Сам бы я вряд ли поднялся, сил уже не было. Семен бросил веревку и выволок меня на более сухое место.
— Мы уже пришли, писатель, — весело сказал он. — И за одежду не беспокойся. Возле землянки такие ключи бьют — сказка! И постираешься, и помоешься...
Действительно, у лаза в неказистую, наскоро вырытую землянку били из-под камней два ключа. По-моему, вода в них была целебной. Когда я промыл ею свои раны и ссадины на руках, сразу же почувствовал облегчение: и боль отступила, и ссадины стали подживать прямо на глазах.
Пока я отмывался от грязи, Фиксатый, оказывается, как чумной бегал по острову и искан исчезнувшего художника. Но того и след простыл. — Куда он мог подеваться? — недоумевал Семен, разводя руками. — Отсюда нет дорог, везде топь да
трясина. Я для него тут старался, вырыл уютную норку, «мастерскую» подготовил, а он... Никак рехнулся! — решил наконец бандит. — Только самоубийца мог попытаться убежать отсюда. Ну, туда ему и дорога. Свое он выполнил...
Фиксатый пошел в землянку и вынес оттуда скатанные в рулоны картины. Меня будто кто-то встряхнул, заставил опять стать собранным и внимательным.
— Мазилка здесь реставрировал старые холсты, — счел нужным пояснить мне ситуацию Семен. — Несколько картин с его помощью я уже запродал. Остались эти. Можешь взглянуть на них и оценить. Тебе я доверяю! Понял?..
Из трех картин меня привлекла одна, несомненно, принадлежавшая кисти художника-импрессиониста. Холст заполняли большие ровные заливки цвета. Это отличало работу от произведений большинства импрессионистов, предпочитающих творить с помощью более мелкого, дробного мазка с применением разделения цветов. Широким мазком творил Эдуард Мане, но он предпочитал другие сюжеты — из светской жизни. Он изображал общественные купальни, катания на лодках, бесшабашные танцы. Везде у него царили динамизм и экспрессия. На увиденной же мной картине изображалась маленькая кухня, в центре ее стояла прелестная женщина в белом передничке, вдевавшая нитку в иголку, а рядом с ней клубком ниток играла маленькая белая собачонка. «Это же работа Берты Моризо!» — едва не закричал я. «Колыбель», «Прятки», «Чтение» — эти картины Моризо, виденные мною как-то на выставке импрессионистов, позволили мне сразу узнать ее руку, ее творческую манеру. Насколько мне известно, Берта оставалась одним из самых верных членов группы художников, назвавших себя импрессионистами. Она была близко знакома с Ренуаром, Дега, с поэтами Анри де Ренье, Стефаном Малларме.
* * *
Не знаю почему, но когда я вернулся в настоящее,
мне вспомнились две последние фразы из новеллы
Цвейга «Фантастическая ночь»: «Кто однажды обрел
самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не
может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей». Пожалуй, Игорь Скорин принадлежал именно к таким людям.
— Скорин возвратился к концу рабочего дня, — продолжил следователь прокуратуры, — Он не стал снимать пальто, только взял из кабинета свой «дипломат» и хотел тут же уйти, но, услышав от Горчаковой, что ему назначена деловая встреча в «санатории», помедлил. «Хорошо, что вы меня предупредили, — невесело сказал он. — В наше время предупрежден, — значит, вооружен...» Такая реакция Игоря Васильевича на приглашение в «санаторий», конечно, настораживала...
На минутку я отключился от восприятия того, что рассказывал мне следователь. Мне показалось, что я гораздо больше узнаю об интересующих меня людях, настроившись на волну «информационного поля». Какие-то новые факты пытались «достучаться» до моего сознания.
Невидимая тетрадь «Известный русский философ Василий Васильевич Розанов в своей работе «Апокалипсис нашего времени», написанной в 1918—1919 годах, не слишком хорошо высказывался о нашей литературе, признанной во всем мире. Он писал, что по содержанию русская литература есть мерзость бесстыдства и наглости, что она ни одного человека не научила гвоздь выковать, серп исполнить, косу для косьбы заточить. «Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только тем, «как они любили» и «о чем разговаривали».
