Остались от класса рожки да ножки.
— Лаша — ножки, Алка — рожки?
— Угу. Раньше хоть, какой никакой, а класс был. Теперь каждый сам по себе: пришел, отсидел, ушел.
— Как в трамвае. А Пшеничный куда уехал?
— Они в Дачном квартиру получили.
— Ого, далеко! Там, наверно, еще не скоро телефоны поставят.
— Между прочим, мы тоже на очереди стоим. Через два года будем жить в отдельной квартире.
— Счастливая.
— Чего, «счастливая», может, вас тоже на очередь поставят.
— Вряд ли, у нас комната большая.
Если б еще хоть папа с нами жил, может, и поставили бы, а так…
— Нин, а ванна у вас будет?
— А как же. Сейчас во всех новых квартирах ванны.
— Здорово! Представляешь, в каждой квартире собственная ванна, собственная кухня и собственный туалет!
— Прямо как у Лаши!
— Знаешь, теперь, когда старый класс развалился, я даже на Лашу смотрю с нежностью. Она была символом 9«б». По ней нас все узнавали: «А-а, это там, где Жирная, понятно…» Теперь символ остался, а класса нет.
— Ну, пошла фантазировать, сейчас Лаша приобретет космические масштабы. Про Ник. Миха. слыхала? Он тоже ушел из школы.
— Не может быть!
— Из-за нового директора.
— Ничего себе «новый». Он второй год.
— Раньше его не видно и не слышно было, а теперь разоряется: «Выровнять ряды! Подтянуться! Прекратить разгильдяйство!»
— Точно. Как на Николаевском плацу. Из-за этого солдафона и остальные учителя разбегутся.
— Ага. Он уже химичку выпер на пенсию. Заметила, по школе новый химик ходит, колобок такой?
— Угу. Жалко химичку. Привыкли мы к ней, как к Лаше.
— Ты лучше меня пожалей. Мне без Ник Миха — завал! Ни за что в институт не сдать.
— Без Николая Михайловича школа просто рухнула. Одни стены, разгораживающие коридор на стойла. Теперь нас с метками на ушах начнут перегонять из стойла в стойло.
— А повеселее ты ничего придумать не можешь?
— Повеселее? Пожалуйста. Разрешите представиться: мы — первый в стране выпуск после одиннадцатилетки. Наше образование поднято на космический уровень! По окончании школы каждая Лаша поступит в университет и так двинет научный прогресс, что затрещат мировые стандарты. Америка разинет рот и ближайшие двадцать лет будет догонять нас как паровоз ракету.
— Не знаю, где там от Лаши затрещит, но поступать в институт всем, кто перешел в вечернюю школу, будет в два раза легче, чем нам. У них практически не будет конкуренции.
— Вот видишь, ты сама думаешь о грустном.
— Наверно, из-за дождя. Какой сентябрь отвратительный.
Кап — на нос, кап — на щеку, кап — прямо по макушке, неужели это из-за Пшеничного так муторно? Раньше сентябри для меня были самые счастливые, а этот — прямо, как промозглая зима. Сейчас приду домой: пусто, холодно, ничего делать не хочется.
— Ой! Мам, ты дома? Одна разбираешь протоколы? Без меня?
— Да, я сегодня осталась дома поработать. Мне нужно с тобой поговорить.
Неужели я что-нибудь натворила? Мама таким тоном со мной говорит только, когда я провинюсь. Вроде, в последнее время ничего такого не было?
— Давай я помогу с протоколами.
— Чуть позже. Садись рядышком на диван.
— Ничего, я здесь постою, а то я с улицы, холодная.
— Ты теперь совсем взрослая, и мне нужно с тобой посоветоваться. Как ты смотришь на то, что мы с Анатолием Петровичем поженимся?
Нет! Не надо со мной советоваться! Я еще не взрослая! Советоваться можно только с тем, от кого что-нибудь зависит. Кто может помочь. А мне и с собой-то не справиться.
— Конечно… если тебе так лучше.
— Видишь ли, в моем возрасте и при моем положении партию составить очень трудно, а Анатолий Петрович — человек, интересный, художник…
— Конечно, конечно…
Какое же это советование? Разве мама спрашивает про нашу с ней жизнь? Она спрашивает про свою отдельную жизнь. Я в ее жизни ничего не понимаю.
— Я рада, что ты так хорошо приняла это известие. Не то, что твоя бабушка. Ты себе представить не можешь, что она устроила. Стала закатывать истерики, взбудоражила всех соседей, угрожала, что повесится! В конце концов, написала письмо мне на работу. Представляешь, это родная мать называется! Хорошо еще, секретарь парторганизации — мой хороший знакомый, не дал письму никакого ходу. А то совершенно неизвестно, как все могло обернуться.
Значит, это правда, что мама уедет к Анатолию Петровичу. Как же она там справится? Одну студию пока убираешь, полдня пройдет, а еще квартира, еда, посуда. Котлетами из кулинарии ведь его кормить не будешь. Он не привык.
— А как же диссертация?
— На первых порах будет трудно.
— Я могу приезжать помогать.
— Конечно, конечно, только разумнее, если ты останешься жить в этой квартире. Потому что, если ты переедешь к нам, сюда моментально вселится твой отец.
— Он сюда больше не приедет.
— И моя жизнь еще неизвестно, как сложится. Вполне возможно, что эта комната мне опять понадобится. Да и о тебе нужно подумать, ты уже большая, выйдешь замуж, тебе тоже понадобится жилплощадь
— Но ты же будешь иногда сюда приезжать?
