоключения. Я была так возмущена равнодушием черствых людей, что тут же послала это письмо в Министерство обороны, добавив свое, и попросила разобраться. Вот уведомление, что письмо вручено, но ответа пока нет.
Чтобы Вы уже все знали —у Н. Н. в Москве прописка, хоть квартира занята другими. Приблизительно в это время месяц-другой он здесь бывает. Через гор-справку можно узнать адрес и пригласить его, он придет, как только появится, или позвонит.
Не заболел ли? Ведь ему 65 лет. Я ему написала отсюда— он не ответил, а показался человеком обязательным...
Вот вся моя информация по этому вопросу. Хотелось бы, чтобы Вы его разыскали и поговорили!
Владимир Николаевич! У вас, несомненно, собралось много сведений о защитниках Сталинграда. Только эта мысль дает мне смелость обеспокоить Вас еще одной просьбой — личной. Может, Вам приходилось слышать о курсантах Астраханского авиатехнического училища. Они защищали Сталинград в 1942 году. Там был и мой брат Мантуленко Владимир Михайлович, 1923 года рождения. До этого, в 1941 году, он окончил краснодарскую школу ВВС № 12, Имеем одно письмо с фронта: «нахожусь в (зачеркнуто), под (зачеркнуто)». Думаю, что в Калаче, под Сталинградом. И сердцем чувствую, что здесь. Потому и город этот мне родной.
Хожу на курган, к старым могилам, к первому памятнику...
А Вы давно были в родных краях? Не тянет?
Если случится здесь быть, позвоните.
А знаете ли Вы еще об одном ветеране-земляке — Леснике Евг. Дмитр.? Живет он на ул. Мира, 26, кв. 50. О нем писала «Комсомолка» 18 дек. 1974 г. и 5.1.1975 г.
Вы, наверное, могли бы ему помочь как начинающему литератору, который борется за жизнь, имея только духовные силы.
Извините. Будьте здоровы.
В. Саввина».
По счастливой случайности один из моих товарищей по работе оказался в прошлом курсантом Астраханского авиатехнического училища. Я пошел к нему с этим письмом.
— Фамилии такой не помню. Да, видно, я и не знал ее брата. Ведь в училище было более тысячи курсантов...— Он помолчал, еще раз перечитывая, и добавил: — Владимир Мантуленко. Рождения двадцать третьего. Значит, он из «стариков». Их отправили под Сталинград первыми. Я на два года моложе, и мы уходили со второй партией... Когда прибыли на фронт, «стариков» почти не осталось. Они приняли на себя первые удары рвавшихся к Сталинграду фашистов...
Эти немногие сведения о судьбе курсантов я передал в письме Вере Михайловне.
...А письма из Вильнюса все не было. Отправил второе. Молчание. Попытался связаться по телефону (его мне дала Вера Михайловна). Ответили: такого здесь нет. Говорила женщина раздраженно, на ломаном русском и просила больше не звонить.
Что произошло, что случилось, я так и не мог узнать и поделился своим недоумением с Верой Михайловной.
Она ответила:
«Мне самой неудобно, что беспокою Вас этой историей с Платициным. И так же, как Вы, не могу понять, почему он молчит. Ведь первое письмо такое горькое. А потом на два моих не ответил. На него это непохоже. Я ему сообщила и о судьбе его письма, и о моей просьбе к Вам. Напугала? Я бы тоже хотела знать, в чем дело?
...Еще путь через местных газетчиков. Вам с ними легче связаться, и они могли бы сходить по этому адресу и выяснить, что с человеком. Ведь не молод, мог и заболеть.
Его знают в Москве, он состоял в совете ветеранов, работал в каком-то НИИ, точно не могу сказать. Это тоже путь, чтобы выяснить что-то о нем.
Благодарю Вас за сведения о брате. Я чувствовала, что это именно так и было, как Вам рассказали. Спасибо сердечное за хлопоты и беспокойство. Как жаль мальчишек, что легли в землю, не повидав жизни! Ведь им было всего 19 лет! Сейчас моему сыну столько же, он служит в армии. Очень похож лицом на моего погибшего брата и назван в честь его, как бы его продолжение в жизни.
