В настоящий момент мы имеем неопровержимые улики против нескольких генеральных директоров, трех государственных секретарей, двух военных и по крайней мере трех министров и бывших министров. В общем, коррупция, видимо, так распространена в государственном аппарате, что не знаешь, с кем разговариваешь. Например, инспектор Гарсия работает на мафию.
Это ловушка? Может быть, предоставляя мне информацию, судья Мартина просто завоевывает мое доверие, а сама хочет, чтобы я рассказала все, что знаю? Кусочек розовой плоти в колыбели расплакался. Судья протянула руку и весьма энергично покачала колыбель. Когда я впервые увидела судью Мартину, она производила впечатление женщины далеко не крупной, теперь же, без великолепного живота и без подушки на кресле, она казалась просто крошечной. Над письменным столом-развалюхой едва виднелась ее голова. Черт возьми, эта миниатюрная дама совсем не похожа на преступницу, подумала я. Впрочем, и на судью она не похожа, но вторую часть своих размышлений я предпочла отмести.
– Да, я знаю. Про Гарсию знаю. Мы видели, как он разговаривал с бандитом.
И тогда я в подробностях рассказала все, что с нами произошло. Мария Мартина делала заметки в своем блокноте, дрожа от возбуждения, как крыса при виде сыра.
– Прекрасно, – сказала она, выслушав меня. – Прекрасно. Все вроде бы сходится.
– Но я ничего не понимаю. По-вашему, получается, что моего мужа никто не похищал?
– Точно мы пока не знаем. Нам неизвестно, были ли у коррумпированных политиков трения с «Оргульо обреро», как неизвестно, действительно ли ваш муж перестал платить дань террористической группировке. Может быть, его похитили, а может быть, это просто дымовая завеса. В этом деле еще слишком много неопределенного. Настолько много, что было бы очень полезно, если бы вы встретились с этим Поставщиком Тыкв. То, что он скажет, вероятно, выведет нас на какой-то след.
– О чем вы? – перепугалась я. – Нет. Ни в коем случае. И не думайте. Я не собираюсь встречаться с этим типом. Я же вам говорила: меня хотели убить. Я уезжаю. Если бы ваши верзилы меня не остановили, мы бы уже находились в надежном укрытии.
Судья провела рукой по лицу. Она была похожа на усталую обезьянку.
– Мои верзилы… Эти ребята – из судебной полиции. Я сама их выбирала. Самые лучшие из всех, я вас уверяю. Только на них я и могу положиться. Есть еще и третий, но он сейчас проверяет одно донесение. Эти три молодых человека только что окончили академию, и они – моя единственная опора. Я совсем одна. Я даже не смогла взять отпуск после родов, потому что знаю – моим отсутствием воспользуются, и дело будет замято.
Она задумчиво помолчала. Потом решительно посмотрела мне в глаза.
– Не хочу вас обманывать. Все это действительно опасно. Даже очень опасно. И все же я думаю, что было бы очень полезно, если бы вы согласились на эту встречу, которую вам обещал ваш посредник, на встречу с Лучшим Поставщиком Тыкв. Я прошу вас только об одном: не уезжайте из Мадрида, пока не поговорите с ним и не расскажете мне все, а потом исчезайте, если хотите.
Ответственность меня душила. Сидя на краешке стула, я с трудом проглотила порцию страха, смешанного со слюной.
– Кто эти министры? – спросила я. Судья кривовато улыбнулась.
– Это – тайна следствия. Но, в конце концов, я ведь хочу, чтобы вы нам помогли, я доверяю вам, и потому назову одно имя, которое часто мелькает в прессе. Сурриагарте. Учтите, я сообщаю вам это строго конфиденциально.
Сурриагарте! Не может быть! У него такая слава! Он же считается одним из самых честных и искренних политиков в Испании. Ведь это он сказал: «Без этики нет политики»!
– Не может быть… – промямлила я.
