Тот полетел на нары. Все вскочили, чтобы поддать еще. Но Будьласков с неожиданной прытью влетел в нашу кучу малу и загородил собою тщедушного Митьку.
— Будьте ласковы! Охолоньте! Охолоньте! — И он так решительно замахал руками, что мы сразу отступили.
Суд над Митькой назначили на завтра, на вечер, и, «чтобы другим было неповадно», председатель приказал явиться на него колхозникам из других бригад.
Ребята еще долго колготились, не могли уснуть, взволнованные происшествием. Шурка Быкодеров (а он был нашим комсомольским секретарем) допытывался у Митьки, «как все вышло». Но тот по-прежнему молчал. Только время от времени из его груди вырывались тяжелые сдавленные вздохи: «Я виноват...» И тут же речь будто заклинивало...
В землянке Митька располагался рядом со мной на нарах, и я, когда уже все спали, несколько раз негромко позвал его. От моего шепота Митька замирал, даже переставал дышать, но не отзывался, и я оставил его в покое.
Долго не спал в ту ночь и, конечно, думал о случившемся, о Митьке, мне, как и другим ребятам, не было жалко Митьку. Это чувство пришло позже, через десятки лет, когда уже и события те стали вспоминаться через дымку времени, и сам я постарел, да и ушли из меня та резкость и несговорчивость, которые всех нас отличают в молодости. А тогда шла война, все много работали и голодали. Люди умирали и там, на фронте, и здесь, в тылу, от ран, болезней и голода, и нам было не до жалости. Провинился — отвечай!
Думал и об Иване Погребняке и спрашивал себя, как бы он отнесся к этому проступку Митьки? Мнение Ивана, как и когда-то слово старшего брата, для меня было непререкаемым. А он, я верил, вынес бы безжалостный приговор вору. Да и как иначе? Там, на фронте, где наши отцы и братья и куда опять отправился раненый и перераненный Иван, и в нашем колхозе — все кругом выбиваются из сил и все отдают для победы. А он хлеб у народа ворует? Нет, никакого прощения для таких не может быть. Судить его, мерзавца!
Для меня, видно, не имело большого значения, какой это должен быть суд: наш колхозный или государственный— там, в районе. Однако Николай Иванович и старик Будьласков хорошо понимали разницу между ними и поэтому, чтобы отвести беду от Митьки, так поспешно назначили наш суд, не дожидаясь районного. А я, да и мои товарищи, видно, не понимали всех последствий случившегося и ждали не только суда, но и приговора вору. Завтра вечером собравшиеся колхозники скажут свое слово — вынесут приговор.
Странным был наш колхоз, непохожим на все другие в округе хозяйства. Его поля начинались сразу же за рабочим поселком, в полуразоренных домах и подвалах которого мы жили.
Сельских жителей среди нас почти не было, все крестьянские «должности» исполняли горожане, те немногие, что уцелели во время битвы за Сталинград или вернулись из эвакуации из-за Волги.
У колхоза, там за Волгой, и теперь была овощеводческая бригада и подобие молочной фермы с десятком коров. Собственно, оттуда, из-за Волги, и началось наше хозяйство. Едва кончились бои в городе, с левого берега переправили колесный трактор, пару быков, которых передали старику Будьласкову, одну лошадь — кобылу Катьку — и верблюда. Той же весной сорок третьего верблюд подорвался на противотанковой мине и своей гибелью на время обеспечил наше «общественное питание». Кобылу Катьку забрали в район, но к паре быков и трактору — нашей единственной тягловой силе — мы добавили еще два «Сталинца», которых собрали из разбитых и брошенных в поле машин. С этого возрождался наш колхоз. А работать в нем, как я уже говорил, стали мы, городские мальчишки и девчонки, да наши матери.
Ко времени описываемых событий колхоз разросся, в нем уже было четыре бригады — тракторная, две полевые и огородная с молочной фермой.
Митька, как и все, был городским парнем, и мы вместе постигали премудрости несложного, но тяжелого труда в поле.
Я лежал на нарах без сна рядом с затихшим и потерянным Митькой, и мои мысли упирались в один вопрос, на который не было ответа: «Как же он мог?»
И вдруг мне вспомнился сдавленный всхлип Митьки, когда председатель втолкнул его в нашу землянку. Да это же она, его мать, заставила... Конечно, она, тетка Лиза, принудила Митьку украсть семенное зерно.