И далее он писал: «В России нет ни одного аптекарского магазина, мы не умеем из морских трав извлекать йод; а горчичники у нас «французкие», потому что русские не умеют намазать горчицу на бумагу с закреплением ее «крепости» и «духа». Что же мы умеем? А вот мы умеем «любить», как Вронский Анну, и Литвинов Ирину, и Лежнев Лизу, и Обломов Ольгу».
Наверняка, когда Василий Васильевич писал подобное, он был на кого-то сердит. А ведь известно: Юпитер сердится, значит, он не прав... Художественная литература призвана отражать прежде всего внутреннюю жизнь человека, его отношения с другими людьми. А как гвоздь выковать? Это, простите, не тот материал. Об этом надо читать в специальных журналах да в справочниках по ремеслам... Сидя в темноте подвала, я развлекался тем, что вспоминал отдельные фрагменты из прочитанных недавно книг и их анализировал.
Дословно припомнилась мне цитата из «Летней новеллы» Цвейга: «Жизнь таких людей кажется ненужной, ибо никакие узы не привязывают их к обществу и все накопленные ими сокровища, которые слагаются из тысячи неповторимых и драгоценных впечатлений — никому не завещанные, — обращаются в ничто с их последним вздохом». Подобная характеристика, конечно же, никак не подходила философу Розанову, но вполне соответствовала облику одного моего юного приятеля — студента Института физкультуры...
Павел Никитин наведался ко мне в мастерскую еще в прошлом году, когда на улице трещали январские морозы, а на душе у него, как он сам признался, стояла весна. Во-первых, он был влюблен, во-вторых, начинались зимние студенческие каникулы, которые он собирался провести с пользой для себя.
Поговорив с Никитиным минут пятнадцать, я понял, что он типичный дилетант. Об изобразительном искусстве он знал весьма много, но количество собранных им сведений не переросло в качество. У него не было собственных мыслей, каких-то серьезных обобщений. Впрочем, сие является привилегией искусствоведов, а что спрашивать с обыкновенного любителя? Но, с другой стороны, не для таких ли любителей мы и творим?.. Нет-нет, работаю я прежде всего для самого себя, а уж потом для эстетствующих дилетантов!..
Мои размышления прервало появление Семена Горбунова. Видимо, с наступлением ночи наш похититель решил перетащить найденный сундук в верхние комнаты особняка.
Затаскивали его мы вдвоем с Бромбергом. Семен шел впереди и подсвечивал нам дорогу фонарем. Когда наконец мы поставили сундук в предназначенную для него пустующую кладовку, сил у нас уже не было.
Отдышавшись, я смог по-настоящему рассмотреть найденное в подвале. И убедился в том, что в необычном «запаснике» хранились весьма ценные произведения. Двум же из них — полотнам кисти Антониса Ван
Дейка и Валантена де Булоня — просто цены не было!
Однако просвещать нашего похитителя я не собирался. К сожалению, эти два холста, в отличие от других, хранились в особых кожаных тубусах, и он нюхом, что ли, почувствовал их ценность.
— Эту мазню, пожалуй, повешу у себя на стенку. A вы оба помните, что живы будете только до тех пор, о пока держите язык за зубами. В случае чего убью!..
Лично я в этом не сомневался. Бромберг же надеялся переиграть Горбунова.
— Ты бы, Сеня, — порекомендовал он ему, — не вешал эти картины на стенку. Лучше продай их коллекционерам. Одного я знаю. Могу тебя с ним свести.
— Смотрите, Николай Вениаминович, если что будет не так, я из всех ваших Бромбергов кишки выпущу!
— Знаю, знаю, — обреченно закивал Бромберг (он в этот момент здорово походил на китайского болванчика), — потому и хочу спасти их и себя.
— Вот это правильно, — порадовался за бывшего хозяина Семен. — А чтобы не терять даром времени, поедем к вашему коллекционеру прямо сейчас. Далеко ехать?
— В областной центр. И давайте возьмем с собой Петра Петровича, — обрадованно предложил Бромберг, видимо, надеясь, что вдвоем нам будет легче ускользнуть от Семена. Но не тут-то было.
— Поедем мы вдвоем, — сказал Семен, — а художник пока займется своими прямыми обязанностями. Картины в паршивом состоянии — вон, плесень пошла. А мне надо, чтоб они имели товарный вид. Как это у вас там называется? — обернулся он ко мне.
— Реставрацией, — подсказал я.