– Да, поверить трудно. Меня это тоже удивило, – сказала судья. – Хотя теперь я начинаю понимать, как все это происходило. То есть как все это происходит. Вот смотрите – пусть это всего лишь оперативная гипотеза, но все же… Предположим, вас назначают главой министерства, которое связано с мафией. Не все сотрудники, конечно, но многие. И вот вас назначают министром, и вы принимаете этот пост. О вашем назначении пишут газеты, вы вступаете в должность, вы приносите присягу, обещаете сделать то-то и то-то, вас фотографируют, вас поздравляют… и вот вы, преисполненная гордости и суетного тщеславия, переступаете порог вашего кабинета. А там вас ждет маленький человечек с черным портфелем. Вы уже поговорили с предыдущим министром, вы осведомлены об общем положении дел, вам уже представили секретарей, помощников секретарей, помощников помощников секретарей, но никто и словом не обмолвился о маленьком человечке с черным портфелем. И вот этот человечек аккуратно закрывает дверь и раскрывает свой портфель. И оттуда начинают выползать змеи и жабы: каким преступникам мы платим, кто совершает для нас хищения, как распределяются коррупционные деньги по всей иерархической лестнице министерства. И сколько на нашем счету покойников – поскольку в портфеле есть и убийства. Тогда у вас есть два пути: или немедленно отказаться от назначения, учитывая все последствия, которые повлечет за собой такой грандиозный скандал, или привыкнуть к мысли, что это – неотъемлемая часть министерских обязанностей.
He знаю, почему я не отказалась помочь судье Мартине, ведь я пришла в ужас от ее рассказа. Она еще не закончила говорить, а я уже приняла глупое решение – стану героиней. Может, из эгоцентризма: мы же все думаем, что незаменимы. Или меня подхлестнуло отвращение.
– Хорошо. Я остаюсь.
Судья на мгновение прикрыла глаза и вздохнула.
– Спасибо.
Теперь жалкий кабинет казался мне уже не удушающим инкубатором, а кораблем без руля и без ветрил, лодчонкой, куда набились спасшиеся от кораблекрушений – сначала женщины и дети, – окруженной морем, в котором кишат акулы. Младенец снова невыносимо заверещал.
– Он очень… Очень славный, – сказала я, чтобы сказать что-нибудь.
Судья Мартина встала и взяла на руки громогласный кусочек плоти.
– Это девочка. Извините. Ей, конечно, здесь не место. Но дело в том… – Она быстро и встревоженно посмотрела на меня. – Дело в том, что я не хочу оставлять ее дома. Я получаю столько… столько неприятных анонимных писем. В общем, береженого Бог бережет. Не хочу разлучаться с ней.
Я вернулась домой, обремененная страхом и знанием, потому что знание тоже немало весит. Есть знания, которые тяжелы для памяти, как вязанка дров, знания, которые старят больше, чем мучительная неизлечимая болезнь. Такие знания действительно становятся мучительной и неизлечимой болезнью. Они живут в тебе, как открывшаяся язва, как катаракта на глазах, которыми ты созерцаешь реальность. Вот, например, Рамон. Образ Рамона во мне разбился на мелкие осколки, и связь с ним становилась все слабее, все отдаленее. Правду говоря, я чувствовала себя не столько его женой, сколько вдовой, потому что для меня он наполовину умер.
– Мне приснилась еще одна загадка, – сказал Адриан в тот вечер, по-моему, только для того, чтобы отогнать мои мрачные мысли.
Было девять часов, мы сидели на кухне и ели хлеб с сыром – первая еда за этот день после завтрака.
– Трое мужчин встречаются в портовом городе, – продолжал Адриан. – Они старые знакомые, но давно не виделись. Они решают посидеть в ресторане у моря, садятся за столик и все трое заказывают жаркое из чайки. Им приносят заказанное, и они принимаются за еду. Двое ничего не говорят, зато третий заволновался и позвал официанта: «Это действительно чайка?». И официант ответил: «Да». И тогда этот человек вскакивает, выбегает из ресторана, отчаянно крича, и бросает ее в море.
– Да, уж наверное, это была отвратная еда, – прошамкал Феликс с полным ртом.
Я ничего не сказала, потому что из-за сыра вставная челюсть сошла с десны, и я сосредоточенно пыталась языком вернуть ее на место так, чтобы это было не слишком заметно.
– Очень смешно, – надулся Адриан.
– А потом, чаек не едят. Всем известно, что у них отвратительный вкус, – стоял на своем Феликс.
Как утешительны эти загадки Адриана, думала я сотый раз слушая их спор. Все тайны, на первый взгляд бессмысленные, имеют свою причину, вполне достаточную, как оказывается, имеют разумное объяснение. Его загадки помогают поверить, что в основе своей жизнь имеет смысл. Что она не хаотична и абсурдна, а просто загадочна. Что она постижима, что если упорно размышлять, она откроет свою тайну.
