Это сделал за него его отец, дед Уолтера, в 1856 году, и когда двадцать лет спустя родился отец Уолтера, последний из восьми детей, у деда уже была сапожная мастерская в доме на Первой авеню, где и жила вся его семья. Когда родился Уолтер, его отцу принадлежали и этот дом, и соседний, с процветающим продовольственным магазином на первом этаже, и еще две пивные на Хьюстон-стрит. К тому времени родители Уолтера сами уже переселились из района Маленькой Германии на 86-ю улицу, в район, который позже получил название Йорквил и куда нам, родившимся в бывшей Маленькой Германии, строго запрещалось ходить из-за нацистских банд, а уж если мы там оказывались, под страхом смерти запрещалось покупать мороженое. Отец Уолтера все еще пил за обедом пиво, но мать, беря в руку бокал вина, смущенно уверяла гостей, что она сама пиво на дух не переносит. Она продолжала посещать церковь на Третьей авеню, но перестала брать книги в немецкой библиотеке. (Ее привезли в Америку в младенческом возрасте, но до школы она не говорила по-английски.) Требовала, чтобы муж покупал абонементы в оперу – правда, Вагнер казался ей тяжеловесным и она предпочитала итальянцев. Судя по всему, она жила в свое удовольствие, ни в чем себе не отказывая, и тем не менее она не была счастлива; Уолтер не запомнил, какая у нее была улыбка. Она запечатлелась в его памяти задумчиво сидящей у окна в гостиной на стуле с высокой спинкой; он тут же, в комнате, но она не смотрит на него – ее невидящий взгляд устремлен вдаль.
Единственный ребенок в семье, он родился, когда матери было тридцать четыре. Кажется, родители больше не хотели иметь детей; говоря по совести, он даже не был уверен, что сам был желанным ребенком. Конечно, это не значит, торопился он добавить, что его не любили. Помимо всего прочего, отец считал, что должен оставить наследника. Просто вряд ли у них была потребность иметь детей, как это свойственно другим людям. Мать так самозабвенно любила отца, так стремилась исполнять все его желания (она не подпускала к нему слуг, боясь, что они в какой-то степени заменят ее), что, в отличие от большинства женщин, не испытывала потребности заботиться еще и о ребенке. Нельзя сказать, что отец требовал особой заботы. Он был на удивление здоровый и жизнелюбивый человек. В свои семьдесят пять он каждое утро ходил пешком от дома на углу Парк-авеню и 86-й улицы до конторы на 42-й улице и уверял, что возвращается домой на машине только из-за того, что вечером на улицах слишком много народу и это мешает идти быстрым шагом. В семьдесят шесть он отошел от дел, построил в Калифорнии прекрасный дом с видом на океан и поселился там с женщиной, на которой женился через несколько месяцев после смерти матери Уолтера. Уолтер там еще не был, но, возможно, как-нибудь летом… Лотта и Борис очень привязаны к деду.
Он избегал прикасаться ко мне, только легонько поддерживал под локоть, если мы переходили улицу, или подавал руку, когда я перепрыгивала через лесной ручей. Поначалу, потрясенная смертью матери и измученная грубыми ласками Дэвида, я считала это проявлением выдержки и уважения ко мне и была ему за это благодарна. Позднее, когда мы сидели у камина или когда я лежала на коврике, а он сидел рядом, опираясь на спинку дивана, мне хотелось, чтобы он ко мне прикоснулся: обнял, взъерошил волосы, поцеловал, даже попытался добиться близости. Меня восхищала его джентльменская выдержка, но раздражала собственная роль – роль бедной девушки, из-за чего, как я думала, он и проявлял ко мне такое уважение, боясь ненароком оскорбить.
Как ни странно, меня ничуть не обидело бы, если бы он относился ко мне с меньшим почтением. В этом, пожалуй, было главное отличие моих отношений с Хелен и Дэвидом, с одной стороны, и с Уолтером – с другой: с ним моя гордость никогда не страдала. Должна признать, что в этом смысле он всегда был верен себе, даже в самые тяжелые годы нашего брака. Да, он обвинял меня во всех смертных грехах, а я, защищаясь, обвиняла его. Но при этом он уважал меня, тогда как я в лучшем случае не испытывала к нему никаких чувств, в худшем – презирала. Может, причина в его мягкости? Или в том, что я никогда не любила его? Когда любишь, готов терпеть многое, и этим легко воспользоваться. Мое самолюбие всегда было болезненно обострено, и лишь с Уолтером я чувствовала себя в безопасности.