— Вот именно, реставрацией, — веско поддакнул Горбунов. — Этим и займитесь. И чтобы это старье стало как новое! Понятно?..
Семен с Бромбергом уехали. Не было их почти сутки. Вернулись — пьяные и довольные.
— Дело выгорело, — потирая руки, сказал Семен. — Завтра сюда прибудет клиент с чемоданом денег. Мы у него деньги возьмем, а картины он в гробу получит...
Но вышло не так, как задумал Семен. Покупатель, Стрелков, приехал не один. С ним в «волге» сидели двое здоровенных парней и маленький тщедушный старик с фотографической «лейкой» в руках. Старик зачем-то сфотографировал сперва особняк, затем попросил попозировать все семейство Бромбергов у самовара, не забыл и меня «щелкнуть», когда я выставлял на двор сушиться в тенек проклеенные и укрепленные старинные холсты. Хотел в заключение увековечить Семена, но тот категорически воспротивился, а Кончился этот «визит вежливости» элементарной по-? пойкой, на которой Семен со Стрелковым долго объяснялись в любви друг к другу, а затем ударили по рукам. — Продано! — возвестил во всеуслышание Семен и. довольный собой, потащил старенький, местами потертый чемодан с долларами на второй этаж.
Стрелков вместе со своими «шестерками» суетливо запихал в багажник «волги» три свернутых в рулоны холста и был таков. Я сразу смекнул, что он увез наиболее ценные произведения живописи, те самые, которые я днем выставил на просушку.
Не успели еще в фермерском поселке затушить огни, как раздался нечеловеческий рев, визг и вой. Кричал, рыдал, матерился — и все это одновременно — не кто иной, как сам Семен Горбунов. Размазывая пьяные слезы по опухшему сизому лицу, он возносил проклятия к небу:
— Обманули, гады! Фальшивку подсунули!.. Оказывается, старичок-фотограф был непрост. Он хорошо разбирался в картинах и сразу определил, что самые ценные из них сушатся на дворе. Он же отсоветовал Стрелкову приобретать «пустышки», которые предложил Горбунов. Стрелков так и сделал. Отдав деньги Семену, чтобы тот их пересчитал, он потихоньку послал старичка за сохнущими картинами. Старичок сначала забежал в уборную, а потом спокойно, как уличный воришка с бельевой веревки уносит выстиранное белье, утащил драгоценные холсты.
Семен после отъезда гостей преспокойно лег спать, но во сне ему пришло в голову, что Газетчик просто не мог поступить с ним честно, слишком плохая репутация сопровождала его в делах. Семен вскочил с постели и стал лихорадочно пересчитывать доллары. Убедившись, что сумма соответствует затребованной, он облегченно вздохнул, опять прилег, но спать уже не мог. Какой-то червь точил душу. Встал и принялся тщательно рассматривать каждую купюру в отдельности. И тут до него дошло, что ему подсунули фальшивые деньги. На всех купюрах оказался один и тот же номер. Видимо, Стрелков хорошо потрудился перед встречей с Семеном. Он и его подельники «откатали» фальшивки с помощью цветного ксерокса.
На Семена было страшно смотреть. Сначала он хотел повеситься, потом, передумав, схватил автомат и начал стрелять по окнам домов, к счастью, никого не задев. Потом, несколько утихомирившись, сказал: «Вор у вора дубинку украл!» — и нехорошо засмеялся. Он успокаивал себя тем, что и Газетчик остался с носом, забрав у него малоценные картины. Но когда наконец узнал истину, впал в невменяемое состояние: катался в пыли, раскарябал себе лицо, прокусил руку. Эта клиническая картина завершилась пеной изо рта, закатившимися глазами и хлынувшей из горла кровь.
Семен провалялся в постели несколько дней. Постепенно он пришел в себя и стал придумывать страшную месть обидчику. Меня же решил переправить на какой-то остров среди болот.
— Будешь там, мазилка, остальные картины вылизывать. Как ты говоришь — рестервация?
— Реставрация, — осторожно поправил я.
— Оно самое. Ей ты и продолжай заниматься. Там тебя никто не найдет. Есть у меня подозрение, что чертов Газетчик еще вернется, но на этот раз за тобой. Пусть-ка поищет, гад!