Всегда немного смешно, когда пытаешься узнать голос того, кто находится по ту сторону запертой металлической двери, да еще кричит, но именно этим мы и занимались, боязливо сбившись в кучку в прихожей и крича как бесноватые.
– Кто там?
– Вы Лусия Ромеро?
– Что вам нужно?
– Мы от Мануэля Бланко.
Я отметила множественное число первого лица. В глазок я увидела, что их, во всяком случае, двое. Молодые, тщательно выбритые, хорошо одетые, крупные, малозапоминающиеся.
– А кто вы?
– Откройте дверь, пожалуйста.
– Зачем?
– Послушайте, это же вам надо встретиться с нашим шефом. Если хотите – открывайте. Нет – мы пошли.
Поставщик Тыкв. Надо же было им прийти прямо сегодня. День получался уж слишком длинный. Я открыла дверь.
– Так-то лучше, – улыбнулись молодые люди.
Они были очень похожи на полицейских Марии Мартины. Тот же возраст, то же сложение, та же не слишком живая красота, одинаковые квадратные подбородки здоровых потребителей жевательной резинки, не выкуривших ни одной сигареты в жизни. Единственное заметное отличие – эти одеты были лучше, чем полицейские. Костюмы были тоже серые, но хороших фирм. По всей видимости, частные верзилы получают больше, чем государственные.
– Мы приехали за вами. Шеф примет вас. Прямо сейчас.
– А откуда я знаю, что вы – те, за кого себя выдаете?
– Мне кажется, вам стоит поверить нам.
Что-то знакомое почудилось мне в этом обмене репликами.
– Они поедут со мной, – сказала я, показывая на своих друзей.
Верзила с сомнением посмотрел на меня. Я поспешила заговорить прежде, чем он мне откажет, а потом будет вынужден стоять на своем, хотя бы из чистого упрямства.
– Думаю, вы знаете, кто такой сеньор Ван Хог. Так вот, друг Ван Хога – вот этот сеньор, – сказала я, указывая на Феликса. – И у нас есть письмо голландца для вашего шефа, в котором указаны все мы.
Парень снисходительно кивнул.
– Хорошо. Мы знали, что вы будете не одна.
И снова я сидела на заднем сиденье машины, на этот раз между Феликсом и Адрианом, и снова меня везли через весь город неизвестно куда. В конце концов, оказалось, что известно – машина плавно затормозила у «Эль Параисо».
Один из верзил вышел из машины и проводил нас через переполненный людьми кофейный зал к столику, за которым сидел мужчина лет пятидесяти пяти. За соседним столиком обосновались четверо великанов в серых костюмах, которые тщетно старались притвориться, что они вовсе никакие не телохранители. Пожилой человек жестом пригласил нас сесть. Свою пышную, отблескивающую серебром шевелюру он с помощью бриллиантина зачесывал назад, оставив лишь несколько завитков на затылке. Черный блейзер, темно-красные брюки, шелковый шейный платок – все вместе придавало ему вид напыщенного плейбоя.
– И как же поживает мой дорогой друг Ван Хог? – сказал он вместо приветствия.
– У него все в порядке. Он хорошо себя чувствует, – ответила я.
– Что он решил наконец с Людмилой?
– По правде говоря, не знаю. Как-то не было случая расспросить его, – придумала я на ходу.
– Когда мы виделись в последний раз, он все утро рассказывал нам о приключениях юности, когда он участвовал в Сопротивлении и боролся с нацистами. Ну вы же его знаете, – добавил Феликс мастерский штришок
– Фантазер! Ну уж какой есть. А насчет Сопротивления… Не очень-то я в это верю. Сейчас он может говорить что угодно, но наш Ван Хог, разумеется, всегда был там, где и должен был быть.
Он высокомерно и самодовольно улыбнулся, показывая зубы, которые стоили не менее трехсот тысяч песет. Это и был Главный Поставщик Тыкв, и он не представлялся слишком опасным. Одним словом, мне он показался настолько обыкновенным, что я поступила необдуманно и пустилась с ним спорить.
– Что вы хотите сказать? Что надо было поддерживать нацистов?