Разумеется, тогда мне не приходило в голову, что он не трогает меня, потому что ему это не нужно, он не сгорает от желания ко мне прикоснуться. После того как он сделал мне предложение, мы часто сидели рядом на диване, говорили о будущем, он осторожно обнимал меня за плечи или целовал в лоб, желая спокойной ночи. Могла ли я подумать, что ему не приходится специально сдерживать свои желания? Что он считает близость преждевременной, поскольку она может привести к нежелательной до свадьбы беременности?
Это и было главной причиной. В его представлении любовь была неразрывно связана с желанием иметь детей, которых он безумно любил, особенно до рождения. Мы поженились, и он был в меру пылок, пока не обнаружил, что я пользуюсь колпачком; после этого месяц вообще не трогал меня. И не пытался что-либо объяснить. Просто ушел в себя, мне же оставалось только гадать: то ли он разочарован тем, что я не девица, – черт побери! – то ли его что-то во мне коробит – что-то, о чем я не подозреваю.
– Уолтер, – не выдержав, спросила я как-то ночью, – в чем дело? Что с тобой? Почему ты меня больше не любишь?
Пораженный, он уставился на меня, потом отвел глаза.
– Я чем-то обидела тебя?
– Что ты, конечно нет. Но… – Я ждала ответа, и он пытался найти какой-то обходной путь, прибегнуть к абстракции; когда с абстракцией ничего не вышло, он воспользовался обобщением. – Проблема контроля рождаемости… это…
Я страшно удивилась. Я бы еще могла понять всю эту шелуху насчет невинности, но…
– Что – это?
– В общем, я немного удивлен тем, что ты считаешь это необходимым.
– Разумеется, считаю! – Я все еще не понимала. – Я же могу забеременеть. По этой части у меня как будто все в порядке. Во всяком случае, насколько мне известно. Поэтому если я не хочу забеременеть…
– Но почему нет? – Глядя мне прямо в глаза. Вопрос застал меня врасплох. Я смущенно рассмеялась.
– Да не то чтобы не хочу… Я как-то не думала об этом. Просто не приходило в голову. Ну, и чисто механически…
У него словно гора свалилась с плеч.
– Я люблю детей, Руфь. – Тоном, который я позже стала называть воскресно-набожным. – Мы с Хелен не… Мне всегда хотелось иметь большую семью.
Намек понят. Ладно, все ясно, пора переходить к делу.
Я испугалась. Мысленно заглянула в будущее и представила себя старой и толстой, окруженной кучей детей, которые цеплялись за меня и без передышки ныли. Пришлось напомнить себе, что я богата, а у богатых все иначе; но страх остался.
– Большая семья – это прекрасно, Уолтер. – Ложь. Там, где я выросла, большие семьи были только у пуэрториканцев, потому что они католики и им запрещено предохраняться. Шумные и грязные, они покупали еду в кредит уже через три дня после зарплаты, а не за день до следующей, как все остальные. – Я не имею ничего против. Но мне еще рано об этом думать.
– Почему?
– По-моему, я еще слишком молода.
– Но я уже не молод.
Я улыбнулась:
– Про тебя не скажешь, что ты одной ногой в могиле.
– Но для того, чтобы стать отцом, я отнюдь не молод. Я помолчала.
– Не знаю… может, мне нужно время… ну, чтобы как-то привыкнуть. К тому, что я замужем. Что у меня теперь другая жизнь.
– Мне показалось, – мягкий упрек, – ты привыкаешь к этому без особых усилий.
Первый намек на то, что я не оправдала его ожиданий – слишком легко приспосабливаюсь.
– Ладно, Уолтер, я постараюсь как можно скорее захотеть ребенка. Но дай же мне время. Мы женаты всего месяц. Ты ведь не хочешь, чтобы я стала матерью, если я к этому еще не готова?
– Конечно нет.