Описывать путь по болотам я не буду. Скажу только, что, хоть я и большой любитель природы, путь этот лично мне никакого удовольствия не доставил. Измотавшись и вымазавшись в грязи как черт, я наконец ощутил твердую почву под ногами и воздал благодарственную молитву небесам за то, что остался живым и
невредимым.
Семен на острове долго не задержался. Сказав, что все необходимое для жизни и работы я найду в землянке, он ушел обратно, унося с собой специальную обувку, сделанную для хождения по болотам. Без «мокроступов» нечего было и мечтать о побеге из этого людьми и Богом забытого места.
Прошла неделя, другая. За это время я смог привести в порядок коллекцию. И, признаться, здорово соскучился по людям, даже по таким, как Семен Горбунов. Но он больше не появлялся на островке. Видимо, важные события отвлекли его и от коллекции, и от меня.
Я стал чувствовать себя Робинзоном. Мастерил ловушки на кроликов, которых обитало здесь видимо-невидимо, ловил карасей и линей в небольшом озерке с темной торфяной водой... В общем, жить было можно. Только скука одолевала
Однажды вечером, сидя у первобытного костра, я вспомнил историю, поведанную мне в начале шестидесятых годов известным чешским скульптором Карелом Покорным. Я познакомился с ним сразу после окончания Суриковского института, когда отправился в первую свою зарубежную командировку от Высших творческих мастерских. Было это в Праге.
Чешские друзья долго водили меня по городу, знакомили с местными достопримечательностями, а потом привезли в скульптурную мастерскую известного профессора Пражской академии художеств. Это был незабываемый вечер. Карел Покорный меня покорил. Я своими глазами увидел, как из бесформенной каменной глыбы появляется одухотворенное мыслью и чувством человеческое лицо, а из засушенной коряги мастер за считанные минуты делает статуэтку ветвисторогого оленя...
— С таких вот поделок и началось мое увлечение резьбой по дереву, — рассказывал Покорный. — Это было в самом начале нынешнего века, задолго до моей учебы у знаменитого нашего ваятеля Мысльбека. Тогда еще я жил у своих родителей, небогатых деревенских торговцев. Наше село Павлнцы располагалось в Моравских Будеёвицах и славилось народными умельцами. Вот и меня отец учил народным ремеслам, часто водил в лес, заставлял подмечать прекрасное в самом обычном — в деревце, траве, камне. Тогда-то и начал я заниматься резьбой по дереву, составлением картин из природного материала. Это мне помогло в дальнейшем поступить сначала в художественно-ремесленную школу в Граде-Кратове, а затем в Пражскую художественно-промышленную школу. Ну, а потом уже я оказался в Академии изобразительных искусств...
Вспомнив о Кареле, я вдруг подумал: а почему бы и мне не попробовать заняться резьбой по дереву? Хоть какое-то стоящее дело...
Недолго думая, я поострее заточил ножи, взял топор и отправился на поиски подходящего древесного материала. Вскоре я обеспечил себя работой на несколько дней вперед. Из-под моего эрзац-резца вышли на свет премилые статуэтки зайцев, лося, лисицы и даже вожака волчьей стаи.
Утомившись от забот по добыванию хлеба насущного, я ложился на спину под открытым небом и созерцал звезды. И вспоминал разное...
Утром я пробудился от резкого шума вертолетного двигателя и сильных порывов ветра от крутящихся лопастей винта. Вертолет пролетал совсем рядом! Я вскочил, сонливость сразу пропата. Надо действовать!..
Костер разгорелся быстро. В него я набросал свежих веток и травы, чтобы было побольше дыма. Теперь оставалось только ждать.
И я дождался! С вертолета, который принадлежал местным лесничим и облетал территории болот, заметили клубы дыма. А ведь известно, что торфяные пожары неизмеримо страшнее обычных лесных...
Когда вертолет приземлился, из него вылез летчик с добродушным лицом и отвислыми усами. Первым делом он загасил костер, потом приказал мне собираться. Дважды просить об этом меня не пришлось.
Я был очень доволен и мечтал побыстрее долететь до ближайшего отделения милиции. Но каково же
было мое удивление, когда на аэродромной площадке в Вологде я увидел знакомую сутуловатую фигуру журналиста Стрелкова и его телохранителей.