Феликс поддал мне коленом под столом, и я сама уже упрекала себя за то, что не сдержалась. Но поправить дело было уже нельзя. Поставщик Тыкв бросил на меня взгляд, острый, как кинжал: меня просто затрясло. В конце концов, этот владелец яхты без яхты не был столь уж обыкновенным. Скорее всего, не был.
– Я так понял, что вам нужна информация, – заговорил он вальяжно. – А то, я вижу, вы совсем сбиты с толку. Знаете, пожалуй, я тоже расскажу вам одну историю по примеру моего друга Ван Хога. Хотя это не моя история, а моего деда. Он был военным и в тысяча девятьсот двадцать первом году принимал участие в событии, известном как поражение при Анвале, которое на самом деле произошло не только при Анвале, но и в других местах Северной Африки. Летом двадцать первого года рифские повстанцы за двадцать дней разбили испанский экспедиционный корпус. Это была лишь кучка оборванцев, вооруженных ножами и короткими саблями, однако они положили гигантское количество испанских солдат, тысяч двенадцать или даже больше. Толком неизвестно, сколько было солдат в области Риф: цифры раздувались, потому что некоторые командиры хотели получать дополнительные деньги. Настоящей причиной поражения были коррупция, трусость и неспособность огромного большинства офицеров. Я это знаю – мой дед сам был трусом, о чем рассказывал мне. Тогда он был полковником и служил под началом генерала Наварро. По словам деда, разгром в Рифе был страшен, как Дантов ад. Армия прекратила свое существование, солдаты бежали с поля боя по телам раненых, низшие офицерские чины срывали знаки различия, чтобы их не опознали, высшие офицеры бежали на автомобилях, иной раз проезжая по своим же распростертым на земле раненым солдатам. Бегущих офицеров рифские повстанцы забивали камнями, раненых пытали до смерти: прибивали гвоздями к стенам, палили огнем гениталии, связывали руки их собственными кишками. И конечно, посреди всего этого ужаса было немало примеров невероятного героизма. Шестьсот девяносто кавалеристов полка Алькантары раз за разом атаковали противника, прикрывая отход наших войск. Последнюю атаку они предприняли спешившись, потому что ни у кавалеристов, ни у лошадей не оставалось сил. Погибло девяносто процентов личного состава полка – таких потерь никогда не было ни в одном кавалерийском соединении в Европе. Когда наши отвоевали Риф, они нашли тела погибших, кавалеристы остались в тех позах, в каких пали в разгар боя. Так что в поражении при Анвале было все – и героизм, и подлость. Например, генерал Наварро был героем, а полковник Моралес – подлецом. Что вы об этом думаете?
Я в недоумении пожала плечами. Рассказ меня захватил, но я не имела ни малейшего представления, куда все это приведет.
– Не знаю. А что я должна думать?
– А то, что это вранье! Вы должны думать, что это – вранье, потому что все было как раз наоборот: генерал Наварро вел себя самым жалким образом, а полковник Моралес погиб как герой; с пистолетом в руке он сражался до последнего, в то время как остальные давали деру. Моралес сражался плечом к плечу с несколькими офицерами, они дали клятву, что убьют друг друга, чтобы не попасть в плен, на пытки. В конце концов Моралес был ранен, он просил товарищей сдержать слово, но те, два лейтенанта, не осмелились прикончить своего полковника. Вероятно, они испугались потому, что думали: если они убьют старшего по званию, то попадут под военный трибунал. В общем, они сбежали, бросили полковника, раненого и беззащитного, на берегах Изумара, там его повстанцы и запытали до смерти, а генерал Наварро решил сдаться со своими двумя тысячами тремястами солдат в Монте-Арруите, хотя знал, что повстанцы побежденных в живых не оставляют. Так оно и было: пока Наварро вместе с девятью офицерами, переводчиком и семью рядовыми укрывался в доме местного князька, рифцы прикончили две тысячи триста человек. Но и тут не все офицеры вели себя одинаково. Наварро приглашал остаться с ним майора Альфредо Маркерие, чей отец был в те времена знаменитым театральным критиком. Но майор предпочел умереть вместе со своими солдатами. Ну, и что вы думаете?
– Потрясающе.