А вот это неправда. Мне кажется, он хотел именно этого; хотел, чтобы я родила против воли, чтобы была плохой матерью своим нелюбимым детям. Это позволило бы ему играть столь необходимую и привычную роль мученика. Когда мы поженились, он стал совершенно иначе относиться к Борису. Раньше он был единственным другом и защитником сына, потому что Хелен была к нему равнодушна. Теперь, когда в доме появился еще один любящий Бориса человек, Уолтер в значительной степени потерял интерес к сыну. Он никогда особенно не любил Лотту, и позднее лишь недовольство мной по-настоящему сблизило его с дочерью. А в то лето мы были совершенно счастливы на озере втроем – Уолтер, Борис и я, – и его не огорчил отказ Лотты приехать хотя бы на неделю после возвращения из Европы. Она не желала видеть меня. Уолтер был этим озадачен. Спросил меня, в чем дело, и я ответила, что Лотта невзлюбила меня с первой встречи. Он улыбнулся и снисходительно изрек что-то о девочках-подростках и об их капризах. По-моему, больше он не вспоминал о ней до конца лета. Разумеется, тогда его еще не осенила мысль, что я скорее всего причинила зло его дочери и теперь трусливо скрываю это, а она, щадя его чувства, благородно молчит.
Он сделал мне предложение в последнюю неделю августа. Борис ушел спать, мы читали в гостиной. Подняв глаза от книги, я заметила, что Уолтер наблюдает за мной. Он улыбнулся и не отвел взгляд.
– Мне было очень хорошо с вами здесь, Руфь.
– Спасибо, – сказала я, чувствуя, что за этим последует, – мне тоже.
– Моя жена и я… Хелен и я не особенно… в общем, вы же знаете Хелен. Она не очень мягкий человек.
Я улыбнулась:
– Боюсь, я тоже.
– Ну, вы понимаете, что я хочу сказать. С ней было невозможно вот так спокойно посидеть, почитать… или еще что-нибудь. Она все время… развивала бурную деятельность.
– Она же деловая женщина, – пробормотала я несвойственным мне тоном скромницы, не преследуя, впрочем, никакой особой цели. Будто честно играла предназначенную мне роль. До этого момента я открывалась Уолтеру своей лучшей стороной, потому что мне хотелось произвести хорошее впечатление. С этого момента наши отношения изменились. Его предложение вызвало во мне противоречивые чувства, и большинство из них я предпочитала скрыть.
Он сказал, что ему всегда приятно было видеть, как мне хорошо на озере.
– Помню, как вы впервые приехали сюда в прошлом году. Приятно было смотреть, какое вы получали удовольствие от всего вокруг. Как купались в озере. Бегали с Борисом наперегонки. Наслаждались жизнью. Как молодой зверек, если позволите такое сравнение. Или жеребенок, которого слишком долго держали взаперти, а потом неожиданно выпустили на свободу. Я вдруг почувствовал… в общем…
Я отвела взгляд. Он замолчал.
– Мне здесь действительно очень нравится, – произнесла я наконец.
– Я бы хотел подарить вам все это.
Как ни ждала я этого, но все равно удивилась.
– Я хочу сказать, – продолжал он, с трудом подбирая слова, и я поняла, что он не готовился к разговору заранее, – что хотел бы стать вашим мужем и разделить с вами все, что имею. Потому что я вас люблю.
Я взглянула на него и подумала: интересно, что делает сейчас Дэвид и спит ли Борис? Снова подумала о Дэвиде: мне захотелось немедленно поговорить с ним. Если бы Мартин не умер, мы бы не поссорились. Потом сказала себе, что Дэвид тут ни при чем, и тут же одернула себя – Дэвид так же ни при чем, как я сама. Нечего себя обманывать.
– Я понимаю, – продолжал Уолтер, – это очень серьезный шаг. И не требую, чтобы вы дали ответ прямо сейчас.
– Спасибо, – сказала я и добавила, заметив, что он огорчен: – Я просто… мне очень… Я польщена, Уолтер. Но мне надо подумать. Это так неожиданно…
– Конечно, – с готовностью подхватил он мою ложь, – я прекрасно понимаю. Необходимо все обдумать. Я учитываю разницу в возрасте… и вероисповедании.
На самом деле я думала только о том, что нужно съездить в город и поговорить с Дэвидом.
Я улыбнулась:
– Дело в том, что вероисповедания-то у меня и нет. Наша семья, так сказать, антирелигиозна. По крайней мере, отец. Как многие евреи.
Он кивнул.