— Благодарю, Василий Степанович, — сказал он вертолетчику, передавая ему что-то в конверте. — За мной не заржавеет. Я же говорил, что ты сможешь найти художника на болотах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
— Мы уже пришли, писатель, — весело сказал он. — И за одежду не беспокойся. Возле землянки такие ключи бьют — сказка! И постираешься, и помоешься...
Действительно, у лаза в неказистую, наскоро вырытую землянку били из-под камней два ключа. По-моему, вода в них была целебной. Когда я промыл ею свои раны и ссадины на руках, сразу же почувствовал облегчение: и боль отступила, и ссадины стали подживать прямо на глазах.
Пока я отмывался от грязи, Фиксатый, оказывается, как чумной бегал по острову и искан исчезнувшего художника. Но того и след простыл. — Куда он мог подеваться? — недоумевал Семен, разводя руками. — Отсюда нет дорог, везде топь да
трясина. Я для него тут старался, вырыл уютную норку, «мастерскую» подготовил, а он... Никак рехнулся! — решил наконец бандит. — Только самоубийца мог попытаться убежать отсюда. Ну, туда ему и дорога. Свое он выполнил...
Фиксатый пошел в землянку и вынес оттуда скатанные в рулоны картины. Меня будто кто-то встряхнул, заставил опять стать собранным и внимательным.
— Мазилка здесь реставрировал старые холсты, — счел нужным пояснить мне ситуацию Семен. — Несколько картин с его помощью я уже запродал. Остались эти. Можешь взглянуть на них и оценить. Тебе я доверяю! Понял?..
Из трех картин меня привлекла одна, несомненно, принадлежавшая кисти художника-импрессиониста. Холст заполняли большие ровные заливки цвета. Это отличало работу от произведений большинства импрессионистов, предпочитающих творить с помощью более мелкого, дробного мазка с применением разделения цветов. Широким мазком творил Эдуард Мане, но он предпочитал другие сюжеты — из светской жизни. Он изображал общественные купальни, катания на лодках, бесшабашные танцы. Везде у него царили динамизм и экспрессия. На увиденной же мной картине изображалась маленькая кухня, в центре ее стояла прелестная женщина в белом передничке, вдевавшая нитку в иголку, а рядом с ней клубком ниток играла маленькая белая собачонка. «Это же работа Берты Моризо!» — едва не закричал я. «Колыбель», «Прятки», «Чтение» — эти картины Моризо, виденные мною как-то на выставке импрессионистов, позволили мне сразу узнать ее руку, ее творческую манеру. Насколько мне известно, Берта оставалась одним из самых верных членов группы художников, назвавших себя импрессионистами. Она была близко знакома с Ренуаром, Дега, с поэтами Анри де Ренье, Стефаном Малларме.
* * *
Не знаю почему, но когда я вернулся в настоящее,
мне вспомнились две последние фразы из новеллы
Цвейга «Фантастическая ночь»: «Кто однажды обрел
самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не
может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей». Пожалуй, Игорь Скорин принадлежал именно к таким людям.
— Скорин возвратился к концу рабочего дня, — продолжил следователь прокуратуры, — Он не стал снимать пальто, только взял из кабинета свой «дипломат» и хотел тут же уйти, но, услышав от Горчаковой, что ему назначена деловая встреча в «санатории», помедлил. «Хорошо, что вы меня предупредили, — невесело сказал он. — В наше время предупрежден, — значит, вооружен...» Такая реакция Игоря Васильевича на приглашение в «санаторий», конечно, настораживала...
На минутку я отключился от восприятия того, что рассказывал мне следователь. Мне показалось, что я гораздо больше узнаю об интересующих меня людях, настроившись на волну «информационного поля». Какие-то новые факты пытались «достучаться» до моего сознания.
Невидимая тетрадь «Известный русский философ Василий Васильевич Розанов в своей работе «Апокалипсис нашего времени», написанной в 1918—1919 годах, не слишком хорошо высказывался о нашей литературе, признанной во всем мире. Он писал, что по содержанию русская литература есть мерзость бесстыдства и наглости, что она ни одного человека не научила гвоздь выковать, серп исполнить, косу для косьбы заточить. «Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только тем, «как они любили» и «о чем разговаривали».
И далее он писал: «В России нет ни одного аптекарского магазина, мы не умеем из морских трав извлекать йод; а горчичники у нас «французкие», потому что русские не умеют намазать горчицу на бумагу с закреплением ее «крепости» и «духа». Что же мы умеем? А вот мы умеем «любить», как Вронский Анну, и Литвинов Ирину, и Лежнев Лизу, и Обломов Ольгу».
