А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Совсем кудо делай.
Пятко все поглядывал вдаль, беспокойно ерзая в седле. Там у горизонта, уже угадывались фигуры всадников, клубилась пыль от множества копыт.
Старик поднял с земли шест с пучком соломы на конце и помахал им над головой. Прибежал сын Сандры, широкоплечий каларец. Казаки отнесли бессильное тело Деки к нему в юрту. Две смуглые женщины — дочери улуг-кижи принялись укутывать раненого шкурами.
Перекрестясь, казаки пришпорили коней — калмыки были уже верстах в двух от аила — уходили от погони, даже не оглянувшись назад.
Мысли Пятка витали где-то далеко от калмыков и погони, хотя неуловимо были связаны со свершившимся. Мысленно он все еще видел спину Деки с обломком стрелы и разорванный армяк с кровавыми лохмотьями. Рука его еще хранила память от усилия, с которым он вырвал из этой спины железный наконечник.
— На излете была стрела, инако прямиком в сердце угодила бы. Дай-то бог ему выжить! Сколь разов от смерти уходил. Неужто в сей раз пристигла?
«Железо воюет, — подумал он. — Человек у земли железо отымает, чтобы им другого убить. В железный век и люди должны быть железными. Ратники в железные рубахи оболокаются. А тут огонь явился. Сильней железа оказался огненный бой: латы, как простую холстину, на сто саженей пробивает...»
Веха VI
В ЮРТЕ ШАМАНА
Несть более любви, аще кто положит душу...
Древннее изречение
Дека медленно пробуждался от тяжелого сна, похожего на забытье. Чудилось, что к спине его приложили раскаленные жаровни. Свинцово-тяжелая, неподвижная, она словно бы принадлежала другому телу. Долго длилось сонное полузабытье. Кошмарные сутки прокатились по нему тяжелым колесом так, что кости хрустели; по истерзанному трясовицей телу шла испепеляющая работа. Из груди раненого вместе с дыханием вылетали сухие хрипы и стоны, будто там, в самой глуби человеческого нутра, костлявая рука Смерти раскачивала несколько скрипучих сухостоин. Глаза его оставались закрытыми, он мучительно пытался размежить свинцовые веки, дергался и снова проваливался в бездну.
Лицо шамана в отблесках пламени уплывало то вправо, то влево, и от того Федору казалось, что он едет куда-то. И зачем его везут так долго? Чей это голос, сливающийся с бубнящим звуком, от коего в висках начинает стучать и сердце падает куда-то вниз?
Возгласы шамана летали под низким сводом юрты. Человек шесть стариков сидели безмолвным кругом вокруг бесновавшегося, дергавшегося, пляшущего над раненым чужаком Сандры. В медвежьих черепах, налитых жиром, плавали желтые огни, косматые тени прыгали по стенам. Шаман ударял коричневыми пальцами по нагретой коже бубна, встряхивал его и прислушивался к чему-то, бормоча бессвязные звуки. Изо рта его вместе с пеной вылетали порой слова, которые привычный слух стариков соединял в мольбу, обращенную к тезям. Впрочем, и те немногие слова колдуна, что долетали до стариковских ушей, были не всегда им понятны. Но разве так уж важно, о чем бормотал шаман в минуты божественного откровения? Куда важней было то, о чем он молчал! Ведь каждый раз в эти мгновения его душа откровенничала с небесами и самим Ульгенем.
К кислым запахам татарского жилья примешивался сложный аромат травяного взвара. Он плыл из большого казана, кипящего над очагом. Сандра всклокоченной птицей летал по юрте, изредка подскакивал к очагу и бросал в казан травяную труху. Крючковатые пальцы шамана доставали ее поочередно из разных берестяных коробок и сыпали в казан в одному ему ведомой мере и последовательности. Камланье было похоже на странную игру, но Дека ничего этого не видел. Лицо шамана, бубен, деревянные кермежеки и скрюченные фигуры стариков — все это уплывало куда-то вместе с покидавшим Федора сознанием.
На мгновение сознание вернулось, когда старики с трудом разжали ему зубы и он ощутил во рту вкус тепловатого травяного настоя. Зубы его выбивали дробь о край деревянной чашки. Федора лихорадило, несмотря на теплую полость, которой он был накрыт. Вся спина казалась сплошной саднящей раной, и он тут же уснул, едва схлынул охватывавший тело жар. Звуки бубна и хриплые выкрики Сандры доносились до него все глуше, его дыхание становилось глубже, ровней. Вступала в силу вековечная шаманская мудрость врачевателя. Лекарственный отвар из трав и усыпительно-монотонный голос бубна вырвали больного из когтей горячки, повергнув в сон.