– Мне же это представляется большой глупостью. А вот мой дед, наоборот, был с теми офицерами, которые оставались с Наварро. И благодаря этому сохранил себе жизнь. После поражения при Аннуале проводилось упорное расследование, в ходе которого были получены доказательства, представленные некоторыми щепетильными офицерами. Эти доказательства неопровержимо свидетельствовали о вине высшего командования, начиная с самого генерала Беренгера, командующего экспедиционным корпусом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Это ловушка? Может быть, предоставляя мне информацию, судья Мартина просто завоевывает мое доверие, а сама хочет, чтобы я рассказала все, что знаю? Кусочек розовой плоти в колыбели расплакался. Судья протянула руку и весьма энергично покачала колыбель. Когда я впервые увидела судью Мартину, она производила впечатление женщины далеко не крупной, теперь же, без великолепного живота и без подушки на кресле, она казалась просто крошечной. Над письменным столом-развалюхой едва виднелась ее голова. Черт возьми, эта миниатюрная дама совсем не похожа на преступницу, подумала я. Впрочем, и на судью она не похожа, но вторую часть своих размышлений я предпочла отмести.
– Да, я знаю. Про Гарсию знаю. Мы видели, как он разговаривал с бандитом.
И тогда я в подробностях рассказала все, что с нами произошло. Мария Мартина делала заметки в своем блокноте, дрожа от возбуждения, как крыса при виде сыра.
– Прекрасно, – сказала она, выслушав меня. – Прекрасно. Все вроде бы сходится.
– Но я ничего не понимаю. По-вашему, получается, что моего мужа никто не похищал?
– Точно мы пока не знаем. Нам неизвестно, были ли у коррумпированных политиков трения с «Оргульо обреро», как неизвестно, действительно ли ваш муж перестал платить дань террористической группировке. Может быть, его похитили, а может быть, это просто дымовая завеса. В этом деле еще слишком много неопределенного. Настолько много, что было бы очень полезно, если бы вы встретились с этим Поставщиком Тыкв. То, что он скажет, вероятно, выведет нас на какой-то след.
– О чем вы? – перепугалась я. – Нет. Ни в коем случае. И не думайте. Я не собираюсь встречаться с этим типом. Я же вам говорила: меня хотели убить. Я уезжаю. Если бы ваши верзилы меня не остановили, мы бы уже находились в надежном укрытии.
Судья провела рукой по лицу. Она была похожа на усталую обезьянку.
– Мои верзилы… Эти ребята – из судебной полиции. Я сама их выбирала. Самые лучшие из всех, я вас уверяю. Только на них я и могу положиться. Есть еще и третий, но он сейчас проверяет одно донесение. Эти три молодых человека только что окончили академию, и они – моя единственная опора. Я совсем одна. Я даже не смогла взять отпуск после родов, потому что знаю – моим отсутствием воспользуются, и дело будет замято.
Она задумчиво помолчала. Потом решительно посмотрела мне в глаза.
– Не хочу вас обманывать. Все это действительно опасно. Даже очень опасно. И все же я думаю, что было бы очень полезно, если бы вы согласились на эту встречу, которую вам обещал ваш посредник, на встречу с Лучшим Поставщиком Тыкв. Я прошу вас только об одном: не уезжайте из Мадрида, пока не поговорите с ним и не расскажете мне все, а потом исчезайте, если хотите.
Ответственность меня душила. Сидя на краешке стула, я с трудом проглотила порцию страха, смешанного со слюной.
– Кто эти министры? – спросила я. Судья кривовато улыбнулась.
– Это – тайна следствия. Но, в конце концов, я ведь хочу, чтобы вы нам помогли, я доверяю вам, и потому назову одно имя, которое часто мелькает в прессе. Сурриагарте. Учтите, я сообщаю вам это строго конфиденциально.
Сурриагарте! Не может быть! У него такая слава! Он же считается одним из самых честных и искренних политиков в Испании. Ведь это он сказал: «Без этики нет политики»!
– Не может быть… – промямлила я.