Наверняка, когда Василий Васильевич писал подобное, он был на кого-то сердит. А ведь известно: Юпитер сердится, значит, он не прав... Художественная литература призвана отражать прежде всего внутреннюю жизнь человека, его отношения с другими людьми. А как гвоздь выковать? Это, простите, не тот материал. Об этом надо читать в специальных журналах да в справочниках по ремеслам... Сидя в темноте подвала, я развлекался тем, что вспоминал отдельные фрагменты из прочитанных недавно книг и их анализировал.
Дословно припомнилась мне цитата из «Летней новеллы» Цвейга: «Жизнь таких людей кажется ненужной, ибо никакие узы не привязывают их к обществу и все накопленные ими сокровища, которые слагаются из тысячи неповторимых и драгоценных впечатлений — никому не завещанные, — обращаются в ничто с их последним вздохом». Подобная характеристика, конечно же, никак не подходила философу Розанову, но вполне соответствовала облику одного моего юного приятеля — студента Института физкультуры...
Павел Никитин наведался ко мне в мастерскую еще в прошлом году, когда на улице трещали январские морозы, а на душе у него, как он сам признался, стояла весна. Во-первых, он был влюблен, во-вторых, начинались зимние студенческие каникулы, которые он собирался провести с пользой для себя.
Поговорив с Никитиным минут пятнадцать, я понял, что он типичный дилетант. Об изобразительном искусстве он знал весьма много, но количество собранных им сведений не переросло в качество. У него не было собственных мыслей, каких-то серьезных обобщений. Впрочем, сие является привилегией искусствоведов, а что спрашивать с обыкновенного любителя? Но, с другой стороны, не для таких ли любителей мы и творим?.. Нет-нет, работаю я прежде всего для самого себя, а уж потом для эстетствующих дилетантов!..
Мои размышления прервало появление Семена Горбунова. Видимо, с наступлением ночи наш похититель решил перетащить найденный сундук в верхние комнаты особняка.
Затаскивали его мы вдвоем с Бромбергом. Семен шел впереди и подсвечивал нам дорогу фонарем. Когда наконец мы поставили сундук в предназначенную для него пустующую кладовку, сил у нас уже не было.
Отдышавшись, я смог по-настоящему рассмотреть найденное в подвале. И убедился в том, что в необычном «запаснике» хранились весьма ценные произведения. Двум же из них — полотнам кисти Антониса Ван
Дейка и Валантена де Булоня — просто цены не было!
Однако просвещать нашего похитителя я не собирался. К сожалению, эти два холста, в отличие от других, хранились в особых кожаных тубусах, и он нюхом, что ли, почувствовал их ценность.
— Эту мазню, пожалуй, повешу у себя на стенку. A вы оба помните, что живы будете только до тех пор, о пока держите язык за зубами. В случае чего убью!..
Лично я в этом не сомневался. Бромберг же надеялся переиграть Горбунова.
— Ты бы, Сеня, — порекомендовал он ему, — не вешал эти картины на стенку. Лучше продай их коллекционерам. Одного я знаю. Могу тебя с ним свести.
— Смотрите, Николай Вениаминович, если что будет не так, я из всех ваших Бромбергов кишки выпущу!
— Знаю, знаю, — обреченно закивал Бромберг (он в этот момент здорово походил на китайского болванчика), — потому и хочу спасти их и себя.
— Вот это правильно, — порадовался за бывшего хозяина Семен. — А чтобы не терять даром времени, поедем к вашему коллекционеру прямо сейчас. Далеко ехать?
— В областной центр. И давайте возьмем с собой Петра Петровича, — обрадованно предложил Бромберг, видимо, надеясь, что вдвоем нам будет легче ускользнуть от Семена. Но не тут-то было.
— Поедем мы вдвоем, — сказал Семен, — а художник пока займется своими прямыми обязанностями. Картины в паршивом состоянии — вон, плесень пошла. А мне надо, чтоб они имели товарный вид. Как это у вас там называется? — обернулся он ко мне.
— Реставрацией, — подсказал я.
— Вот именно, реставрацией, — веско поддакнул Горбунов. — Этим и займитесь. И чтобы это старье стало как новое! Понятно?..