«Сон лечбе хороший помошник, — думали старики. — Лихоманка-трясовица отпустила, быть здорову, значит. Тези милостливы к бородатому чужаку. Добрый человек, однако, должен быть».
В углу на кошме сидели две женщины — внучки Сандры. Быстроглазая Кинэ шептала старшей сестре:
— Опять этого казака к нам принесло. Спит чужак, дышит шибко. Шибко ранили его, видать. А мужчина больно хороший. Волосом белый и кудрявый, рослый человек. Издалека пришел, из Аба-Туры.
Та сделала таинственное лицо:
— Старая Эккем из рода Кобый видела много таких: к ним на лодках приплывали, паштыка Кара-Сагала увезли. Теперь часто приходят, девкам красивые льдышки дают, бусы называются. От этих пришельцев рождаются кудрявые дети, с глазами как небо и белые лицом.
— Кайран! (Кайран — междометие, произносимое с похвалой) — восхищенно скосила глаза на раненого Кинэ. — Аль (Аль — междометие, выражающее сожаление), тяжело, однако, ранен чужак, выживет ли?
Затухавшую, как костер, жизнь старого шамана расшевелило вторжение раненого чужака. Он снова был нужен людям. Старость на время отступила, уступив место привычным заботам врачевателя. Многих на своем веку вернул к жизни Сандра, но был бессилен отодвинуть собственную старость. В последние недели он часто думал о том, как плохо помирать осенью. Стылая земля бесприютна. Она будет звенеть под ударами абыла, когда сын Урмалай станет окапывать ритуальный круг вокруг погребального дерева. И что толку с того, что душа старого Сандры вознесется к верхним людям! Тело ведь останется здесь, над этой стылой землей. Иссохшее тело Сандры будет подвешено к погребальному дереву, и злобный осенний ветер станет раскачивать и швырять его, как простой лоскут бересты.
Когда-то слава о нем гремела по аилам Мундыбаша и Тельбеса. Страждущие тянулись к его аилу в надежде избавиться от недугов, и юрта его была полной чашей. Каждый нес шаману что мог: кто короб орехов, кто корни кандыка, кто шкурки.,.
Бедняки приходили ни с чем. Сандра лечил и их, но ставил условие: исцелю — будешь моим чалчи восемь лун. Несчастные торопливо соглашались: а то, чего доброго, передумает шаман. Кому охота отправляться к верхним людям?
Дела Сандры шли в гору. Так уж устроен человек, что, заболев, или помирает, или выздоравливает. Излечит шаман — себе прибыль учинит, а не излечит — кто его осудит: помер больной, значит так Эрлик хотел. И опять шаман не в накладе.
Много таинств знал Сандра. От дурной болезни лечил порошком из высушенной толченой змеи, от раннего полысения незаменим был медвежий жир, нервных знахарь окуривал дымом от куропаточьих перьев либо копыт сохатого, сухотку лечил барсучьим жиром. А сколько трав знал старик!
В берестяных коробках у него всегда стояла кошачья мята — она от прослабления живота помогала; засушенные сердцевидные листочки с бело-желтыми цветками, пастушьей сумкой прозываемые, они кровь останавливают, и еще много трав держал. Особо хранился сухой лист чистотела — первое средство супротив кожных язв да болячек, которыми столь часто болеет Кузнецкой земли человек...
Понимал толк шаман и в человеческих судьбах, предсказывать их умел, и недостатка в желающих заглянуть в свое будущее у него не было. Когда жаждущих погадать собиралось много, он всех впускал в юрту и рассаживал со смыслом; кого на короб - значит, к богатству, на землю — к бедности, на медвежью шкуру — к болезни, а коли уж брал кого да вел к порогу — к дальней дороге. Не было еще случая, чтобы Сандра отказался кого-то лечить. Даже если это был совсем уж тяжкий больной и не жилец вовсе.
Больше всего шаман на травы надеялся, куда больше, чем на тезей. Что тези!.. Не будет нужной травки, целебного взвара — тези не помогут. Уж это старик знал доподлинно. Знал, да дружбу с тезями не рвал: кто их знает, что у них на уме. К тому же, какой шор-кижи может без тезей обойтись!
Тезям да камланью больше, чем лечбе травами, верили. Шаману это на руку. Если бы тези были всесильны! В последние годы старик все чаще разговаривал с тезями: просил вернуть ему силу. Отвернулись от него тези, так же как и люди. Соседи-шалкалцы, те, что побогаче, ехидничали, кивая на юрту Сандры:
— Богатый человек тут живет. Из юрты не выходит — чембаров у него нету.