Если бы не надо было никуда ехать! В эту минуту я почти жалела о том, что есть на свете человек по имени Дэвид. Мне было так хорошо в этом уютном доме, в зелени и прохладе. В городе сейчас душно, мостовая раскалена, жара спадает лишь к вечеру. Конечно, еще лучше, если бы не было человека по имени Уолтер Штамм, а на его месте сидел бы Дэвид и предлагал мне руку и сердце, и этот дом, и все остальное в придачу. Нельзя сказать, что мне не нравился Уолтер. Я восхищалась им и вполне могла представить себя его счастливой женой. Мы в полном согласии провели вместе почти все лето, он приезжал каждую неделю, а в последние две недели вообще не уезжал. Его общество было мне в высшей степени приятно, он помог мне прийти в себя. И все-таки Дэвид есть Дэвид. После того как в три или четыре года меня убедили в том, что я не смогу выйти замуж за моего братика Мартина, я решила, что моим мужем станет Дэвид. Даже когда я выросла и поняла, что у каждого из нас может быть своя жизнь, я не переставала верить, что сама судьба предназначила нас друг для друга и, что бы ни случилось, в конце концов мы поженимся. Я вздохнула.
– Вы не возражаете, если я на день съезжу в Нью-Йорк?
– Разумеется, нет, – любезно ответил он.
– Мне надо кое-что… дело в том… мне трудно решить здесь. Слишком… мне надо уехать отсюда, чтобы все обдумать. – Я солгала с такой легкостью, что сама почти поверила в свою ложь. Деликатный намек на то, что, принимая решение, я хочу думать только о нем, а не о благах, которые он мне предлагает.
– Можно мне вас довезти?
– Мне бы не хотелось. Но все равно спасибо. Просто… мне как раз хочется долго-долго ехать автобусом. Глупо, да?
– Ничуть. Утром я отвезу вас в поселок. Автобус отходит в полдень.
Я приехала в Нью-Йорк вечером и с автовокзала позвонила Ландау, но там никто не ответил, и я решила поехать к Tee. Да и вообще, дурацкая мысль – вдруг явиться к Дэвиду и сообщить, что мне сделали предложение. Теи тоже не оказалось дома; я в нерешительности села на крыльцо, раздумывая, стоит ли ее ждать, и через некоторое время она появилась – вместе с Дэвидом. Они шли, обнявшись, и весело смеялись. Увидев меня, Тея остановилась как вкопанная.
– Руфь! А я как раз вчера начала тебе письмо, правда, не успела закончить. Хотела сообщить, что мы с Дэвидом иногда встречаемся. Чтобы ты не думала ничего плохого.
Я не могла даже рассердиться на нее – она верила в эту чушь.
– Я понимаю, Тея. Не волнуйся. Я все прекрасно понимаю. Дэвид без тени смущения стоял и улыбался мне.
– Слушайте, – предложила Тея, – я сбегаю за мороженым. Заходите и подождите меня. Я быстро. Родителей нет, уехали, – объяснила она мне, отдав Дэвиду ключ.
Родители Теи каждый год на неделю уезжали в горы – регулярное напоминание о том, что они как-то отличаются от соседей; впрочем, они бы наверняка стали скромно уверять, что ничем не отличаются от своих друзей. Ведь все остальное время они дышат одним с ними воздухом.
Я не возражала, и Тея исчезла. Мы с Дэвидом молча вошли в дом. Я подождала, пока он включит свет. Зеленые обои в гостиной; удобная мебель, слишком буржуазная для такого района. Родители Теи, достигнув благосостояния, быстро усвоили привычки среднего класса. Я поставила саквояж на пол, подошла к креслу у окна, хотела сесть, но передумала и устроилась на ручке.
– Хорошо выглядишь, – заметил Дэвид.
Ты тоже. Но для меня ты вообще самый красивый, Дэвид.
– Это от хорошей жизни, – улыбнулась я. Мы оба держались настороженно.
Тея казалась такой счастливой. Вы тут неплохо проводите время. Он прислонился к двери, скрестив на груди руки, и небрежно спросил:
– Ты вернулась как предполагала или немного раньше?
– Немного раньше.
Ага, тебе тоже неловко. Так тебе и надо!
– Я должна обдумать кое-что, а там не получается.
Он улыбнулся:
– Крикет на нервы действует?
– Нет… Я… Уолтер Штамм сделал мне предложение.
– Поздравляю, детка. – С каменным лицом. – Я знал, ты своего добьешься.
– В самом деле? – С притворной легкостью, а сердце стучит как бешеное. – Какой ты проницательный.
– Какая там проницательность! Это было ясно с самого начала.
