И вообще, это… Снимать бы я такое не могла.
Только вот тебе придется пробираться ко мне тайком. Если бы я снимала комнату, нам не надо было бы прятаться.
– Ну, так в чем дело? – спросил Дэвид. – Не теряйся.
– А я и не теряюсь. Пошли, поищем что-нибудь выпить. Мы прошли в гостиную. Штаммы играли в шахматы. Рядом с ним стоял бокал, рядом с нею – чашка кофе. Я в первый раз почувствовала себя лишней. Мы направились к выходу, но Хелен Штамм успела нас заметить.
– Входите, молодые люди, присаживайтесь.
– Мы не хотим мешать.
– А вы и не мешаете, я все равно проигрываю. Кстати, Дэвид, вы, конечно, играете и шахматы. Доиграйте за меня, а я приготовлю всем нам чего-нибудь выпить.
Она вскочила с кресла, а Дэвид послушно занял ее место. Принесла из кухни лед, смешала три коктейля. Потом Уолтер Штамм и Дэвид заканчивали игру, а мы с ней сидели на большом диване и разговаривали о моих занятиях и о том, как все устроить с Борисом и Лоттой, если я останусь жить у Штаммов. Появился Борис, который был в гостях у мальчика в этом же доме, и ему позволили перед сном выпить бокал вина. Лотта с другом вернулась после полуночи, когда мы играли в слова. Лотта устала, но была очень хороша: с высокой прической и в черном бархатном платье с широкой юбкой. Они разделись, и Лотта унесла пальто в гардеробную, не взглянув на меня.
– Как вечеринка, Брук? – спросил Уолтер Штамм.
– Неплохо, сэр, но Лотта не в настроении.
– Это неудивительно.
Уолтер смутился, как будто его вопрос звучал бестактно в данных обстоятельствах. Но сами эти обстоятельства казались настолько невероятными, что все остальное воспринималось как должное. Смерть Мартина была не первой, с которой мне пришлось столкнуться, но она мало походила на другие. Я помнила смерть дедушки и бабушки; мой дядя по матери погиб во время войны; моя одноклассница умерла от опухоли мозга. Каждый раз мы подолгу говорили об умерших, только о них, как будто обыденные разговоры были бы оскорблением их памяти, откровенным признанием, что жизнь продолжается и ее бурное течение не оставляет времени для переживаний. Но о смерти Мартина не упоминали. Говорили о чем угодно – о комнатах, сдающихся внаем, о занятиях и даже о тряпках. За весь день имя Мартина возникло в разговоре всего два раза: я случайно произнесла его в споре с Дэвидом, а Хелен Штамм – утром, когда рассказывала мне о приготовлениях к похоронам. «Интересно, – подумала я, – говорят ли о нем дома? Скорее всего ему там как раз воздают должное, а если о ком и не упоминают, так обо мне».
Лотта вернулась в гостиную, и Хелен Штамм налила ей и Бруку вина. Они ненадолго присоединились к нам, но играть уже никому не хотелось. У меня опять стали закрываться глаза, и я вышла из игры задолго до ее окончания. Не помню, в какой момент Хелен сообщила Лотте, что я пока поживу у них и, она надеется, подольше. Никогда не забуду, как Лотта прижала руки к груди, словно в нее вонзили нож, вскочила и выбежала из комнаты.
– Боже мой! – воскликнула Хелен Штамм, нарушив неловкую тишину. – Кто-нибудь понимает, в чем дело? Руфь?
Я покачала головой – и солгала.
– Она сегодня вообще странно себя ведет, – заметила Хелен. – Впрочем, в данных обстоятельствах это не удивительно. Она сердится на вас?
– Не знаю. Возможно. – Я взглянула на Дэвида, но он внимательно изучал содержимое своего бокала. – Наверное, мне лучше с ней поговорить.
Она кивнула. Стряхнув сонливость, я встала. Прежде чем идти в комнату Лотты, умылась холодной водой в кухне. Слегка придя в себя, прошла по коридору, постучала в ее дверь и попросила разрешения войти.
– Входите, – ответила она.
Вид комнаты, как и внешность хозяйки, мало говорил о ее вкусах и пристрастиях. Приятные обои в цветочек, белые кружевные шторы и кружевное покрывало на постели, аккуратный письменный стол, удобный стул перед ним, мягкий голубой ковер на полу, несколько полок с книгами над столом. Все книги обернуты, словно хозяйка боялась, что названия могут выдать ее пристрастия случайному посетителю. А может быть, это было сделано и с намерением украсить комнату. Лотта стояла перед зеркалом со щеткой для волос в руке; мне показалось, она схватила ее минуту назад, чтобы притвориться занятой.
– Можно с тобой поговорить?