Или:
— Гордый здесь шаман живет. Вшей считает. Вшей у него больше, чем у нас скота.
В старости к людям возвращается детство. Старик закрывал глаза на издевки соседей. Ему, как ребенку, казалось, что если он закроет на это глаза, то и другие ничего не заметят. Не такое уж это могучее средство в нынешнем хитром, наполненном враждою мире, а все ж таки помогало. В этой маленькой стариковской хитрости было его единственное спасение: не замечать насмешек, и все тут! Пусть себе смеются! Время и боги поставят все на свои места. Время, оно мудрей любого мудреца. Оно разберет, кто прав и кому на этом свете надо смеяться, а кому волком выть. Многие из тех, что над Сандрой смеялись, давно уже отправились к верхним людям. Впрочем, точно шаман не знал, отправились ли они к верхним людям, или угодили в нижний мир, в царство Эрлика. Так или иначе, а обнищавший кам пережил и тех, и других. Теперь уже внуки насмешников язвили:
— Шаман умом повредился! Как маленький сделался.
— Одинокому в нашей стуже совсем зябко, — тосковал Сандра. — Видно, тези служат только молодым да сильным. Злой дух — помощник Смерти — Эрлик уже витает надо мной тенью...
Старость — не радость. Из нее обратного хода нету, не бывает. Сандра знал это лучше других. В старости любая что ни на есть ссадина, болячка — болезнь и беда. Ничего не заживает и не зарастает, а только больше разрастается. Взять хоть те же морщины... От всего лечил людей Сандра, от старости не излечил никого. Хорошо, что Федьша-казак не стар еще. Лечба может удаться...
Ночью Сандра долго ворочался во сне, прислушивался: раненый дышит ли?
Казак дышал, тяжко, с прихрипом. Однако спал. И это успокоило Сандру: лечба удается.
Русая, в крупных кольцах, борода казака теперь была всклокочена, и в ней заблудилась былинка. От бороды этой веяло щемящим духом странствий, опасностей и битв. Жалко, что у самого Сандры нет такой бороды. В стужу лицо не мерзло бы. Добрый бог Ульгень обделил кузнецких людей бородами. Ну, что это за борода! Смех один! Кисточки на ушах рыси и те пышней бороды Сандры. Старик досадливо поскреб бороденку ногтями. Впрочем, узнают кыргызы о раненом казаке, не посмотрят, чья борода пышней, чья реже. Обоим, и казаку, и Сандре, снимут голову вместе с бородой. Эта мысль почему-то даже развеселила старика.
С чего это вдруг шаман согласился лечить чужака? Старик не мог бы на это ответить. Вспомнил прошлый Декин приход? Или просто корысти ради? Но много ль надо древнему старику? Правда, в этот раз казаки оставили Сандре стегно копченой медвежатины...
Может, старый колдун решил узнать, не подобрели ли к нему тези? А может, просто обрадовался тому, что о нем вспомнили люди, что и он кому-то нужен. Мысль об этом вдохнула в него силу. Старость, обездвижившая его много лет тому назад, кажется, на время отступила. Он даже стал выходить из юрты, маленько помогал снохе по домашности. Ухватившись за ниточку дела, потянул ее дальше: приготовлял снадобья для чужака, ходил к роднику за целебной водой, собирал неподалеку кое-какую травку. Даже камланье стало ему под силу!
«Эко, чужак тезям поглянулся! Второй раз его Сандра из лап Эрлика вызволяет, второй раз Смерти не дает. Той зимой Федьша-казак вовсе стылый сделался. Борода — кусок льда, усы — сосульки. Отогрел его Сандра, тези помогли. Мало-мало лечбу делал — к себе в Аба-Туру Федьша-казак ушел. А теперь опять эко худо случилось! Эрлик, чо ли, телеутскую стрелу на Федьщу напустил? Вовсе плохой сделался казак. Силу Ульгень Сандре даст ли — казаку лечбу делать?..»
Долго ворочался шаман. В душном сумраке юрты раздавался его старческий кашель.
Когда в гору поднимаешься, только гору видишь. А взберешься на вершину да оглянешься назад — весь пройденный путь, вся жизнь прошлая перед тобой, как на ладони. Словно с вершины Мустага оглядывал Сандра свою жизнь. Порой возникало что-то похожее на мираж, вспыхивали и угасали виденья, схожие с бредом, образы умерших предков роились в его сознании, и он падал в звездную бездну. Незаметно он превращался в молодого — крепыша-охотника. Из закоулков памяти, из хаоса теней ему являлась собственная юность и первая его жена, умершая так давно, что он не помнил ее лица.