– Мне не было.
– Перестань, Руфь. – Сама рассудительность. – Ты же умная девочка. Ты знала, чем это кончится, когда согласилась поехать с ним.
Как будто я не такая, как все, и моя судьба не зависит от случая. Наверное, богиня судьбы объявляет перерыв на обед, как только я собираюсь принять решение.
– Я могла предположить, что мне придется делать какой-то выбор, но откуда я знала, что это будет такой выбор?
– Так уж и не знала.
– Сам себя пытаешься убедить, да? – разозлилась я. – Конечно, я все рассчитала заранее. Еще до того, как умерла мама, я уже знала, что поеду на озеро.
– Если тебе необходимо оправдание…
– Еще до того, как поехала, знала, что выйду за него замуж, – продолжала я, не слушая его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Единственный ребенок в семье, он родился, когда матери было тридцать четыре. Кажется, родители больше не хотели иметь детей; говоря по совести, он даже не был уверен, что сам был желанным ребенком. Конечно, это не значит, торопился он добавить, что его не любили. Помимо всего прочего, отец считал, что должен оставить наследника. Просто вряд ли у них была потребность иметь детей, как это свойственно другим людям. Мать так самозабвенно любила отца, так стремилась исполнять все его желания (она не подпускала к нему слуг, боясь, что они в какой-то степени заменят ее), что, в отличие от большинства женщин, не испытывала потребности заботиться еще и о ребенке. Нельзя сказать, что отец требовал особой заботы. Он был на удивление здоровый и жизнелюбивый человек. В свои семьдесят пять он каждое утро ходил пешком от дома на углу Парк-авеню и 86-й улицы до конторы на 42-й улице и уверял, что возвращается домой на машине только из-за того, что вечером на улицах слишком много народу и это мешает идти быстрым шагом. В семьдесят шесть он отошел от дел, построил в Калифорнии прекрасный дом с видом на океан и поселился там с женщиной, на которой женился через несколько месяцев после смерти матери Уолтера. Уолтер там еще не был, но, возможно, как-нибудь летом… Лотта и Борис очень привязаны к деду.
Он избегал прикасаться ко мне, только легонько поддерживал под локоть, если мы переходили улицу, или подавал руку, когда я перепрыгивала через лесной ручей. Поначалу, потрясенная смертью матери и измученная грубыми ласками Дэвида, я считала это проявлением выдержки и уважения ко мне и была ему за это благодарна. Позднее, когда мы сидели у камина или когда я лежала на коврике, а он сидел рядом, опираясь на спинку дивана, мне хотелось, чтобы он ко мне прикоснулся: обнял, взъерошил волосы, поцеловал, даже попытался добиться близости. Меня восхищала его джентльменская выдержка, но раздражала собственная роль – роль бедной девушки, из-за чего, как я думала, он и проявлял ко мне такое уважение, боясь ненароком оскорбить.
Как ни странно, меня ничуть не обидело бы, если бы он относился ко мне с меньшим почтением. В этом, пожалуй, было главное отличие моих отношений с Хелен и Дэвидом, с одной стороны, и с Уолтером – с другой: с ним моя гордость никогда не страдала. Должна признать, что в этом смысле он всегда был верен себе, даже в самые тяжелые годы нашего брака. Да, он обвинял меня во всех смертных грехах, а я, защищаясь, обвиняла его. Но при этом он уважал меня, тогда как я в лучшем случае не испытывала к нему никаких чувств, в худшем – презирала. Может, причина в его мягкости? Или в том, что я никогда не любила его? Когда любишь, готов терпеть многое, и этим легко воспользоваться. Мое самолюбие всегда было болезненно обострено, и лишь с Уолтером я чувствовала себя в безопасности.
Разумеется, тогда мне не приходило в голову, что он не трогает меня, потому что ему это не нужно, он не сгорает от желания ко мне прикоснуться. После того как он сделал мне предложение, мы часто сидели рядом на диване, говорили о будущем, он осторожно обнимал меня за плечи или целовал в лоб, желая спокойной ночи. Могла ли я подумать, что ему не приходится специально сдерживать свои желания? Что он считает близость преждевременной, поскольку она может привести к нежелательной до свадьбы беременности?