– Пожалуйста. – И начала расчесывать волосы, не отрывая взгляда от зеркала.
Я прикрыла дверь и ждала, когда она закончит. Наконец она положила щетку и повернулась ко мне. Лицо выражало ровно столько же, сколько голубой купальный халат, в который она успела переодеться. Я мысленно подготовилась к разговору с ней, но сейчас, взглянув на это спокойное, ничего не выражающее лицо, забыла, что хотела сказать.
– Ты позволишь мне сесть?
Она пожала плечами. Я прислонилась к дверному косяку.
– Лотта… ты не первый человек, которому я не нравлюсь. Но обычно тот, кому не нравлюсь я, не нравится и мне. Или я по крайней мере знаю, почему ко мне так относятся.
Намек на улыбку.
– Мартин тут ни при чем, – сказала я. – Это не имеет к нему отношения?
Улыбка – если это была улыбка – бесследно исчезла.
– Если из-за того, что я тебе сказала в машине… – Она прищурилась, удивившись или задумавшись. – Ты думала, я сделаю вид, что забыла? Притворюсь, что была временно не в себе? Так?
– Да.
– Как видишь, я не забыла. И не стану притворяться, что понятия не имею, почему у меня это вырвалось. Я знаю почему. Если хочешь, могу тебе объяснить.
Она опять пожала плечами. Я вздохнула.
– В том-то и дело, Лотта. Это не так уж важно. Ты невзлюбила меня еще до того, как узнала, что у меня есть брат.
Она не ответила.
– Я угадала?
– Да.
– Почему?
Она резко вздернула подбородок:
– Мы живем в свободной стране.
– Ох, Бога ради, не надо, – раздраженно ответила я. – Я пришла сюда не для того, чтобы узнать прописную истину.
– Я вас не приглашала.
– Прекрасно. – Я рассердилась и повысила голос: – Ты меня не приглашала. Ты не хотела, чтобы я пришла. Ты не предлагала мне комнату в этом доме и не хочешь, чтобы я осталась. Положим, я не останусь. Что дальше? Если я дам тебе слово, что не буду жить здесь, ты сменишь гнев на милость? Поговоришь со мной по-человечески?
– Какие у меня гарантии, что вы не останетесь?
– Чего ты от меня хочешь, Лотта? Может, дать тебе расписку? А потом перекреститься и умереть? За кого ты меня вообще принимаешь? Думаешь, я могу здесь остаться, когда ты ко мне так относишься? Зачем я тогда пришла бы говорить с тобой?
– Допустим, я вам поверю. Что дальше? Я коротко рассмеялась:
– Умрем, но не сдадимся, да? Ответа не последовало.
Я вздохнула:
– Ладно, Лотта. Я просто хочу знать, что тебе так не нравится во мне.
– Все.
Я непонимающе уставилась на нее. Такого я не ожидала.
– Все? Она кивнула.
На этот раз я рассмеялась от смущения. Я была готова услышать, что втерлась в доверие к ее родителям; что подавляла своего брата; что пыталась обманом завоевать ее любовь. Но такое!
– Как только ты увидела меня, так сразу поняла, что я тебе не нравлюсь?
– Почти, но я еще сомневалась.
– А когда сомнения исчезли?
– На озере.
– Я делала там что-нибудь особенно тебе неприятное?
– Все.
Я растерялась. Впрочем, я всегда терялась в ее присутствии. Судорожно попыталась восстановить в памяти те первые несколько дней, но не могла вспомнить ни одного неприятного эпизода.
– Что значит «все»? Я не верю. Так не бывает.
– Тогда зачем спрашивать? – В ее голосе, до сих пор спокойном, прорезалось что-то детское, появились обиженные нотки.
– Но это же глупо! Тебе не нравится все, что я делаю. Не нравится, как я чищу зубы? Как держу нож и вилку?
– Все! – выкрикнула она с ненавистью. – Терпеть вас не могу! Когда вы сюда явились в первый раз, мне не понравилось, с каким видом вы вошли. Будто это ваш дом. Ни капельки страха или волнения, ничего. Я даже подумала, что вы мамина подруга.
Почему-то ее слова звучали так знакомо, хотя я абсолютно точно раньше их не слышала.
– Вот оно что. Я оказалась недостаточно робкой. – Я специально поддразнивала ее, чтобы она высказалась до конца. Как следователь, который пытается докопаться до истины.
– Скажете, глупо? Ну и ладно. Мне плевать, говорите что угодно. Все равно все вранье.