Она появлялась в нашей бригаде еще в апреле, когда мы сеяли ячмень, и тогда у нее с Митькой произошел какой-то крупный разговор. Больше ее не видно было здесь. А Митька не ездил домой всю посевную. Мы тоже почти не отлучались, но все же каждого из нас Иван Погребняк отпускал через две-три недели на ночь домой, чтобы «побаииться и обобрать с себя насекомых».
А недавно, уже после того как Ивана забрали в армию, тетка Лиза появилась в бригаде. Она принесла сыну смену белья. Митька ходил злой и растерянный. Сверток с чистым бельем так и лежит у него под подушкой. Значит, не до него ему. Видно, чтобы отвязаться от матери, он решил украсть это разнесчастное зерно.
Картина падения Митьки прояснилась, и во мне потихоньку закипала злость не только против самого Митьки, но и против его шалопутной маменьки. «Она, конечно, она, змея подколодная, толкнула... Но как же он?»
В бригаде это первая большая кража зерна. Во время посевной случалось, когда прицепщики-сеяльщики набивали карманы зерном. Как правило, их выгоняли из бригад. Но это были сторонние люди, которых прислали к нам на помощь из города. А тут вором оказался свой. Позор на всю бригаду... С этими тревожными мыслями я, видно, и уснул.
Старик Будьласков, как всегда, будил нас на рассвете. Он ходил вдоль нар и легонько толкал спящих и говорил: «Будь ласков, вставай, милок. Пора...» Проплывал вдоль нар несколько раз, пока мы не поднимались все. Так было и сегодня. Просыпаясь, все глядели в ту сторону, где спал Пустовалов, но видели только скатанную постель на нарах, а сам он возился у своего разобранного трактора, который в это время стоял на ремонте.
Наверное, он так и не смог уснуть. Будьласков, кивнув в сторону Митьки, сказал:
— Беда с парнем приключилась...— И, немного помолчав, уже сердито, будто во всем виноваты были мы, добавил: — Вы смотрите, комсомольцы, не сломайте человека. Ему ведь в армию... Что же он с горбом-то туда...
А вечером, когда все вернулись на полевой стан, Будьласков встретил нас еще более мрачными словами, чем провожал утром.
— Митька-то весь день, как опущенный в воду, места не находил.— И его стариковские, вечно слезящиеся глаза сверкнули недобро и враждебно.
Меня разозлил этот незаслуженный упрек, и я не сдержался:
— Виноват сам. Пусть знает, как воровать!
Митька услышал мои слова. Я видел, как нервно дернулись его худые плечи, и он шагнул прочь от стола, где мы рассаживались на ужин.
После жидкой кашицы, слегка сдобренной горчичным маслом, здесь же, за этим обеденным столом, началось судебное заседание. Николай Иванович успел шепнуть, чтобы мы не сильно «налегали» на Митьку, многозначительно скосив свои острые и мудрые глаза на старого нашего знакомого Семена Петровича, уполномоченного из района. Мы еще днем заметили бывшую когда-то нашей кобылу Катьку (она паслась неподалеку от полевого стана), да не придали этому значения. Мало ли кого она возила сейчас.
Правда, Семен Петрович не был чужим человеком. Недавний фронтовик, он часто появлялся в бригаде, и все его считали своим. Он знал наши дела и заботы, помогал, чем мог, колхозу, и его высокая должность никогда не смущала нас.
И все же пугающие слова Будьласкова «уполномоченный приехал по Митькиному делу» насторожили, но мы так и не могли понять ни нервной озабоченности нашего председателя, ни страха и растерянности старика Будьласкова. Если бы мы хоть немного были повнимательнее, то непременно могли бы заметить и оценить тот факт, что на Митькин суд никто не явился из других бригад. Конечно, это было с ведома председателя, и, конечно же, с приездом уполномоченного изменилась ситуация! Ведь самым главным было то, что сторож, задержавший Митьку с поличным, составил акт и передал его в район. Это полностью меняло ситуацию, о чем свидетельствовало прибытие уполномоченного. Но мы этого не принимали в расчет.
Не изменили мы своего боевого настроя и тогда, когда уполномоченный строго спросил у председателя о том, почему нет людей из других бригад, а тот поспешно ответил:
— Все предупреждены мною лично. Да дел у каждого выше головы.— И, видя, что это объяснение не удовлетворяет уполномоченного, примирительно добавил:— Наверное, еще подойдут. Давайте начинать.