Вспомнил Сандра свое сватовство к ней, тогда еще совсем юной. В первый их вечер они сидели, тесно прижавшись друг к другу, и, причмокивая, курили одну трубку, все время игриво подталкивая друг друга локтями. Старику было приятно вспоминать об этом, и если бы Сандра умел улыбаться, он бы сейчас, наверное, улыбнулся...
Потом старухи не стало. Смерть, как лисица — по запаху, — нашла их юрту и унесла старуху, первую его жену и любовь.
Беда одна не ходит — беда беду приводит. Беда порождает горе, за горем идет нужда, за нуждою — болезни. А болезни — помощницы новых смертей. Замкнутый круг, чехарда несчастий, удел жестокий бедняков. Не успели Ошкычаковы похоронить старуху, как вокруг ее завернутых в бересту останков на погребальных деревьях закачались новые берестяные свертки — большие и маленькие. В те годы смерть, как лиса в курятник, повадилась ходить к ним в толь. После старухи она утащила трех внучат Сандры — одного за другим. Затем унесла взрослого сына, хорошего охотника, кормильца аила. Она, пожалуй, унесла бы у Сандры и еще кого-нибудь, если бы шаман вовремя не задобрил тезей. Ошкычаковы отнесли тогда к подножью Мустага тушу годовалого лося. И Сандра, обрядившись в шаманский наряд, исступленно кричал, обращаясь к невидимому Ак-Дьайыку — телохранителю людей:
— Ак-Дьайык мой, Мустаг — гора наша! От злого духа нас спасите, от Черной Смерти уберегите! Черная Смерть, бодара (отлипни)! Сила и здоровье, тактагалдай (пристань)!
Дошла ли молитва до Ак-Дьайыка, или смерть сама по себе насытилась, только Дух Смерти Эрлик аил Сандры больше не посещал.
Годы шли, и Сандра, казалось, не старел.
— Вот что значит знакомство с небесными силами, — завидовали шаману его сверстники, давно уж постаревшие и согбенные.
Сандра женился во второй раз. Женился на молодой, и новая жена словно вдохнула в него молодость. Казалось, он не умрет никогда. Однако время бежало, и постарела его вторая и последняя женщина. Смерть, как вода в половодье, смыла ее, унесла в вечность. Сандра, которого аильчане звали не иначе как Узун-Назын — Долговечный, внезапно понял, что стареет и теряет силы. Оглянувшись вокруг, он не досчитался многих своих сверстников. Видно, пришел и его черед. Он смертельно устал от жизни, от нужды последних лет и давно уже жил лишь по привычке.
Усталость порождает равнодушие к жизни и смерти, покорность естественному угасанию сил, старости. Вместе с Сандрой сразу постарел и аил, быстро как-то потратился, вжался в землю от страха и снаружи похож стал на нежилую какую-то, брошенную хозяевами, развалюху. Так что, глядя на него, можно было только рассуждать, жили ли тут когда-нибудь люди и если все-таки жили, то как это им удавалось? Теперь у Сандры не оставалось ничего, кроме смутных воспоминаний о былом. Да вот еще внучка Кинэ, любимица старика... Совсем еще кызычах — девчушка — не рожавшая, не страдавшая, если когда и плакавшая, то одними детскими светлыми слезами.
Кинэ жалостливо заглядывала в слезящиеся глаза Сандры, и столько в них было застарелой немощи, такая неживая бледность покрывала лицо старика, что ей становилось стыдно. И за свою молодость, и за смуглый свой румянец, и за свое, естественное в ее возрасте, любопытство к мужчине — раненому чужаку.
Воспоминания вяло проплывали в голове старика, как колеблющиеся отражения в ленивой воде...
КИНЭ
Федор выздоравливал медленно. Рана его затягивалась плохо, и старый Сандра употреблял все свое уменье, чтобы облегчить страдания белого пришельца. Рваные края раны постоянно нагнаивались, шаман ежедневно чистил ее, прикладывая листы подорожника и еще какой-то травы. Чистка раны причиняла казаку страдания, холодный пот выступал на его бледном лице, и Федор едва сдерживал готовый вот-вот вырваться стон. Скрипя зубами, бормотал он известное с детства заклинание: «Хворь-хвороба, поди с моего тела во чисто во поле, в зеленые луга, гуляй с ветрами, с буйными вихрями. Там жить добро, робить легко, в чем застал, в том и сужу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33