Мне хотелось смеяться и плакать одновременно. Безмятежная малышка Лотта, такая спокойная, такая сдержанная. Я знакома с ней почти год, а мне и в голову не приходило, что она меня ненавидит. Сколько раз я пыталась понять, что в ее отношении ко мне вызвано природной замкнутостью, а что – нежеланием иметь со мной дело. Неужели этот злобно огрызающийся подросток – та девочка, с которой мне хотелось бы подружиться, несмотря на разницу в возрасте? И все это время в ее воспаленном детском воображении складывались образы один чудовищнее другого! Чем же я ее так обидела? Как будто ничем. Да она и не упоминала об обидах, если не считать обидным сам факт моего существования, и уж, конечно, я запомнила бы любое, самое незначительное недоразумение. Если бы оно было. Но ведь ничего не было!
Но тогда откуда это чувство, словно все, что она говорит, я уже слышала? Ее ненависть удивила меня – и в то же время не удивила. Ее отношение ко мне несправедливо, ее поведение почти намеренно жестоко. Но почему же я на нее не сержусь, не пылаю справедливым негодованием… Она воспринимает меня в искаженном виде, ничего общего не имеющего с действительностью. А я почему-то понимаю, что она имеет в виду….
– Извини, – сказала я. – Я не… Я не могу… – Повернулась к ней спиной и открыла дверь.
– Руфь?
Я обернулась.
– Вы ведь не забудете? – Выражение ее лица резко изменилось: в нем были страх и упрямство. Словно она боялась меня и все-таки хотела настоять на своем.
– О чем?
– Вы обещали уехать, если я скажу вам…
Я улыбнулась. Устало – так я теперь улыбаюсь своей пятилетней дочке, которая не понимает, почему я не хочу еще почитать, когда у меня болит горло. И молча покачала головой. Лотта вздохнула с видимым облегчением. Я закрыла дверь и пошла в свою комнату. Включила свет, огляделась и подумала, каким-то будет мое следующее жилье. Прошла в ванную, умылась. Вытирая лицо, увидела себя в зеркале. Мне показалось, что мое отражение утратило объемность. Как рисунок на стене. Я повесила полотенце на вешалку и еще раз взглянула в зеркало, но не избавилась от наваждения. Похоже, я схожу с ума. Как иначе объяснить ощущение нереальности происходящего? Что-то со мной не так. Или со всеми остальными, но это менее вероятно. Отец и я. Хелен Штамм и я. Лотта и я. И я. Я. Я. Я.
Единственное, что было для меня бесспорно реальным, – это смерть Мартина. Я даже слишком быстро поверила в ее реальность.
Я вернулась в спальню, легла в постель, но не стала выключать свет: хотела видеть окружающие предметы. Лежала с открытыми глазами и подозрительно разглядывала комнату, будто это она против моей воли пыталась погрузить меня в сон. Раздался стук в дверь и голос Дэвида. Я забыла о нем. Ну и растяпа!
– Входи! – крикнула я.
Он открыл дверь. Уже в пальто и шляпе.
– Прости, Дэвид. Я забыла, что ты здесь. Расстроилась.
– Не бери в голову.
– Лотта очень странная девочка. Я ее не понимаю.
– Что произошло? – Он подошел к кровати.
– Как тебе сказать… Во всяком случае, здесь я не останусь. Не хочу. Слишком все сложно.
Он кивнул. Я протянула к нему руки, он присел на край кровати.
– Лоттин приятель подвезет меня домой.
– Чего ради?
– Ему по пути. – Он ухмыльнулся. – Угол Одиннадцатой и Пятой авеню… Старушка ушла спать, Штамм тоже испарился. Мы с мальчиком сидели и гадали, какого черта вы обе там делаете. – Он замолчал, но мне не хотелось ему ничего рассказывать. – Неплохой парнишка.
– Я тоже неплохая, – сказала я капризным тоном.
– Ты молодчага. – Он взъерошил мне волосы жестом, который я ужасно любила.
– Молодчага? Странное слово по отношению ко мне. Что это значит?
– Что ты чертовски хорошо держишься, несмотря на всю эту историю.
– Не уверена. Я как раз лежала и думала, что схожу с ума.
– Забавно, – ответил он, насмешливо улыбаясь. – А мне показалось, что ты разумнее, чем обычно.
– Куда уж забавнее.
Он наклонился и легонько поцеловал меня в щеку.
– Жаль, что мне не удалось тебя развеселить.
– Попробуй как-нибудь по-другому.
– Не могу. Машина уйдет.
– Ладно, теперь я хотя бы знаю, что тебе дороже.
Он встал:
– Завтра позвоню.
– Лотта злится на меня, – сказала я, чтобы удержать его и не оставаться в полном одиночестве, – из-за того, что я велела ей перестать реветь.
– Не понял.
– Из-за Мартина.
– Перестать реветь из-за Мартина? – Он недоверчиво посмотрел на меня.
– Как тебе объяснить? Я почти потеряла рассудок. Не могла плакать. Будто окаменела. С той минуты, как я узнала. А тут она. Ревет и ревет без передышки, как ненормальная. – Я разволновалась и села на кровати. – Ты меня понимаешь?