Выдастся возможность, напишите.
С уважением В. Саввина».
Так тогда и не состоялось уже было наметившееся знакомство с еще одним фронтовиком-сталинградцем.
Что этому помешало? Ни о чем плохом думать не хочется. Но в моей переписке с фронтовиками уже было несколько печальных случаев. Завязавшаяся ниточка знакомства вдруг обрывалась.
Помню, как еще в 60-е годы вдруг оборвалась переписка с героем одного из рассказов этой книги, Геннадием Афанасьевичем Унжаковым. Мы встречались с ним на Урале, он рассказал мне про тот бой с танками близ хутора Дубового, на Дону, за который его посмертно наградили орденом. А потом Геннадий Афанасьевич уехал в целинный совхоз, и связь наша оборвалась. Я писал письма, а ответа не было. Позвонил в райком партии, а мне сообщили:
— Умер механизатор-фронтовик... Еще ведь и не старый,— дрогнул на том конце провода женский голос.— Я недавно аннулировала его учетную карточку. Ему пятидесяти не было...
Меня тогда больно ударила эта смерть.
Оглушенный неожиданным известием, я сидел и думал: «...умирают фронтовики до срока... Задолго до своего срока... Вот она, война...» И вспомнились слова Геннадия Афанасьевича: «Война мне эта боком выходит».
То была горькая утрата в кругу моих знакомых фронтовиков. Война сидела в нем, мучительно «выходила боком», да так и утащила с собой...
А потом были другие печали. И чем дальше во времени мы уходили от войны, тем чаще рвется круг наших знакомых-фронтовиков.
Но вот почему не отозвался Николай Николаевич — не знаю. Хочется думать, что причина у него другая.
А переписка с Верой Михайловной продолжается. Перечитывая письма своих корреспондентов, я вдруг обнаружил, что Вера Михайловна в моей переписке чуть ли не единственная фронтовичка, которая представляет, может быть, самую трудную профессию на фронте — медсестры. Обнаружил я и другое: мы чаще и охотнее пишем о ратных подвигах самой армии, солдатах и офицерах, а вот о тех, кго эту армию подпирал и поддерживал, обеспечивал ей боевой успех, забываем. И я попросил мою землячку вспомнить «ее войну» и рассказать о ней. И вот письмо от Веры Михайловны.
«Давно собиралась Вам написать о том страшном, что случилось в нашей жизни, да все никак в себя не приду.
1 мая 1976 года, в день всенародной радости и ликования, на нашу семью обрушилась все та же проклятая недобитая война. В соседнем дворе, куда, сопровождая товарища с больной ногой, зашел мой сын, взорвалась граната. Ее нашел один подросток, принес во двор и решил разобрать...
Погибли трое, оказавшиеся близко. В том числе и наш Сережа. Ему было 16 лет, Боре— 17, Мише— 18.
Как видите, Владимир Николаевич, для мальчишек Сталинграда война еще гремит. Сколько их, бедных, погибло от неуемного ребячьего любопытства, от желания прикоснуться к нашему героическому прошлому, о котр-ром мы твердим им с пеленок и которому они завидуют белой завистью.
...Когда я смогла собрать свои мысли после этого кошмара, мне стало стыдно перед детьми — мы не смогли их уберечь, успокоились, что когда-то победили. А на поверку оказалось, что война окончилась только для нас, взрослых...
Я прошу Вас, продолжите книгу о сталинградских мальчишках, они стоят того, чтобы продлить их короткие жизни в книгах, стихах, песнях. Здесь ведь они гибнут ежегодно и до сих пор!
Гибель сына зачеркнула все мои заслуги в прошлой войне... Я чувствую только свою вину... Что-то мы не сделали, и, может быть, от этого победа наша была неполной... если мы и теперь еще теряем детей своих от ее смертоносных остатков.