– Да, поверить трудно. Меня это тоже удивило, – сказала судья. – Хотя теперь я начинаю понимать, как все это происходило. То есть как все это происходит. Вот смотрите – пусть это всего лишь оперативная гипотеза, но все же… Предположим, вас назначают главой министерства, которое связано с мафией. Не все сотрудники, конечно, но многие. И вот вас назначают министром, и вы принимаете этот пост. О вашем назначении пишут газеты, вы вступаете в должность, вы приносите присягу, обещаете сделать то-то и то-то, вас фотографируют, вас поздравляют… и вот вы, преисполненная гордости и суетного тщеславия, переступаете порог вашего кабинета. А там вас ждет маленький человечек с черным портфелем. Вы уже поговорили с предыдущим министром, вы осведомлены об общем положении дел, вам уже представили секретарей, помощников секретарей, помощников помощников секретарей, но никто и словом не обмолвился о маленьком человечке с черным портфелем. И вот этот человечек аккуратно закрывает дверь и раскрывает свой портфель. И оттуда начинают выползать змеи и жабы: каким преступникам мы платим, кто совершает для нас хищения, как распределяются коррупционные деньги по всей иерархической лестнице министерства. И сколько на нашем счету покойников – поскольку в портфеле есть и убийства. Тогда у вас есть два пути: или немедленно отказаться от назначения, учитывая все последствия, которые повлечет за собой такой грандиозный скандал, или привыкнуть к мысли, что это – неотъемлемая часть министерских обязанностей.
He знаю, почему я не отказалась помочь судье Мартине, ведь я пришла в ужас от ее рассказа. Она еще не закончила говорить, а я уже приняла глупое решение – стану героиней. Может, из эгоцентризма: мы же все думаем, что незаменимы. Или меня подхлестнуло отвращение.
– Хорошо. Я остаюсь.
Судья на мгновение прикрыла глаза и вздохнула.
– Спасибо.
Теперь жалкий кабинет казался мне уже не удушающим инкубатором, а кораблем без руля и без ветрил, лодчонкой, куда набились спасшиеся от кораблекрушений – сначала женщины и дети, – окруженной морем, в котором кишат акулы. Младенец снова невыносимо заверещал.
– Он очень… Очень славный, – сказала я, чтобы сказать что-нибудь.
Судья Мартина встала и взяла на руки громогласный кусочек плоти.
– Это девочка. Извините. Ей, конечно, здесь не место. Но дело в том… – Она быстро и встревоженно посмотрела на меня. – Дело в том, что я не хочу оставлять ее дома. Я получаю столько… столько неприятных анонимных писем. В общем, береженого Бог бережет. Не хочу разлучаться с ней.
Я вернулась домой, обремененная страхом и знанием, потому что знание тоже немало весит. Есть знания, которые тяжелы для памяти, как вязанка дров, знания, которые старят больше, чем мучительная неизлечимая болезнь. Такие знания действительно становятся мучительной и неизлечимой болезнью. Они живут в тебе, как открывшаяся язва, как катаракта на глазах, которыми ты созерцаешь реальность. Вот, например, Рамон. Образ Рамона во мне разбился на мелкие осколки, и связь с ним становилась все слабее, все отдаленее. Правду говоря, я чувствовала себя не столько его женой, сколько вдовой, потому что для меня он наполовину умер.
– Мне приснилась еще одна загадка, – сказал Адриан в тот вечер, по-моему, только для того, чтобы отогнать мои мрачные мысли.
Было девять часов, мы сидели на кухне и ели хлеб с сыром – первая еда за этот день после завтрака.
– Трое мужчин встречаются в портовом городе, – продолжал Адриан. – Они старые знакомые, но давно не виделись. Они решают посидеть в ресторане у моря, садятся за столик и все трое заказывают жаркое из чайки. Им приносят заказанное, и они принимаются за еду. Двое ничего не говорят, зато третий заволновался и позвал официанта: «Это действительно чайка?». И официант ответил: «Да». И тогда этот человек вскакивает, выбегает из ресторана, отчаянно крича, и бросает ее в море.
– Да, уж наверное, это была отвратная еда, – прошамкал Феликс с полным ртом.
Я ничего не сказала, потому что из-за сыра вставная челюсть сошла с десны, и я сосредоточенно пыталась языком вернуть ее на место так, чтобы это было не слишком заметно.
– Очень смешно, – надулся Адриан.
– А потом, чаек не едят. Всем известно, что у них отвратительный вкус, – стоял на своем Феликс.
Как утешительны эти загадки Адриана, думала я сотый раз слушая их спор. Все тайны, на первый взгляд бессмысленные, имеют свою причину, вполне достаточную, как оказывается, имеют разумное объяснение. Его загадки помогают поверить, что в основе своей жизнь имеет смысл. Что она не хаотична и абсурдна, а просто загадочна. Что она постижима, что если упорно размышлять, она откроет свою тайну.