– Думаю, да.
– Дэвид, я знала все еще до того, как мне сказали. Я весь вечер хотела с тобой поговорить об этом и не могла. Они вошли… она вошла – миссис Штамм – и сказала, что произошел несчастный случай, и я сразу поняла, что он умер. Еще до того, как она сказала. Я как будто застыла. Ты не представляешь, как это…
Он снова сел на край кровати:
– Давай-ка ложись.
– Нет, я должна сказать…
– Говори, только ляг.
Я опустила голову на подушку. Протянула к нему руки, он взял их в свои.
– Почему я сразу догадалась? Это так страшно. Я не должна была догадаться. А потом – я же должна была кричать, плакать, говорить, что это неправда, и все время плакать, как Лотта. А я будто превратилась в глыбу льда. Даже заплакать не могла. Пока мы не приехали домой. То есть сюда. Я не могла выжать ни слезинки, а она ревела так, будто у нее разрывалось сердце, и все потому, что целых пять ней была в него по-дурацки влюблена.
– Подожди, я сейчас. – Он выпустил мои руки и поднялся.
– Куда ты?
– Скажу парнишке, чтобы не ждал. Я приподнялась на постели.
– Ляг, – приказал он. Я послушно вытянулась под одеялом. – Я сейчас вернусь. Не вставай.
– Не буду.
Его долго не было, я уже думала – уехал, но потом он вернулся, принес стакан молока с медом и две таблетки. Я села и выпила молоко.
– Не надо таблеток.
– Лучше прими.
– Я боюсь засыпать. Мне будут сниться кошмары.
– Я посижу с тобой. Не уйду, пока ты не уснешь.
Я проглотила таблетки, задержав дыхание, чтобы не подавиться. Опять легла.
– Ты, наверное, думаешь, что я брежу.
– Не говори глупостей. Я нервно хихикнула:
– Ну да, перестань нести этот бред.
– Слушай, Руфь, тебе сейчас лучше помолчать. Не говори больше ничего. Потом расскажешь.
– Не уходи.
– Не уйду, если ты замолчишь. – Он укрыл меня… – Закрой глаза и постарайся ни о чем не думать. – Я повернулась на бок и закрыла глаза. – Все будет хорошо. Только постарайся сейчас ни о чем не думать, – тихо сказал он и выключил свет.
Он еще что-то негромко говорил, словно усыпляя меня. Я несколько раз открывала глаза, чтобы посмотреть, здесь ли он. Потом уснула. Мне снилось, что я поднимаюсь к заснеженной вершине огромной горы, но как только сажусь в подъемник, он превращается в колесо. Я белка в колесе. Отчаянно перебираю лапками, чтобы оказаться наверху, но не понимаю, двигаюсь ли вообще, потому что времена года вокруг постоянно меняются. На пути мне все время попадается дерево; оно то сверкает пышной золотой кроной, то шелестит зелеными листьями, то ветки голые и дрожат на холодном ветру, то покрыты снегом. Я не знаю, это одно и то же дерево или разные. Хочу посмотреть, насколько продвинулась, и оглядываюсь; колесо накреняется, и я чуть не падаю. «Дурацкое колесо, – сердито повторяю я. – Дурацкое старое колесо». Наконец мне удается убедить себя, что раз пейзаж меняется, то я все-таки не бегу на месте; но тут я теряю равновесие и падаю вниз-вниз-вниз по склону, слыша за собой чей-то грубый хохот. И просыпаюсь в полной темноте. «Пейзаж не менялся, – успеваю сообразить я той частью сознания, которая еще спит. – Менялись колеса». Я включила свет и осмотрела комнату. Ничего не изменилось, только Дэвид ушел. В моем затуманенном сознании вспыхнула искра насмешливой жалости к себе, когда я вспомнила, что он обещал охранять мой сон. Я опустила голову на подушку.
Комната не изменилась, изменился Дэвид.
Свернулась под одеялом в комочек.
При чем тут Дэвид, это же сон. Сон тоже ни при чем, виновата кровать, просто чужая…
Я проснулась и сразу поняла, что спала слишком долго. Фернет не преминула указать мне на это, несколько раз повторив, что все давно позавтракали и ушли. Я старалась не смотреть на часы. Чтобы не думать, начались ли похороны или, наоборот, уже закончились. Наверное, если бы отец позвонил мне до окончания похорон, я простила бы его. Не по доброте, просто потому, что мне это было нужно самой. Я проснулась все с тем же жутким чувством нереальности происходящего: мне казалось, мои глаза – это маленькие окошечки, сквозь которые я рассматриваю меняющиеся картинки в калейдоскопе и одновременно нахожусь там, за стеклом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Только вот тебе придется пробираться ко мне тайком. Если бы я снимала комнату, нам не надо было бы прятаться.