Это и было главной причиной. В его представлении любовь была неразрывно связана с желанием иметь детей, которых он безумно любил, особенно до рождения. Мы поженились, и он был в меру пылок, пока не обнаружил, что я пользуюсь колпачком; после этого месяц вообще не трогал меня. И не пытался что-либо объяснить. Просто ушел в себя, мне же оставалось только гадать: то ли он разочарован тем, что я не девица, – черт побери! – то ли его что-то во мне коробит – что-то, о чем я не подозреваю.
– Уолтер, – не выдержав, спросила я как-то ночью, – в чем дело? Что с тобой? Почему ты меня больше не любишь?
Пораженный, он уставился на меня, потом отвел глаза.
– Я чем-то обидела тебя?
– Что ты, конечно нет. Но… – Я ждала ответа, и он пытался найти какой-то обходной путь, прибегнуть к абстракции; когда с абстракцией ничего не вышло, он воспользовался обобщением. – Проблема контроля рождаемости… это…
Я страшно удивилась. Я бы еще могла понять всю эту шелуху насчет невинности, но…
– Что – это?
– В общем, я немного удивлен тем, что ты считаешь это необходимым.
– Разумеется, считаю! – Я все еще не понимала. – Я же могу забеременеть. По этой части у меня как будто все в порядке. Во всяком случае, насколько мне известно. Поэтому если я не хочу забеременеть…
– Но почему нет? – Глядя мне прямо в глаза. Вопрос застал меня врасплох. Я смущенно рассмеялась.
– Да не то чтобы не хочу… Я как-то не думала об этом. Просто не приходило в голову. Ну, и чисто механически…
У него словно гора свалилась с плеч.
– Я люблю детей, Руфь. – Тоном, который я позже стала называть воскресно-набожным. – Мы с Хелен не… Мне всегда хотелось иметь большую семью.
Намек понят. Ладно, все ясно, пора переходить к делу.
Я испугалась. Мысленно заглянула в будущее и представила себя старой и толстой, окруженной кучей детей, которые цеплялись за меня и без передышки ныли. Пришлось напомнить себе, что я богата, а у богатых все иначе; но страх остался.
– Большая семья – это прекрасно, Уолтер. – Ложь. Там, где я выросла, большие семьи были только у пуэрториканцев, потому что они католики и им запрещено предохраняться. Шумные и грязные, они покупали еду в кредит уже через три дня после зарплаты, а не за день до следующей, как все остальные. – Я не имею ничего против. Но мне еще рано об этом думать.
– Почему?
– По-моему, я еще слишком молода.
– Но я уже не молод.
Я улыбнулась:
– Про тебя не скажешь, что ты одной ногой в могиле.
– Но для того, чтобы стать отцом, я отнюдь не молод. Я помолчала.
– Не знаю… может, мне нужно время… ну, чтобы как-то привыкнуть. К тому, что я замужем. Что у меня теперь другая жизнь.
– Мне показалось, – мягкий упрек, – ты привыкаешь к этому без особых усилий.
Первый намек на то, что я не оправдала его ожиданий – слишком легко приспосабливаюсь.
– Ладно, Уолтер, я постараюсь как можно скорее захотеть ребенка. Но дай же мне время. Мы женаты всего месяц. Ты ведь не хочешь, чтобы я стала матерью, если я к этому еще не готова?
– Конечно нет.
А вот это неправда. Мне кажется, он хотел именно этого; хотел, чтобы я родила против воли, чтобы была плохой матерью своим нелюбимым детям. Это позволило бы ему играть столь необходимую и привычную роль мученика. Когда мы поженились, он стал совершенно иначе относиться к Борису. Раньше он был единственным другом и защитником сына, потому что Хелен была к нему равнодушна. Теперь, когда в доме появился еще один любящий Бориса человек, Уолтер в значительной степени потерял интерес к сыну. Он никогда особенно не любил Лотту, и позднее лишь недовольство мной по-настоящему сблизило его с дочерью. А в то лето мы были совершенно счастливы на озере втроем – Уолтер, Борис и я, – и его не огорчил отказ Лотты приехать хотя бы на неделю после возвращения из Европы. Она не желала видеть меня. Уолтер был этим озадачен. Спросил меня, в чем дело, и я ответила, что Лотта невзлюбила меня с первой встречи. Он улыбнулся и снисходительно изрек что-то о девочках-подростках и об их капризах. По-моему, больше он не вспоминал о ней до конца лета. Разумеется, тогда его еще не осенила мысль, что я скорее всего причинила зло его дочери и теперь трусливо скрываю это, а она, щадя его чувства, благородно молчит.