Всегда немного смешно, когда пытаешься узнать голос того, кто находится по ту сторону запертой металлической двери, да еще кричит, но именно этим мы и занимались, боязливо сбившись в кучку в прихожей и крича как бесноватые.
– Кто там?
– Вы Лусия Ромеро?
– Что вам нужно?
– Мы от Мануэля Бланко.
Я отметила множественное число первого лица. В глазок я увидела, что их, во всяком случае, двое. Молодые, тщательно выбритые, хорошо одетые, крупные, малозапоминающиеся.
– А кто вы?
– Откройте дверь, пожалуйста.
– Зачем?
– Послушайте, это же вам надо встретиться с нашим шефом. Если хотите – открывайте. Нет – мы пошли.
Поставщик Тыкв. Надо же было им прийти прямо сегодня. День получался уж слишком длинный. Я открыла дверь.
– Так-то лучше, – улыбнулись молодые люди.
Они были очень похожи на полицейских Марии Мартины. Тот же возраст, то же сложение, та же не слишком живая красота, одинаковые квадратные подбородки здоровых потребителей жевательной резинки, не выкуривших ни одной сигареты в жизни. Единственное заметное отличие – эти одеты были лучше, чем полицейские. Костюмы были тоже серые, но хороших фирм. По всей видимости, частные верзилы получают больше, чем государственные.
– Мы приехали за вами. Шеф примет вас. Прямо сейчас.
– А откуда я знаю, что вы – те, за кого себя выдаете?
– Мне кажется, вам стоит поверить нам.
Что-то знакомое почудилось мне в этом обмене репликами.
– Они поедут со мной, – сказала я, показывая на своих друзей.
Верзила с сомнением посмотрел на меня. Я поспешила заговорить прежде, чем он мне откажет, а потом будет вынужден стоять на своем, хотя бы из чистого упрямства.
– Думаю, вы знаете, кто такой сеньор Ван Хог. Так вот, друг Ван Хога – вот этот сеньор, – сказала я, указывая на Феликса. – И у нас есть письмо голландца для вашего шефа, в котором указаны все мы.
Парень снисходительно кивнул.
– Хорошо. Мы знали, что вы будете не одна.
И снова я сидела на заднем сиденье машины, на этот раз между Феликсом и Адрианом, и снова меня везли через весь город неизвестно куда. В конце концов, оказалось, что известно – машина плавно затормозила у «Эль Параисо».
Один из верзил вышел из машины и проводил нас через переполненный людьми кофейный зал к столику, за которым сидел мужчина лет пятидесяти пяти. За соседним столиком обосновались четверо великанов в серых костюмах, которые тщетно старались притвориться, что они вовсе никакие не телохранители. Пожилой человек жестом пригласил нас сесть. Свою пышную, отблескивающую серебром шевелюру он с помощью бриллиантина зачесывал назад, оставив лишь несколько завитков на затылке. Черный блейзер, темно-красные брюки, шелковый шейный платок – все вместе придавало ему вид напыщенного плейбоя.
– И как же поживает мой дорогой друг Ван Хог? – сказал он вместо приветствия.
– У него все в порядке. Он хорошо себя чувствует, – ответила я.
– Что он решил наконец с Людмилой?
– По правде говоря, не знаю. Как-то не было случая расспросить его, – придумала я на ходу.
– Когда мы виделись в последний раз, он все утро рассказывал нам о приключениях юности, когда он участвовал в Сопротивлении и боролся с нацистами. Ну вы же его знаете, – добавил Феликс мастерский штришок
– Фантазер! Ну уж какой есть. А насчет Сопротивления… Не очень-то я в это верю. Сейчас он может говорить что угодно, но наш Ван Хог, разумеется, всегда был там, где и должен был быть.
Он высокомерно и самодовольно улыбнулся, показывая зубы, которые стоили не менее трехсот тысяч песет. Это и был Главный Поставщик Тыкв, и он не представлялся слишком опасным. Одним словом, мне он показался настолько обыкновенным, что я поступила необдуманно и пустилась с ним спорить.
– Что вы хотите сказать? Что надо было поддерживать нацистов?
Феликс поддал мне коленом под столом, и я сама уже упрекала себя за то, что не сдержалась. Но поправить дело было уже нельзя. Поставщик Тыкв бросил на меня взгляд, острый, как кинжал: меня просто затрясло. В конце концов, этот владелец яхты без яхты не был столь уж обыкновенным. Скорее всего, не был.