– Ну, так в чем дело? – спросил Дэвид. – Не теряйся.
– А я и не теряюсь. Пошли, поищем что-нибудь выпить. Мы прошли в гостиную. Штаммы играли в шахматы. Рядом с ним стоял бокал, рядом с нею – чашка кофе. Я в первый раз почувствовала себя лишней. Мы направились к выходу, но Хелен Штамм успела нас заметить.
– Входите, молодые люди, присаживайтесь.
– Мы не хотим мешать.
– А вы и не мешаете, я все равно проигрываю. Кстати, Дэвид, вы, конечно, играете и шахматы. Доиграйте за меня, а я приготовлю всем нам чего-нибудь выпить.
Она вскочила с кресла, а Дэвид послушно занял ее место. Принесла из кухни лед, смешала три коктейля. Потом Уолтер Штамм и Дэвид заканчивали игру, а мы с ней сидели на большом диване и разговаривали о моих занятиях и о том, как все устроить с Борисом и Лоттой, если я останусь жить у Штаммов. Появился Борис, который был в гостях у мальчика в этом же доме, и ему позволили перед сном выпить бокал вина. Лотта с другом вернулась после полуночи, когда мы играли в слова. Лотта устала, но была очень хороша: с высокой прической и в черном бархатном платье с широкой юбкой. Они разделись, и Лотта унесла пальто в гардеробную, не взглянув на меня.
– Как вечеринка, Брук? – спросил Уолтер Штамм.
– Неплохо, сэр, но Лотта не в настроении.
– Это неудивительно.
Уолтер смутился, как будто его вопрос звучал бестактно в данных обстоятельствах. Но сами эти обстоятельства казались настолько невероятными, что все остальное воспринималось как должное. Смерть Мартина была не первой, с которой мне пришлось столкнуться, но она мало походила на другие. Я помнила смерть дедушки и бабушки; мой дядя по матери погиб во время войны; моя одноклассница умерла от опухоли мозга. Каждый раз мы подолгу говорили об умерших, только о них, как будто обыденные разговоры были бы оскорблением их памяти, откровенным признанием, что жизнь продолжается и ее бурное течение не оставляет времени для переживаний. Но о смерти Мартина не упоминали. Говорили о чем угодно – о комнатах, сдающихся внаем, о занятиях и даже о тряпках. За весь день имя Мартина возникло в разговоре всего два раза: я случайно произнесла его в споре с Дэвидом, а Хелен Штамм – утром, когда рассказывала мне о приготовлениях к похоронам. «Интересно, – подумала я, – говорят ли о нем дома? Скорее всего ему там как раз воздают должное, а если о ком и не упоминают, так обо мне».
Лотта вернулась в гостиную, и Хелен Штамм налила ей и Бруку вина. Они ненадолго присоединились к нам, но играть уже никому не хотелось. У меня опять стали закрываться глаза, и я вышла из игры задолго до ее окончания. Не помню, в какой момент Хелен сообщила Лотте, что я пока поживу у них и, она надеется, подольше. Никогда не забуду, как Лотта прижала руки к груди, словно в нее вонзили нож, вскочила и выбежала из комнаты.
– Боже мой! – воскликнула Хелен Штамм, нарушив неловкую тишину. – Кто-нибудь понимает, в чем дело? Руфь?
Я покачала головой – и солгала.
– Она сегодня вообще странно себя ведет, – заметила Хелен. – Впрочем, в данных обстоятельствах это не удивительно. Она сердится на вас?
– Не знаю. Возможно. – Я взглянула на Дэвида, но он внимательно изучал содержимое своего бокала. – Наверное, мне лучше с ней поговорить.
Она кивнула. Стряхнув сонливость, я встала. Прежде чем идти в комнату Лотты, умылась холодной водой в кухне. Слегка придя в себя, прошла по коридору, постучала в ее дверь и попросила разрешения войти.
– Входите, – ответила она.
Вид комнаты, как и внешность хозяйки, мало говорил о ее вкусах и пристрастиях. Приятные обои в цветочек, белые кружевные шторы и кружевное покрывало на постели, аккуратный письменный стол, удобный стул перед ним, мягкий голубой ковер на полу, несколько полок с книгами над столом. Все книги обернуты, словно хозяйка боялась, что названия могут выдать ее пристрастия случайному посетителю. А может быть, это было сделано и с намерением украсить комнату. Лотта стояла перед зеркалом со щеткой для волос в руке; мне показалось, она схватила ее минуту назад, чтобы притвориться занятой.
– Можно с тобой поговорить?
– Пожалуйста. – И начала расчесывать волосы, не отрывая взгляда от зеркала.