Семен с Бромбергом уехали. Не было их почти сутки. Вернулись — пьяные и довольные.
— Дело выгорело, — потирая руки, сказал Семен. — Завтра сюда прибудет клиент с чемоданом денег. Мы у него деньги возьмем, а картины он в гробу получит...
Но вышло не так, как задумал Семен. Покупатель, Стрелков, приехал не один. С ним в «волге» сидели двое здоровенных парней и маленький тщедушный старик с фотографической «лейкой» в руках. Старик зачем-то сфотографировал сперва особняк, затем попросил попозировать все семейство Бромбергов у самовара, не забыл и меня «щелкнуть», когда я выставлял на двор сушиться в тенек проклеенные и укрепленные старинные холсты. Хотел в заключение увековечить Семена, но тот категорически воспротивился, а Кончился этот «визит вежливости» элементарной по-? пойкой, на которой Семен со Стрелковым долго объяснялись в любви друг к другу, а затем ударили по рукам. — Продано! — возвестил во всеуслышание Семен и. довольный собой, потащил старенький, местами потертый чемодан с долларами на второй этаж.
Стрелков вместе со своими «шестерками» суетливо запихал в багажник «волги» три свернутых в рулоны холста и был таков. Я сразу смекнул, что он увез наиболее ценные произведения живописи, те самые, которые я днем выставил на просушку.
Не успели еще в фермерском поселке затушить огни, как раздался нечеловеческий рев, визг и вой. Кричал, рыдал, матерился — и все это одновременно — не кто иной, как сам Семен Горбунов. Размазывая пьяные слезы по опухшему сизому лицу, он возносил проклятия к небу:
— Обманули, гады! Фальшивку подсунули!.. Оказывается, старичок-фотограф был непрост. Он хорошо разбирался в картинах и сразу определил, что самые ценные из них сушатся на дворе. Он же отсоветовал Стрелкову приобретать «пустышки», которые предложил Горбунов. Стрелков так и сделал. Отдав деньги Семену, чтобы тот их пересчитал, он потихоньку послал старичка за сохнущими картинами. Старичок сначала забежал в уборную, а потом спокойно, как уличный воришка с бельевой веревки уносит выстиранное белье, утащил драгоценные холсты.
Семен после отъезда гостей преспокойно лег спать, но во сне ему пришло в голову, что Газетчик просто не мог поступить с ним честно, слишком плохая репутация сопровождала его в делах. Семен вскочил с постели и стал лихорадочно пересчитывать доллары. Убедившись, что сумма соответствует затребованной, он облегченно вздохнул, опять прилег, но спать уже не мог. Какой-то червь точил душу. Встал и принялся тщательно рассматривать каждую купюру в отдельности. И тут до него дошло, что ему подсунули фальшивые деньги. На всех купюрах оказался один и тот же номер. Видимо, Стрелков хорошо потрудился перед встречей с Семеном. Он и его подельники «откатали» фальшивки с помощью цветного ксерокса.
На Семена было страшно смотреть. Сначала он хотел повеситься, потом, передумав, схватил автомат и начал стрелять по окнам домов, к счастью, никого не задев. Потом, несколько утихомирившись, сказал: «Вор у вора дубинку украл!» — и нехорошо засмеялся. Он успокаивал себя тем, что и Газетчик остался с носом, забрав у него малоценные картины. Но когда наконец узнал истину, впал в невменяемое состояние: катался в пыли, раскарябал себе лицо, прокусил руку. Эта клиническая картина завершилась пеной изо рта, закатившимися глазами и хлынувшей из горла кровь.
Семен провалялся в постели несколько дней. Постепенно он пришел в себя и стал придумывать страшную месть обидчику. Меня же решил переправить на какой-то остров среди болот.
— Будешь там, мазилка, остальные картины вылизывать. Как ты говоришь — рестервация?
— Реставрация, — осторожно поправил я.
— Оно самое. Ей ты и продолжай заниматься. Там тебя никто не найдет. Есть у меня подозрение, что чертов Газетчик еще вернется, но на этот раз за тобой. Пусть-ка поищет, гад!