Поэтому я сейчас не могу выполнить Вашу просьбу — написать о «моей войне». Она меня убила в... 1976 году вместе с сыном, одной гранатой. Лучше бы меня одну! А им бы жить, как мы этого хотели в сорок пятом.
Пишите. Ваша Саввина.
20.9.1977 ГА
Писать я не мог. Война пришла и в мой дом. Когда я заканчивал повесть о мальчишках Сталинграда сорок второго и сорок третьего годов, то думал, что война осталась там, далеко, в моей юности, а она ворвалась с этим страшным письмом Веры Михайловны в осень семьдесят седьмого и заморозила все.
Смог ответить Вере Михайловне только через несколько месяцев,,,
А Николая Николаевича мне все же удалось разыскать, хотя и на короткое время. Я много раз набирал номер его вильнюсского квартирного телефона, и однажды мне ответил сам Платицин. Я так обрадовался его голосу, тому, что он жив и здоров, что долго у нас разговор не двигался дальше слов: «Это Вы, Николай Николаевич?» — «Да, я» — «Вы, Платицин...»
И все же я узнал, что участие Веры Михайловны в судьбе этого человека возымело свое действие. По тому письму, которое она отослала в Министерство обороны, было начато расследование. Николая Николаевича приглашали на беседы, в архивах найдены наградные представления, как он сказал, «вплоть до звания Героя», а главное, нашлись его фронтовые товарищи и командиры, которые подтверждали его подвиг в Сталинграде.
— Но дело что-то застопорилось,— упавшим голосом закончил рассказ Николай Николаевич.— Человек, который вел мое дело, ушел на пенсию, его передали кому-то новому.
Мы договорились, что Платицин «в очередной свой приезд в Москву» (он действительно наезжает сюда ежегодно и живет месяц-два) привезет «документы» и мы возобновим поиск. Но Николай Николаевич не объявлялся, а мои звонки в Вильнюс пока ничего не дали. Опять молчание. На сколько?
Но я все же верю, что его история благополучно разрешится. Так уже было с моими корреспондентами. Главное, человек жив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
На усадьбе МТС увидел старый плантажный плуг. Присмотрелся, вижу, из его рамы выйдет подходящий швеллер для пилорамы. Иду к директору. Разрешил забрать. Другой такой швеллер нашел на железнодорожном разъезде Тавричанский. Основа для пилорамы уже есть.
А из чего сделать коленчатый вал? Приспособили коленвал от нефгедвигателя. Но недоставало еще некоторых деталей, которые мы отлили на литейном заводе «Молот» (станция Куберле). Так в колхозе появилась своя пилорама, а это была великая помощь мастерам.
Сейчас трудно представить, как было тяжело. А люди понимали, работали, набирались терпения и выходили победителями. Труд, если он настоящий, никогда не пропадет, и земля всегда за заботу платит добром. В эти трудные годы мы выращивали богатые урожаи.
В 1946 году правительство наградило орденом Ленина четырех колхозников, в их числе был и я.
Нельзя не вспомнить такой момент. С продовольствием после войны в колхозе было трудно. Колхозники работали непомерно тяжко. Надо хорошее питание. Что делать? Где брать денег? В колхозе их нет. Резать скот нельзя, его мало, а кормить людей надо, люди валятся с ног.
Послал в Ростов двух колхозников. Они купили там проволоку, привезли. Быстренько сделали рыбную снасть, организовали из стариков бригаду рыбаков и начали ловить в прудах окрестных колхозов рыбу.
Появилась в колхозной кладовой рыба. Ее давали колхозникам, шла она на общественное питание. Продавали рыбу на рынке, а на вырученные деньги покупали у колхозников скот на убой и работающим в бригадах давали по 400 граммов мяса и 300 граммов ячменного хлеба в день. И люди работали с полной отдачей сил.
Не меньше хлопот было и со строительством помещений для колхозного скота. Нам крайне необходима была воловня для рабочих волов. Долго думали, из чего построить. Решили — стены выведем из самана, а вместо леса купили шинного железа. На балки достали старые рельсы.