Я прикрыла дверь и ждала, когда она закончит. Наконец она положила щетку и повернулась ко мне. Лицо выражало ровно столько же, сколько голубой купальный халат, в который она успела переодеться. Я мысленно подготовилась к разговору с ней, но сейчас, взглянув на это спокойное, ничего не выражающее лицо, забыла, что хотела сказать.
– Ты позволишь мне сесть?
Она пожала плечами. Я прислонилась к дверному косяку.
– Лотта… ты не первый человек, которому я не нравлюсь. Но обычно тот, кому не нравлюсь я, не нравится и мне. Или я по крайней мере знаю, почему ко мне так относятся.
Намек на улыбку.
– Мартин тут ни при чем, – сказала я. – Это не имеет к нему отношения?
Улыбка – если это была улыбка – бесследно исчезла.
– Если из-за того, что я тебе сказала в машине… – Она прищурилась, удивившись или задумавшись. – Ты думала, я сделаю вид, что забыла? Притворюсь, что была временно не в себе? Так?
– Да.
– Как видишь, я не забыла. И не стану притворяться, что понятия не имею, почему у меня это вырвалось. Я знаю почему. Если хочешь, могу тебе объяснить.
Она опять пожала плечами. Я вздохнула.
– В том-то и дело, Лотта. Это не так уж важно. Ты невзлюбила меня еще до того, как узнала, что у меня есть брат.
Она не ответила.
– Я угадала?
– Да.
– Почему?
Она резко вздернула подбородок:
– Мы живем в свободной стране.
– Ох, Бога ради, не надо, – раздраженно ответила я. – Я пришла сюда не для того, чтобы узнать прописную истину.
– Я вас не приглашала.
– Прекрасно. – Я рассердилась и повысила голос: – Ты меня не приглашала. Ты не хотела, чтобы я пришла. Ты не предлагала мне комнату в этом доме и не хочешь, чтобы я осталась. Положим, я не останусь. Что дальше? Если я дам тебе слово, что не буду жить здесь, ты сменишь гнев на милость? Поговоришь со мной по-человечески?
– Какие у меня гарантии, что вы не останетесь?
– Чего ты от меня хочешь, Лотта? Может, дать тебе расписку? А потом перекреститься и умереть? За кого ты меня вообще принимаешь? Думаешь, я могу здесь остаться, когда ты ко мне так относишься? Зачем я тогда пришла бы говорить с тобой?
– Допустим, я вам поверю. Что дальше? Я коротко рассмеялась:
– Умрем, но не сдадимся, да? Ответа не последовало.
Я вздохнула:
– Ладно, Лотта. Я просто хочу знать, что тебе так не нравится во мне.
– Все.
Я непонимающе уставилась на нее. Такого я не ожидала.
– Все? Она кивнула.
На этот раз я рассмеялась от смущения. Я была готова услышать, что втерлась в доверие к ее родителям; что подавляла своего брата; что пыталась обманом завоевать ее любовь. Но такое!
– Как только ты увидела меня, так сразу поняла, что я тебе не нравлюсь?
– Почти, но я еще сомневалась.
– А когда сомнения исчезли?
– На озере.
– Я делала там что-нибудь особенно тебе неприятное?
– Все.
Я растерялась. Впрочем, я всегда терялась в ее присутствии. Судорожно попыталась восстановить в памяти те первые несколько дней, но не могла вспомнить ни одного неприятного эпизода.
– Что значит «все»? Я не верю. Так не бывает.
– Тогда зачем спрашивать? – В ее голосе, до сих пор спокойном, прорезалось что-то детское, появились обиженные нотки.
– Но это же глупо! Тебе не нравится все, что я делаю. Не нравится, как я чищу зубы? Как держу нож и вилку?
– Все! – выкрикнула она с ненавистью. – Терпеть вас не могу! Когда вы сюда явились в первый раз, мне не понравилось, с каким видом вы вошли. Будто это ваш дом. Ни капельки страха или волнения, ничего. Я даже подумала, что вы мамина подруга.
Почему-то ее слова звучали так знакомо, хотя я абсолютно точно раньше их не слышала.
– Вот оно что. Я оказалась недостаточно робкой. – Я специально поддразнивала ее, чтобы она высказалась до конца. Как следователь, который пытается докопаться до истины.
– Скажете, глупо? Ну и ладно. Мне плевать, говорите что угодно. Все равно все вранье.