И тут бы еще не поздно было обратить внимание на необычность поведения уполномоченного и нашего председателя, но мы в своем гневе уже закусили удила.
Наш комсомольский секретарь Шурка Быкодеров начал бригадное собрание.
— Мы собрались на суд, который должен заклеймить и наказать человека, укравшего семенной хлеб.
Председатель попытался смягчить грозные слова Шурки, но уполномоченный остановил его и сам призвал «жестоко и беспощадно осудить расхитителя колхозной собственности».
Он сказал о суровом военном времени, о еще более суровых законах войны, о напряженном труде всего народа в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. И в заключение призвал «жестоко и беспощадно осудить расхитителя колхозной собственности».
Этот призыв обычно доброго Семена Петровича словно подхлестнул нас, и мы уже больше не обращали внимания на предупреждающие знаки председателя и слова Будьласкова «охолоньте!», а клеймили Митьку так, что он все ниже и ниже опускал голову и не мог ни на кого поднять глаза.
— Мы вчера обсуждали грязный поступок Пустова-лова и осудили единодушно. Пустовалов опозорил себя, опозорил бригаду, опозорил звание комсомольца. И за это он заслуживает самой суровой кары. И хотя председатель не позволил нам наказать Митьку по-своему, но это за нами не пропадет. Митька знает. А поэтому я выражу общее мнение комсомольцев. Пустовалова временно исключить из комсомола. И всем взять его на поруки.— Шурка широко развел своими руками и удивленно глянул на них, видно, только сейчас догадался, что сказанное им слово «поруки» того же корня, что и «рука». И тут же строго выкрикнул: — И пусть он своим самоотверженным трудом и честным поведением заработает право опять быть комсомольцем...
— Как это временно? Как это на поруки? — прервал Шурку Семен Петрович.
— Ну на время, пока он исправится...— Не моргнув, ответил Шурка.— Ведь его ни из комсомола, ни из бригады выгонять нельзя. Это все понимают... Вы посмотрите на него! За эту ночь от Митьки половина осталась...
Во время этих слов впервые Семен Петрович невольно улыбнулся, эта улыбка на мгновение высветила в нем того привычного нам человека, не злого, как я всегда думал, доброго и всепонимающего, каким знали раньше. Лицо Семена Петровича стало опять непроницаемо суровым.
Выступали другие ребята. Они наперебой клеймили вора и расхитителя, но когда Семен Петрович, согласно кивая головой, спрашивал, как они предлагают наказать, говорили приблизительно то же, что и Шурка: «Конечно, Митька заслуживает сурового наказания. Но его не надо выгонять из бригады и из комсомола. Пропадет парень'»
— Мы вот что, добрые люди, должны понять.— Почти каждый раз вмешивался старик Будьласков.— Он же, Митька, будь ласков, впервой соскользнул на эту трудную дорожку. Ему ж еще и в армию надо, чтоб защищать...
При упоминании об армии особенно нервничал Семен Петрович. Нетерпеливо поднимал руку над столом, останавливая старика, и, нагнувшись к кладовщице тетке Феньке, которая вела протокол, говорил:
— Это, Феня, запиши обязательно. Товарищи просят учесть, что позорный случай с Пустоваловым произошел впервые.
Тетка Фенька умела «составлять бумаги», и ее председатель заставил быть секретарем. Она писала быстро, часто слюнявя свой химический карандаш, так же она ловко управлялась в кладовой, когда вела свои ведомости, выписывала накладные и квитанции на продукты и товары.
После очередной реплики Будьласкова тетка Фенька стукнула карандашом по столу и сказала:
— Мы еще должны определить, зачем и для кого украл Митька то зерно.— И добавила: — Я уже записала это в протокол.
И сразу за нею поднялась наша кашеварка Оля и потребовала от всех «войти в семейное положение Митьки Пустовалова».
— Вы же все видите,— почти закричала она,— его мать не пришла сюда. А она виновата больше, чем он...
Тут Митька впервые отозвался:
— Мать ни при чем. Я виноват сам...
И его сразу поддержал уполномоченный:
— Правильно понимаешь свою вину, Пустовалов. У нас есть лозунг. Сын за отца не отвечает, и наоборот,
Говорили и другие, нам казалось, что все будет по-нашему, Митька останется с нами и будет искупать свою вину в бригаде ударным трудом.