В 1949—1950 годах послали бригаду из 30 колхозников на заготовку леса в Коми АССР. Заработали они там 864 кубометра. И стал поступать к нам лес вагонами. Вот была радость! Развернулось уже настоящее строительство. Решили завести свой кирпичный завод. Он был построен в 1950 году и первые годы давал 3 миллиона штук обожженного кирпича, а сейчас он уже дает 5 миллионов. Стал колхоз возводить добротные построй-ки: построили животноводческие помещения, клуб, школу, детсад и многое другое. Да и сама станица Орловская преобразилась. Из домиков и землянок колхозники стали перебираться в хорошие кирпичные дома.
В момент, когда мне врачи запретили работать председателем колхоза по состоянию здоровья, а это уже был 1952 год, в нашем хозяйстве имелось: овец — более 20 тысяч голов, крупного рогатого скота — 3,5 тысячи, свиней— 2,1 тысячи. Работало 50 автомашин и много другой техники. С 1944 по 1952 год колхозное производство разрослось, его уже было не узнать. Жаль было уходить, много вложил труда, а болезнь взяла свое. Тяжело было расставаться... Но врачи сказали: никакого физического напряжения, никаких волнений. Но в 1954 году я вернулся к труду.
Мельников И. И.
Дальше шла приписка.
«А теперь к Вам, Владимир Николаевич, большая просьба. Мне, после того как был на исследовании в Москве, установили 3-ю группу, а осколки, которые ношу 30 лет, ни один профессор не берется удалить. Нельзя, они рядом с веной. По положению инвалиды войны в 55 лет могут переходить на трудовую пенсию. Я обращался в Цимлянский райсобес, они посмотрели мои документы и сказали: «Вам не положена. Надо иметь 25 лет стажа»...
Мельников И. И.
8 декабря 1973 г.».
Судьба Ивана Ивановича опять перехлестнулась с моей. Я рассказал об этой истории своему коллеге, и мы решили обратиться в Ростов, туда, откуда в 1944 году послали коммуниста Мельникова председателем колхоза и где представляли его к высокой правительственной награде за труд.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Нам с Иван Ивановичем пришлось пережить хлопотный год.
И наконец долгожданное письмо.
«...Разрешите поблагодарить за Вашу заботу. Вы мне сделали в жизни основное. Я рад, что нашлись товарищи, которые вытянули меня из беды. Большое Вам спасибо. До конца своей жизни не забуду хороших людей и друзей.
Пару слов о пенсии. Пенсию назначили мне областную с 1.8.74 года. Я очень рад. Выдали пенсионную книжку и уже выписали за два месяца. Рассказали, какими льготами буду пользоваться.
Живу по-прежнему, но здоровье ухудшается. Головные боли, шум, зазывает «звукоуловитель» в голове. Если рядом с человеком и разговариваю, то половину слов не слышу. Чувствую, что быстро стал сдавать. Но духом не падаю. Вы сказали, держись, ты же солдат! Держусь. Райсобес обещал дать путевку в санаторий, бесплатно, как инвалиду войны.
Если представится возможность быть в Москве, обязательно к Вам зайду.
Всего доброго Вам и Вашему семейству.
С приветом!
И. И. Мельников.
3.10.74 г.».
Таких наград, как это письмо, я получил в своей жизни немного. Счастье приходит по-разному. Свою радость и счастье я благодарно делю с теми людьми, кто принимал участие в судьбе солдата и хлебороба Ивана Ивановича Мельникова,
Вот и вся история,
1972—1978
ПИСЬМА ИЗ ВОЛГОГРАДА
Получаю письмо из Волгограда:
«Я тоже из тех, «через чью жизнь прошла война», и каждая встреча с ветераном будит в сердце особую память. Вот Вам еще одна страница в Вашу живую книгу.