Мне хотелось смеяться и плакать одновременно. Безмятежная малышка Лотта, такая спокойная, такая сдержанная. Я знакома с ней почти год, а мне и в голову не приходило, что она меня ненавидит. Сколько раз я пыталась понять, что в ее отношении ко мне вызвано природной замкнутостью, а что – нежеланием иметь со мной дело. Неужели этот злобно огрызающийся подросток – та девочка, с которой мне хотелось бы подружиться, несмотря на разницу в возрасте? И все это время в ее воспаленном детском воображении складывались образы один чудовищнее другого! Чем же я ее так обидела? Как будто ничем. Да она и не упоминала об обидах, если не считать обидным сам факт моего существования, и уж, конечно, я запомнила бы любое, самое незначительное недоразумение. Если бы оно было. Но ведь ничего не было!
Но тогда откуда это чувство, словно все, что она говорит, я уже слышала? Ее ненависть удивила меня – и в то же время не удивила. Ее отношение ко мне несправедливо, ее поведение почти намеренно жестоко. Но почему же я на нее не сержусь, не пылаю справедливым негодованием… Она воспринимает меня в искаженном виде, ничего общего не имеющего с действительностью. А я почему-то понимаю, что она имеет в виду….
– Извини, – сказала я. – Я не… Я не могу… – Повернулась к ней спиной и открыла дверь.
– Руфь?
Я обернулась.
– Вы ведь не забудете? – Выражение ее лица резко изменилось: в нем были страх и упрямство. Словно она боялась меня и все-таки хотела настоять на своем.
– О чем?
– Вы обещали уехать, если я скажу вам…
Я улыбнулась. Устало – так я теперь улыбаюсь своей пятилетней дочке, которая не понимает, почему я не хочу еще почитать, когда у меня болит горло. И молча покачала головой. Лотта вздохнула с видимым облегчением. Я закрыла дверь и пошла в свою комнату. Включила свет, огляделась и подумала, каким-то будет мое следующее жилье. Прошла в ванную, умылась. Вытирая лицо, увидела себя в зеркале. Мне показалось, что мое отражение утратило объемность. Как рисунок на стене. Я повесила полотенце на вешалку и еще раз взглянула в зеркало, но не избавилась от наваждения. Похоже, я схожу с ума. Как иначе объяснить ощущение нереальности происходящего? Что-то со мной не так. Или со всеми остальными, но это менее вероятно. Отец и я. Хелен Штамм и я. Лотта и я. И я. Я. Я. Я.
Единственное, что было для меня бесспорно реальным, – это смерть Мартина. Я даже слишком быстро поверила в ее реальность.
Я вернулась в спальню, легла в постель, но не стала выключать свет: хотела видеть окружающие предметы. Лежала с открытыми глазами и подозрительно разглядывала комнату, будто это она против моей воли пыталась погрузить меня в сон. Раздался стук в дверь и голос Дэвида. Я забыла о нем. Ну и растяпа!
– Входи! – крикнула я.
Он открыл дверь. Уже в пальто и шляпе.
– Прости, Дэвид. Я забыла, что ты здесь. Расстроилась.
– Не бери в голову.
– Лотта очень странная девочка. Я ее не понимаю.
– Что произошло? – Он подошел к кровати.
– Как тебе сказать… Во всяком случае, здесь я не останусь. Не хочу. Слишком все сложно.
Он кивнул. Я протянула к нему руки, он присел на край кровати.
– Лоттин приятель подвезет меня домой.
– Чего ради?
– Ему по пути. – Он ухмыльнулся. – Угол Одиннадцатой и Пятой авеню… Старушка ушла спать, Штамм тоже испарился. Мы с мальчиком сидели и гадали, какого черта вы обе там делаете. – Он замолчал, но мне не хотелось ему ничего рассказывать. – Неплохой парнишка.
– Я тоже неплохая, – сказала я капризным тоном.
– Ты молодчага. – Он взъерошил мне волосы жестом, который я ужасно любила.
– Молодчага? Странное слово по отношению ко мне. Что это значит?
– Что ты чертовски хорошо держишься, несмотря на всю эту историю.
– Не уверена. Я как раз лежала и думала, что схожу с ума.
– Забавно, – ответил он, насмешливо улыбаясь. – А мне показалось, что ты разумнее, чем обычно.
– Куда уж забавнее.
Он наклонился и легонько поцеловал меня в щеку.
– Жаль, что мне не удалось тебя развеселить.
– Попробуй как-нибудь по-другому.
– Не могу. Машина уйдет.
– Ладно, теперь я хотя бы знаю, что тебе дороже.
Он встал:
– Завтра позвоню.
– Лотта злится на меня, – сказала я, чтобы удержать его и не оставаться в полном одиночестве, – из-за того, что я велела ей перестать реветь.
– Не понял.
– Из-за Мартина.
– Перестать реветь из-за Мартина? – Он недоверчиво посмотрел на меня.
– Как тебе объяснить? Я почти потеряла рассудок. Не могла плакать. Будто окаменела. С той минуты, как я узнала. А тут она. Ревет и ревет без передышки, как ненормальная. – Я разволновалась и села на кровати. – Ты меня понимаешь?