Он сделал мне предложение в последнюю неделю августа. Борис ушел спать, мы читали в гостиной. Подняв глаза от книги, я заметила, что Уолтер наблюдает за мной. Он улыбнулся и не отвел взгляд.
– Мне было очень хорошо с вами здесь, Руфь.
– Спасибо, – сказала я, чувствуя, что за этим последует, – мне тоже.
– Моя жена и я… Хелен и я не особенно… в общем, вы же знаете Хелен. Она не очень мягкий человек.
Я улыбнулась:
– Боюсь, я тоже.
– Ну, вы понимаете, что я хочу сказать. С ней было невозможно вот так спокойно посидеть, почитать… или еще что-нибудь. Она все время… развивала бурную деятельность.
– Она же деловая женщина, – пробормотала я несвойственным мне тоном скромницы, не преследуя, впрочем, никакой особой цели. Будто честно играла предназначенную мне роль. До этого момента я открывалась Уолтеру своей лучшей стороной, потому что мне хотелось произвести хорошее впечатление. С этого момента наши отношения изменились. Его предложение вызвало во мне противоречивые чувства, и большинство из них я предпочитала скрыть.
Он сказал, что ему всегда приятно было видеть, как мне хорошо на озере.
– Помню, как вы впервые приехали сюда в прошлом году. Приятно было смотреть, какое вы получали удовольствие от всего вокруг. Как купались в озере. Бегали с Борисом наперегонки. Наслаждались жизнью. Как молодой зверек, если позволите такое сравнение. Или жеребенок, которого слишком долго держали взаперти, а потом неожиданно выпустили на свободу. Я вдруг почувствовал… в общем…
Я отвела взгляд. Он замолчал.
– Мне здесь действительно очень нравится, – произнесла я наконец.
– Я бы хотел подарить вам все это.
Как ни ждала я этого, но все равно удивилась.
– Я хочу сказать, – продолжал он, с трудом подбирая слова, и я поняла, что он не готовился к разговору заранее, – что хотел бы стать вашим мужем и разделить с вами все, что имею. Потому что я вас люблю.
Я взглянула на него и подумала: интересно, что делает сейчас Дэвид и спит ли Борис? Снова подумала о Дэвиде: мне захотелось немедленно поговорить с ним. Если бы Мартин не умер, мы бы не поссорились. Потом сказала себе, что Дэвид тут ни при чем, и тут же одернула себя – Дэвид так же ни при чем, как я сама. Нечего себя обманывать.
– Я понимаю, – продолжал Уолтер, – это очень серьезный шаг. И не требую, чтобы вы дали ответ прямо сейчас.
– Спасибо, – сказала я и добавила, заметив, что он огорчен: – Я просто… мне очень… Я польщена, Уолтер. Но мне надо подумать. Это так неожиданно…
– Конечно, – с готовностью подхватил он мою ложь, – я прекрасно понимаю. Необходимо все обдумать. Я учитываю разницу в возрасте… и вероисповедании.
На самом деле я думала только о том, что нужно съездить в город и поговорить с Дэвидом.
Я улыбнулась:
– Дело в том, что вероисповедания-то у меня и нет. Наша семья, так сказать, антирелигиозна. По крайней мере, отец. Как многие евреи.
Он кивнул.
Если бы не надо было никуда ехать! В эту минуту я почти жалела о том, что есть на свете человек по имени Дэвид. Мне было так хорошо в этом уютном доме, в зелени и прохладе. В городе сейчас душно, мостовая раскалена, жара спадает лишь к вечеру. Конечно, еще лучше, если бы не было человека по имени Уолтер Штамм, а на его месте сидел бы Дэвид и предлагал мне руку и сердце, и этот дом, и все остальное в придачу. Нельзя сказать, что мне не нравился Уолтер. Я восхищалась им и вполне могла представить себя его счастливой женой. Мы в полном согласии провели вместе почти все лето, он приезжал каждую неделю, а в последние две недели вообще не уезжал. Его общество было мне в высшей степени приятно, он помог мне прийти в себя. И все-таки Дэвид есть Дэвид. После того как в три или четыре года меня убедили в том, что я не смогу выйти замуж за моего братика Мартина, я решила, что моим мужем станет Дэвид. Даже когда я выросла и поняла, что у каждого из нас может быть своя жизнь, я не переставала верить, что сама судьба предназначила нас друг для друга и, что бы ни случилось, в конце концов мы поженимся. Я вздохнула.