В г. Вильнюсе, ул. Каролиса Пожелы, № 20, кв. 22 живет Платицин Николай Николаевич. Фронтовик! Защитник Сталинграда! Был смертельно осколком в почку. Умирал. Только похоронить в госпитале не из-за лютого мороза. Сложили трупы где-то. И его тоже. Ночью он пришел в себя. С трудом выбрался из этого «братского кладбища» и дополз до санчасти. Долго лечили. Выжил и отправился домой. Как он считал — ветеран, инвалид войны. Прошло время, ВТЭК снимает инвалидность, и... начались его муки послевоенные. Ведь он числится по документам погибшим. А там и звание и награды... Но доказать, что он — это он, оказалось не так-то просто.
Если Вас тронет его судьба, он Вам подробно все расскажет. Я запомнила лишь его глаза, в которых в день 30-летия Победы вместе с радостью светилась боль, обида...
Будучи в командировке в Вильнюсе, я видела в дни всеобщего праздника и радость, и ликование, и слезы, и грусть по непришедшим, но эти глаза остановили меня, и я обратилась к совершенно незнакомому человеку.
Когда он узнал, что я из Сталинграда и всю войну проработала в госпитале, мы были уже не чужими. Он вкратце рассказал свою историю. Многое я не запомнила, но, читая Вашу книгу, решила, что Вы поможете. Не знаю, что пережил этот человек, но по его настроению я поняла, что ему плохо...
Если сможете, во что я верю, помогите ему вернуть радость, почувствовать себя незабытым.
Если у Вас появятся ко мне вопросы, буду рада ответить.
А у меня просьба: сообщите мне при случае, как решится вопрос, если у Вас будет такая возможность.
Саввина Вера Михайловна,
г. Волгоград, 28. VII—75 г.».
Я, естественно, написал письмо Николаю Николаевичу и тут же ответил моей корреспондентке. Ответа из Вильнюса не было. Зато пришло письмо из Волгограда, где сообщались новые факты. Вот оно.
«Сердечно благодарю Вас за отзывчивость (рада за Н. Н.) и что даже нашли возможным уведомить меня письмом.
Не знаю, как будет реагировать Н. Н., ведь он не знает, что я Вам написала. А от него получила всего одно письмо по приезде из командировки. Это было в конце мая. Он описал там все свои злоключения. Я была так возмущена равнодушием черствых людей, что тут же послала это письмо в Министерство обороны, добавив свое, и попросила разобраться. Вот уведомление, что письмо вручено, но ответа пока нет.
Чтобы Вы уже все знали —у Н. Н. в Москве прописка, хоть квартира занята другими. Приблизительно в это время месяц-другой он здесь бывает. Через гор-справку можно узнать адрес и пригласить его, он придет, как только появится, или позвонит.
Не заболел ли? Ведь ему 65 лет. Я ему написала отсюда— он не ответил, а показался человеком обязательным...
Вот вся моя информация по этому вопросу. Хотелось бы, чтобы Вы его разыскали и поговорили!
Владимир Николаевич! У вас, несомненно, собралось много сведений о защитниках Сталинграда. Только эта мысль дает мне смелость обеспокоить Вас еще одной просьбой — личной. Может, Вам приходилось слышать о курсантах Астраханского авиатехнического училища. Они защищали Сталинград в 1942 году. Там был и мой брат Мантуленко Владимир Михайлович, 1923 года рождения. До этого, в 1941 году, он окончил краснодарскую школу ВВС № 12, Имеем одно письмо с фронта: «нахожусь в (зачеркнуто), под (зачеркнуто)». Думаю, что в Калаче, под Сталинградом. И сердцем чувствую, что здесь. Потому и город этот мне родной.
Хожу на курган, к старым могилам, к первому памятнику...
А Вы давно были в родных краях? Не тянет?
Если случится здесь быть, позвоните.
А знаете ли Вы еще об одном ветеране-земляке — Леснике Евг. Дмитр.? Живет он на ул. Мира, 26, кв. 50. О нем писала «Комсомолка» 18 дек. 1974 г. и 5.1.1975 г.
Вы, наверное, могли бы ему помочь как начинающему литератору, который борется за жизнь, имея только духовные силы.
Извините. Будьте здоровы.
В. Саввина».