– Думаю, да.
– Дэвид, я знала все еще до того, как мне сказали. Я весь вечер хотела с тобой поговорить об этом и не могла. Они вошли… она вошла – миссис Штамм – и сказала, что произошел несчастный случай, и я сразу поняла, что он умер. Еще до того, как она сказала. Я как будто застыла. Ты не представляешь, как это…
Он снова сел на край кровати:
– Давай-ка ложись.
– Нет, я должна сказать…
– Говори, только ляг.
Я опустила голову на подушку. Протянула к нему руки, он взял их в свои.
– Почему я сразу догадалась? Это так страшно. Я не должна была догадаться. А потом – я же должна была кричать, плакать, говорить, что это неправда, и все время плакать, как Лотта. А я будто превратилась в глыбу льда. Даже заплакать не могла. Пока мы не приехали домой. То есть сюда. Я не могла выжать ни слезинки, а она ревела так, будто у нее разрывалось сердце, и все потому, что целых пять ней была в него по-дурацки влюблена.
– Подожди, я сейчас. – Он выпустил мои руки и поднялся.
– Куда ты?
– Скажу парнишке, чтобы не ждал. Я приподнялась на постели.
– Ляг, – приказал он. Я послушно вытянулась под одеялом. – Я сейчас вернусь. Не вставай.
– Не буду.
Его долго не было, я уже думала – уехал, но потом он вернулся, принес стакан молока с медом и две таблетки. Я села и выпила молоко.
– Не надо таблеток.
– Лучше прими.
– Я боюсь засыпать. Мне будут сниться кошмары.
– Я посижу с тобой. Не уйду, пока ты не уснешь.
Я проглотила таблетки, задержав дыхание, чтобы не подавиться. Опять легла.
– Ты, наверное, думаешь, что я брежу.
– Не говори глупостей. Я нервно хихикнула:
– Ну да, перестань нести этот бред.
– Слушай, Руфь, тебе сейчас лучше помолчать. Не говори больше ничего. Потом расскажешь.
– Не уходи.
– Не уйду, если ты замолчишь. – Он укрыл меня… – Закрой глаза и постарайся ни о чем не думать. – Я повернулась на бок и закрыла глаза. – Все будет хорошо. Только постарайся сейчас ни о чем не думать, – тихо сказал он и выключил свет.
Он еще что-то негромко говорил, словно усыпляя меня. Я несколько раз открывала глаза, чтобы посмотреть, здесь ли он. Потом уснула. Мне снилось, что я поднимаюсь к заснеженной вершине огромной горы, но как только сажусь в подъемник, он превращается в колесо. Я белка в колесе. Отчаянно перебираю лапками, чтобы оказаться наверху, но не понимаю, двигаюсь ли вообще, потому что времена года вокруг постоянно меняются. На пути мне все время попадается дерево; оно то сверкает пышной золотой кроной, то шелестит зелеными листьями, то ветки голые и дрожат на холодном ветру, то покрыты снегом. Я не знаю, это одно и то же дерево или разные. Хочу посмотреть, насколько продвинулась, и оглядываюсь; колесо накреняется, и я чуть не падаю. «Дурацкое колесо, – сердито повторяю я. – Дурацкое старое колесо». Наконец мне удается убедить себя, что раз пейзаж меняется, то я все-таки не бегу на месте; но тут я теряю равновесие и падаю вниз-вниз-вниз по склону, слыша за собой чей-то грубый хохот. И просыпаюсь в полной темноте. «Пейзаж не менялся, – успеваю сообразить я той частью сознания, которая еще спит. – Менялись колеса». Я включила свет и осмотрела комнату. Ничего не изменилось, только Дэвид ушел. В моем затуманенном сознании вспыхнула искра насмешливой жалости к себе, когда я вспомнила, что он обещал охранять мой сон. Я опустила голову на подушку.
Комната не изменилась, изменился Дэвид.
Свернулась под одеялом в комочек.
При чем тут Дэвид, это же сон. Сон тоже ни при чем, виновата кровать, просто чужая…
Я проснулась и сразу поняла, что спала слишком долго. Фернет не преминула указать мне на это, несколько раз повторив, что все давно позавтракали и ушли. Я старалась не смотреть на часы. Чтобы не думать, начались ли похороны или, наоборот, уже закончились. Наверное, если бы отец позвонил мне до окончания похорон, я простила бы его. Не по доброте, просто потому, что мне это было нужно самой. Я проснулась все с тем же жутким чувством нереальности происходящего: мне казалось, мои глаза – это маленькие окошечки, сквозь которые я рассматриваю меняющиеся картинки в калейдоскопе и одновременно нахожусь там, за стеклом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35