Описывать путь по болотам я не буду. Скажу только, что, хоть я и большой любитель природы, путь этот лично мне никакого удовольствия не доставил. Измотавшись и вымазавшись в грязи как черт, я наконец ощутил твердую почву под ногами и воздал благодарственную молитву небесам за то, что остался живым и
невредимым.
Семен на острове долго не задержался. Сказав, что все необходимое для жизни и работы я найду в землянке, он ушел обратно, унося с собой специальную обувку, сделанную для хождения по болотам. Без «мокроступов» нечего было и мечтать о побеге из этого людьми и Богом забытого места.
Прошла неделя, другая. За это время я смог привести в порядок коллекцию. И, признаться, здорово соскучился по людям, даже по таким, как Семен Горбунов. Но он больше не появлялся на островке. Видимо, важные события отвлекли его и от коллекции, и от меня.
Я стал чувствовать себя Робинзоном. Мастерил ловушки на кроликов, которых обитало здесь видимо-невидимо, ловил карасей и линей в небольшом озерке с темной торфяной водой... В общем, жить было можно. Только скука одолевала
Однажды вечером, сидя у первобытного костра, я вспомнил историю, поведанную мне в начале шестидесятых годов известным чешским скульптором Карелом Покорным. Я познакомился с ним сразу после окончания Суриковского института, когда отправился в первую свою зарубежную командировку от Высших творческих мастерских. Было это в Праге.
Чешские друзья долго водили меня по городу, знакомили с местными достопримечательностями, а потом привезли в скульптурную мастерскую известного профессора Пражской академии художеств. Это был незабываемый вечер. Карел Покорный меня покорил. Я своими глазами увидел, как из бесформенной каменной глыбы появляется одухотворенное мыслью и чувством человеческое лицо, а из засушенной коряги мастер за считанные минуты делает статуэтку ветвисторогого оленя...
— С таких вот поделок и началось мое увлечение резьбой по дереву, — рассказывал Покорный. — Это было в самом начале нынешнего века, задолго до моей учебы у знаменитого нашего ваятеля Мысльбека. Тогда еще я жил у своих родителей, небогатых деревенских торговцев. Наше село Павлнцы располагалось в Моравских Будеёвицах и славилось народными умельцами. Вот и меня отец учил народным ремеслам, часто водил в лес, заставлял подмечать прекрасное в самом обычном — в деревце, траве, камне. Тогда-то и начал я заниматься резьбой по дереву, составлением картин из природного материала. Это мне помогло в дальнейшем поступить сначала в художественно-ремесленную школу в Граде-Кратове, а затем в Пражскую художественно-промышленную школу. Ну, а потом уже я оказался в Академии изобразительных искусств...
Вспомнив о Кареле, я вдруг подумал: а почему бы и мне не попробовать заняться резьбой по дереву? Хоть какое-то стоящее дело...
Недолго думая, я поострее заточил ножи, взял топор и отправился на поиски подходящего древесного материала. Вскоре я обеспечил себя работой на несколько дней вперед. Из-под моего эрзац-резца вышли на свет премилые статуэтки зайцев, лося, лисицы и даже вожака волчьей стаи.
Утомившись от забот по добыванию хлеба насущного, я ложился на спину под открытым небом и созерцал звезды. И вспоминал разное...
Утром я пробудился от резкого шума вертолетного двигателя и сильных порывов ветра от крутящихся лопастей винта. Вертолет пролетал совсем рядом! Я вскочил, сонливость сразу пропата. Надо действовать!..
Костер разгорелся быстро. В него я набросал свежих веток и травы, чтобы было побольше дыма. Теперь оставалось только ждать.
И я дождался! С вертолета, который принадлежал местным лесничим и облетал территории болот, заметили клубы дыма. А ведь известно, что торфяные пожары неизмеримо страшнее обычных лесных...
Когда вертолет приземлился, из него вылез летчик с добродушным лицом и отвислыми усами. Первым делом он загасил костер, потом приказал мне собираться. Дважды просить об этом меня не пришлось.
Я был очень доволен и мечтал побыстрее долететь до ближайшего отделения милиции. Но каково же
было мое удивление, когда на аэродромной площадке в Вологде я увидел знакомую сутуловатую фигуру журналиста Стрелкова и его телохранителей.
— Благодарю, Василий Степанович, — сказал он вертолетчику, передавая ему что-то в конверте. — За мной не заржавеет. Я же говорил, что ты сможешь найти художника на болотах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46