По счастливой случайности один из моих товарищей по работе оказался в прошлом курсантом Астраханского авиатехнического училища. Я пошел к нему с этим письмом.
— Фамилии такой не помню. Да, видно, я и не знал ее брата. Ведь в училище было более тысячи курсантов...— Он помолчал, еще раз перечитывая, и добавил: — Владимир Мантуленко. Рождения двадцать третьего. Значит, он из «стариков». Их отправили под Сталинград первыми. Я на два года моложе, и мы уходили со второй партией... Когда прибыли на фронт, «стариков» почти не осталось. Они приняли на себя первые удары рвавшихся к Сталинграду фашистов...
Эти немногие сведения о судьбе курсантов я передал в письме Вере Михайловне.
...А письма из Вильнюса все не было. Отправил второе. Молчание. Попытался связаться по телефону (его мне дала Вера Михайловна). Ответили: такого здесь нет. Говорила женщина раздраженно, на ломаном русском и просила больше не звонить.
Что произошло, что случилось, я так и не мог узнать и поделился своим недоумением с Верой Михайловной.
Она ответила:
«Мне самой неудобно, что беспокою Вас этой историей с Платициным. И так же, как Вы, не могу понять, почему он молчит. Ведь первое письмо такое горькое. А потом на два моих не ответил. На него это непохоже. Я ему сообщила и о судьбе его письма, и о моей просьбе к Вам. Напугала? Я бы тоже хотела знать, в чем дело?
...Еще путь через местных газетчиков. Вам с ними легче связаться, и они могли бы сходить по этому адресу и выяснить, что с человеком. Ведь не молод, мог и заболеть.
Его знают в Москве, он состоял в совете ветеранов, работал в каком-то НИИ, точно не могу сказать. Это тоже путь, чтобы выяснить что-то о нем.
Благодарю Вас за сведения о брате. Я чувствовала, что это именно так и было, как Вам рассказали. Спасибо сердечное за хлопоты и беспокойство. Как жаль мальчишек, что легли в землю, не повидав жизни! Ведь им было всего 19 лет! Сейчас моему сыну столько же, он служит в армии. Очень похож лицом на моего погибшего брата и назван в честь его, как бы его продолжение в жизни.
Выдастся возможность, напишите.
С уважением В. Саввина».
Так тогда и не состоялось уже было наметившееся знакомство с еще одним фронтовиком-сталинградцем.
Что этому помешало? Ни о чем плохом думать не хочется. Но в моей переписке с фронтовиками уже было несколько печальных случаев. Завязавшаяся ниточка знакомства вдруг обрывалась.
Помню, как еще в 60-е годы вдруг оборвалась переписка с героем одного из рассказов этой книги, Геннадием Афанасьевичем Унжаковым. Мы встречались с ним на Урале, он рассказал мне про тот бой с танками близ хутора Дубового, на Дону, за который его посмертно наградили орденом. А потом Геннадий Афанасьевич уехал в целинный совхоз, и связь наша оборвалась. Я писал письма, а ответа не было. Позвонил в райком партии, а мне сообщили:
— Умер механизатор-фронтовик... Еще ведь и не старый,— дрогнул на том конце провода женский голос.— Я недавно аннулировала его учетную карточку. Ему пятидесяти не было...
Меня тогда больно ударила эта смерть.
Оглушенный неожиданным известием, я сидел и думал: «...умирают фронтовики до срока... Задолго до своего срока... Вот она, война...» И вспомнились слова Геннадия Афанасьевича: «Война мне эта боком выходит».
То была горькая утрата в кругу моих знакомых фронтовиков. Война сидела в нем, мучительно «выходила боком», да так и утащила с собой...
А потом были другие печали. И чем дальше во времени мы уходили от войны, тем чаще рвется круг наших знакомых-фронтовиков.
Но вот почему не отозвался Николай Николаевич — не знаю. Хочется думать, что причина у него другая.