— Ломать судьбу парня не следует,— заключил председатель.— У него еще целая жизнь впереди. Война ведь когда-нибудь все равно кончится, и всем нам жить и в глаза друг дружке глядеть. Так что мы должны по справедливости все это дело порешить. Конечно, правильно говорит уполномоченный, Семен Петрович, наш долг научить на этом примере других... Но нужно и по справедливости... Митьке идти в армию.
Мне хотелось еще раз увидеть на лице Семена Петровича ту улыбку* понимающую и добрую, но ее не было. Сейчас уполномоченному не понравились слова нашего председателя, и он старается сбить его вопросами и все время велит тетке Феньке вносить их в протокол.
— А разве в армии нашей воры нужны? — перебил он председателя.
— Я и говорю: по справедливости,— стоял на своем Николай Иванович.— Его отец тоже в этой армии и тоже бьет немецко-фашистских захватчиков. Чего ж сразу так-то?..
В этой перепалке мы, конечно, сразу приняли сторону председателя и стали требовать голосования.
На голосование поставили два предложения. Первое — вынести Пустовалову строгий выговор с предупреждением, и второе — исключить его из комсомола.
Но поднялся Семен Петрович и опять задал вопрос:
— Скажите, а может ли быть в рядах комсомола вор?
Все сразу умолкли, и его жесткий, с железным звоном голос, про который мы не знали раньше, надолго повис над полевым станом.
Первым опомнился Шурка:
— Да он никакой не вор... Он это... Он ошибся...
— Позвольте,— прервал его Семен Петрович. И его голос зазвучал еще звонче.— Он украл двадцать четыре килограмма семенного зерна. Это что? Игрушки? Есть акт, который подписали сторож и сам Пустовалов. Это документ! А вы говорите — не вор. Акт передан в районную милицию, и теперь, наверное, делом Пустовалова занимается прокурор.
Дальше шли слова о хлебе, который должен был вырасти из украденных семян, о фронте, который ждет этот хлеб, и о том, что сейчас, в наше грозное время, никто не имеет права распускаться.
— Никто! — на высокой ноте заключил он.— Только железной дисциплиной и высокой сознательностью мы можем победить врага. И оценка преступления Пусто-валова должна показать вашу зрелость.
После этих слов, которые он, словно гвозди, взмахом руки вколачивал в нас, говорить было трудно. Однако мы не были из робкого десятка и говорили.
Я сказал о том, что у нас есть свой суд, суд его друзей и товарищей, и он для Митьки, может, еще страшнее, чем суд государственный. К тому же, как и Шурка, напирал на то, что Нустовалов все осознал и понял свой поступок и раскаивается.
— Ты понял? Понял?
И когда Митька поднял на меня полные боли и слез глаза, я испугался и за него ответил:
— Он понял! Вы же видите, он понял...
Помню, как вздрагивала и кивала в знак согласия голова старика Будьласкова и как светились влажные глаза, когда мы отвергли предложение уполномоченного исключить нашего товарища из комсомола и проголосовали за строгий выговор.
— Наказывать человека все скорые, а понять...— начал Будьласков и, задохнувшись от волнения, умолк.
Все мы ждали такого же одобрения и радости и от председателя, и никто из нас не обращал внимания на Семена Петровича, вдруг помрачневшего и потерявшего всякий интерес к тому, что здесь происходит. Председатель тоже не разделял нашего радостного настроения. Он испуганно глядел на потерянное лицо уполномоченного и растерянно шептал:
— А может, Степан Петрович, все обойдется... Там ведь тоже люди.
Но Семен Петрович, уже овладев собой, поднялся из-за стола и веско произнес:
— Такую организацию надо распустить!
Николай Иванович вновь растерянно пожал плечами и ответил:
— Демократия.
— Какая, к черту, демократия, мальчишки, щенки...— Он запнулся.— Ничего. Райком исключит. Не захотели своею властью, так теперь...— И вдруг с непонятной нам болью добавил: — Его ведь судить должны. И никакие здесь ваши «взять на поруки» не помогут. Много на себя берете.
— А это уж ты, Семен Петрович, извини. Дюже круто берешь. Охолонь,— поднялся Будьласков и угрожающе двинулся в своих обрезанных кирзах на уполномоченного.
Мы впервые видели старика в гневе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16