– Я так понял, что вам нужна информация, – заговорил он вальяжно. – А то, я вижу, вы совсем сбиты с толку. Знаете, пожалуй, я тоже расскажу вам одну историю по примеру моего друга Ван Хога. Хотя это не моя история, а моего деда. Он был военным и в тысяча девятьсот двадцать первом году принимал участие в событии, известном как поражение при Анвале, которое на самом деле произошло не только при Анвале, но и в других местах Северной Африки. Летом двадцать первого года рифские повстанцы за двадцать дней разбили испанский экспедиционный корпус. Это была лишь кучка оборванцев, вооруженных ножами и короткими саблями, однако они положили гигантское количество испанских солдат, тысяч двенадцать или даже больше. Толком неизвестно, сколько было солдат в области Риф: цифры раздувались, потому что некоторые командиры хотели получать дополнительные деньги. Настоящей причиной поражения были коррупция, трусость и неспособность огромного большинства офицеров. Я это знаю – мой дед сам был трусом, о чем рассказывал мне. Тогда он был полковником и служил под началом генерала Наварро. По словам деда, разгром в Рифе был страшен, как Дантов ад. Армия прекратила свое существование, солдаты бежали с поля боя по телам раненых, низшие офицерские чины срывали знаки различия, чтобы их не опознали, высшие офицеры бежали на автомобилях, иной раз проезжая по своим же распростертым на земле раненым солдатам. Бегущих офицеров рифские повстанцы забивали камнями, раненых пытали до смерти: прибивали гвоздями к стенам, палили огнем гениталии, связывали руки их собственными кишками. И конечно, посреди всего этого ужаса было немало примеров невероятного героизма. Шестьсот девяносто кавалеристов полка Алькантары раз за разом атаковали противника, прикрывая отход наших войск. Последнюю атаку они предприняли спешившись, потому что ни у кавалеристов, ни у лошадей не оставалось сил. Погибло девяносто процентов личного состава полка – таких потерь никогда не было ни в одном кавалерийском соединении в Европе. Когда наши отвоевали Риф, они нашли тела погибших, кавалеристы остались в тех позах, в каких пали в разгар боя. Так что в поражении при Анвале было все – и героизм, и подлость. Например, генерал Наварро был героем, а полковник Моралес – подлецом. Что вы об этом думаете?
Я в недоумении пожала плечами. Рассказ меня захватил, но я не имела ни малейшего представления, куда все это приведет.
– Не знаю. А что я должна думать?
– А то, что это вранье! Вы должны думать, что это – вранье, потому что все было как раз наоборот: генерал Наварро вел себя самым жалким образом, а полковник Моралес погиб как герой; с пистолетом в руке он сражался до последнего, в то время как остальные давали деру. Моралес сражался плечом к плечу с несколькими офицерами, они дали клятву, что убьют друг друга, чтобы не попасть в плен, на пытки. В конце концов Моралес был ранен, он просил товарищей сдержать слово, но те, два лейтенанта, не осмелились прикончить своего полковника. Вероятно, они испугались потому, что думали: если они убьют старшего по званию, то попадут под военный трибунал. В общем, они сбежали, бросили полковника, раненого и беззащитного, на берегах Изумара, там его повстанцы и запытали до смерти, а генерал Наварро решил сдаться со своими двумя тысячами тремястами солдат в Монте-Арруите, хотя знал, что повстанцы побежденных в живых не оставляют. Так оно и было: пока Наварро вместе с девятью офицерами, переводчиком и семью рядовыми укрывался в доме местного князька, рифцы прикончили две тысячи триста человек. Но и тут не все офицеры вели себя одинаково. Наварро приглашал остаться с ним майора Альфредо Маркерие, чей отец был в те времена знаменитым театральным критиком. Но майор предпочел умереть вместе со своими солдатами. Ну, и что вы думаете?
– Потрясающе.
– Мне же это представляется большой глупостью. А вот мой дед, наоборот, был с теми офицерами, которые оставались с Наварро. И благодаря этому сохранил себе жизнь. После поражения при Аннуале проводилось упорное расследование, в ходе которого были получены доказательства, представленные некоторыми щепетильными офицерами. Эти доказательства неопровержимо свидетельствовали о вине высшего командования, начиная с самого генерала Беренгера, командующего экспедиционным корпусом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37