А переписка с Верой Михайловной продолжается. Перечитывая письма своих корреспондентов, я вдруг обнаружил, что Вера Михайловна в моей переписке чуть ли не единственная фронтовичка, которая представляет, может быть, самую трудную профессию на фронте — медсестры. Обнаружил я и другое: мы чаще и охотнее пишем о ратных подвигах самой армии, солдатах и офицерах, а вот о тех, кго эту армию подпирал и поддерживал, обеспечивал ей боевой успех, забываем. И я попросил мою землячку вспомнить «ее войну» и рассказать о ней. И вот письмо от Веры Михайловны.
«Давно собиралась Вам написать о том страшном, что случилось в нашей жизни, да все никак в себя не приду.
1 мая 1976 года, в день всенародной радости и ликования, на нашу семью обрушилась все та же проклятая недобитая война. В соседнем дворе, куда, сопровождая товарища с больной ногой, зашел мой сын, взорвалась граната. Ее нашел один подросток, принес во двор и решил разобрать...
Погибли трое, оказавшиеся близко. В том числе и наш Сережа. Ему было 16 лет, Боре— 17, Мише— 18.
Как видите, Владимир Николаевич, для мальчишек Сталинграда война еще гремит. Сколько их, бедных, погибло от неуемного ребячьего любопытства, от желания прикоснуться к нашему героическому прошлому, о котр-ром мы твердим им с пеленок и которому они завидуют белой завистью.
...Когда я смогла собрать свои мысли после этого кошмара, мне стало стыдно перед детьми — мы не смогли их уберечь, успокоились, что когда-то победили. А на поверку оказалось, что война окончилась только для нас, взрослых...
Я прошу Вас, продолжите книгу о сталинградских мальчишках, они стоят того, чтобы продлить их короткие жизни в книгах, стихах, песнях. Здесь ведь они гибнут ежегодно и до сих пор!
Гибель сына зачеркнула все мои заслуги в прошлой войне... Я чувствую только свою вину... Что-то мы не сделали, и, может быть, от этого победа наша была неполной... если мы и теперь еще теряем детей своих от ее смертоносных остатков.
Поэтому я сейчас не могу выполнить Вашу просьбу — написать о «моей войне». Она меня убила в... 1976 году вместе с сыном, одной гранатой. Лучше бы меня одну! А им бы жить, как мы этого хотели в сорок пятом.
Пишите. Ваша Саввина.
20.9.1977 ГА
Писать я не мог. Война пришла и в мой дом. Когда я заканчивал повесть о мальчишках Сталинграда сорок второго и сорок третьего годов, то думал, что война осталась там, далеко, в моей юности, а она ворвалась с этим страшным письмом Веры Михайловны в осень семьдесят седьмого и заморозила все.
Смог ответить Вере Михайловне только через несколько месяцев,,,
А Николая Николаевича мне все же удалось разыскать, хотя и на короткое время. Я много раз набирал номер его вильнюсского квартирного телефона, и однажды мне ответил сам Платицин. Я так обрадовался его голосу, тому, что он жив и здоров, что долго у нас разговор не двигался дальше слов: «Это Вы, Николай Николаевич?» — «Да, я» — «Вы, Платицин...»
И все же я узнал, что участие Веры Михайловны в судьбе этого человека возымело свое действие. По тому письму, которое она отослала в Министерство обороны, было начато расследование. Николая Николаевича приглашали на беседы, в архивах найдены наградные представления, как он сказал, «вплоть до звания Героя», а главное, нашлись его фронтовые товарищи и командиры, которые подтверждали его подвиг в Сталинграде.
— Но дело что-то застопорилось,— упавшим голосом закончил рассказ Николай Николаевич.— Человек, который вел мое дело, ушел на пенсию, его передали кому-то новому.
Мы договорились, что Платицин «в очередной свой приезд в Москву» (он действительно наезжает сюда ежегодно и живет месяц-два) привезет «документы» и мы возобновим поиск. Но Николай Николаевич не объявлялся, а мои звонки в Вильнюс пока ничего не дали. Опять молчание. На сколько?
Но я все же верю, что его история благополучно разрешится. Так уже было с моими корреспондентами. Главное, человек жив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16