– Вы не возражаете, если я на день съезжу в Нью-Йорк?
– Разумеется, нет, – любезно ответил он.
– Мне надо кое-что… дело в том… мне трудно решить здесь. Слишком… мне надо уехать отсюда, чтобы все обдумать. – Я солгала с такой легкостью, что сама почти поверила в свою ложь. Деликатный намек на то, что, принимая решение, я хочу думать только о нем, а не о благах, которые он мне предлагает.
– Можно мне вас довезти?
– Мне бы не хотелось. Но все равно спасибо. Просто… мне как раз хочется долго-долго ехать автобусом. Глупо, да?
– Ничуть. Утром я отвезу вас в поселок. Автобус отходит в полдень.
Я приехала в Нью-Йорк вечером и с автовокзала позвонила Ландау, но там никто не ответил, и я решила поехать к Tee. Да и вообще, дурацкая мысль – вдруг явиться к Дэвиду и сообщить, что мне сделали предложение. Теи тоже не оказалось дома; я в нерешительности села на крыльцо, раздумывая, стоит ли ее ждать, и через некоторое время она появилась – вместе с Дэвидом. Они шли, обнявшись, и весело смеялись. Увидев меня, Тея остановилась как вкопанная.
– Руфь! А я как раз вчера начала тебе письмо, правда, не успела закончить. Хотела сообщить, что мы с Дэвидом иногда встречаемся. Чтобы ты не думала ничего плохого.
Я не могла даже рассердиться на нее – она верила в эту чушь.
– Я понимаю, Тея. Не волнуйся. Я все прекрасно понимаю. Дэвид без тени смущения стоял и улыбался мне.
– Слушайте, – предложила Тея, – я сбегаю за мороженым. Заходите и подождите меня. Я быстро. Родителей нет, уехали, – объяснила она мне, отдав Дэвиду ключ.
Родители Теи каждый год на неделю уезжали в горы – регулярное напоминание о том, что они как-то отличаются от соседей; впрочем, они бы наверняка стали скромно уверять, что ничем не отличаются от своих друзей. Ведь все остальное время они дышат одним с ними воздухом.
Я не возражала, и Тея исчезла. Мы с Дэвидом молча вошли в дом. Я подождала, пока он включит свет. Зеленые обои в гостиной; удобная мебель, слишком буржуазная для такого района. Родители Теи, достигнув благосостояния, быстро усвоили привычки среднего класса. Я поставила саквояж на пол, подошла к креслу у окна, хотела сесть, но передумала и устроилась на ручке.
– Хорошо выглядишь, – заметил Дэвид.
Ты тоже. Но для меня ты вообще самый красивый, Дэвид.
– Это от хорошей жизни, – улыбнулась я. Мы оба держались настороженно.
Тея казалась такой счастливой. Вы тут неплохо проводите время. Он прислонился к двери, скрестив на груди руки, и небрежно спросил:
– Ты вернулась как предполагала или немного раньше?
– Немного раньше.
Ага, тебе тоже неловко. Так тебе и надо!
– Я должна обдумать кое-что, а там не получается.
Он улыбнулся:
– Крикет на нервы действует?
– Нет… Я… Уолтер Штамм сделал мне предложение.
– Поздравляю, детка. – С каменным лицом. – Я знал, ты своего добьешься.
– В самом деле? – С притворной легкостью, а сердце стучит как бешеное. – Какой ты проницательный.
– Какая там проницательность! Это было ясно с самого начала.
– Мне не было.
– Перестань, Руфь. – Сама рассудительность. – Ты же умная девочка. Ты знала, чем это кончится, когда согласилась поехать с ним.
Как будто я не такая, как все, и моя судьба не зависит от случая. Наверное, богиня судьбы объявляет перерыв на обед, как только я собираюсь принять решение.
– Я могла предположить, что мне придется делать какой-то выбор, но откуда я знала, что это будет такой выбор?
– Так уж и не знала.
– Сам себя пытаешься убедить, да? – разозлилась я. – Конечно, я все рассчитала заранее. Еще до того, как умерла мама, я уже знала, что поеду на озеро.
– Если тебе необходимо оправдание…
– Еще до того, как поехала, знала, что выйду за него замуж, – продолжала я, не слушая его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35