— Ну, разумеется! Ты же моя дочь. Кровные узы — самые сильные. Деньги на твое содержание я буду давать каждый месяц бабушке. Или два раза в месяц, как тебе удобнее?
— Все равно.
— Или, если захочешь, пусть бабушка с тобой поживет.
— Попробую сначала одна.
— Вот и прекрасно. Я в твоем возрасте приехала из глухой провинции в Ленинград, поступила в институт и тоже жила абсолютно самостоятельно.
Мама — сильная, волевая, а я — нет.
Ладно. Стыдно распускаться. Ася с пятого класса живет одна, Ларуська давно замужем и укатила на север, а я все держусь за мамину юбку.
Жутко представить, как я каждый вечер буду сидеть одна. Не будет сил ни уроки делать, ни убирать, ни готовить. Останется только лежать целый день, свернувшись на холодном диване.
Но— но не распускаться! Сожмешь волю в кулак и встанешь!
И в школе придется изворачиваться, чтоб не догадались, что у меня уже двух родителей нет.
Ладно. Не впервой прорехи семейной жизни тряпьем прикрывать.
А как проскальзывать между Ксенией и Еленой Яковлевной, чтобы не лезли с вопросами?
Превратишься в тень, станешь человеком-невидимкой.
Нет. Не могу. Уже сейчас меня начинает обволакивать серая пыль. Сначала ноги, руки. Потом всю запеленает толстым слоем. Потом совсем погребет, как под пеплом Везувия…
И когда через тысячу лет меня раскопают археологи, никто не будет знать, что я умерла от одиночества.
— Бабушка, звонят! Пойди, открой!
— Опять лакей полную корзину принесет. И куда только все ложить будем?
— Бабушка, это не лакей, это посыльный называется. И в студии сколько угодно места. Можно пока на стулья доски положить.
— Черт с ним, как он называется! Денег жалко! Столько денег на лакеев угробили, а кормить людей нечем!
— Как же нечем, смотри сколько деликатесов.
— Декальтесами твоими сыт не будешь. Декальтесы в одну минуту слизнут, а в желудке опять пусто.
— Бабушка, ты не понимаешь, это специальный такой прием — а ла фуршет. Люди не есть придут, а поздравить.
— Чего выдумываешь-то, кто это без стульев поздравляет?
— Гости будут стоя пить вино, есть бутерброды, разговаривать.
— Ну-ка, постой весь вечер на ногах, да еще на больных! Срам! На всю свадьбу шесть стульев! Своих нет — так у соседей бы одолжили.
— Но ведь за границей все так делают.
— За границей, у них, может, ноги другие. А наши постоят-постоят, поудивляются на дурость хозяев, а потом начнут таскать стулья от соседей.
— Бабушка, это же будут интеллигентные люди, им не надо рассиживаться наедаться.
— Небось, вашим «интеллигентным» кур да уток жареных подать, так они их в унитаз не спустят!
— При чем тут унитаз? Если ты мне не поможешь, я до вечера не успею столько бутербродов наделать.
— Не буду я этих уродов лепить. Отродясь такого не видала!
— Почему уроды? Смотри, как красиво: полоска икры черная, полоска красная, полоска кеты розовая, полоска масла желтая. Что значит художник!
— У-у-у, проплакала я все глазоньки из-за дочки-кровину-ушки! Ой, умоляла ее да не выходить за худо-ожника! За клоуном жила, горе мыкала, теперь за худо-ожником несчастная намается!
— Бабушка не причитай как на похоронах! Мажь хлеб маслом.
— У-у-у, пове-ешусь, нацеплю на шею уда-авочку и повешусь! Мать сыра земля даст успокоение моей ду-ушеньке!
— Не стыдно тебе, ты еще при людях такое заведи. Придет мамина кафедра, художники из комиссии, и ты нас опозоришь.
— Кого это я когда опозорила?! Да у нас с Мишей не то что там задрипанные художники — начальники главка молочных поросят кушали. И ничего! Не отравились. Так что я культуру побольше твоёва понимаю.
— Конечно, понимаешь, только не мажь столько масла. Мамина свадьба — просто уникальная: она объединит людей науки и искусства. Это же открытие новой эпохи.
— Как же, наоткрывают они с пьяных глаз.
— Перестала плакать, ну вот и умница. Теперь возьми большой нож и режь булку вот так: тонко-тонко. А я буду ломтики укладывать и украшать.
— Чего «тонко-тонко», люди подумают, что мы даже хлеба для них пожалели.
— Не подумают, они знают, что так принято.
— Кто знает? Художники? Да они как с голодного острова — на водку-жратву навалятся — и нет пятисот рублей. Сглотнут как одну копеечку. А отдаривать чем будут? Скатертями да вилками? Куда их потом? В комиссионку?
— Нехорошо считать чужие деньги.
— Как это чужие?! Мои деньги, кровные. На пенсии сэкономила. Свои они давно профукали на югах да на мебелях.
— Бабушка, режь булку, не успеем.
— Не успеем — и черт с ним! Пусть твоя мать приходит и сама расхлебывает кашу, которую заварила. Стыдно сказать, бабе сорок шесть, почти профессором работает — и ей, видите ли, свадьба понадобилась! Тьфу, невеста липовая!
— Почему «липовая»?
— Как же не липовая, я в шестнадцатом замуж выходила, даром, что из рабочих, у меня в приданом две шубы было: одна кенгуровая, другая — пумовая, белья постельного, рубашек голландского полотна с филейной вышивкой, одеял, подушек…не пересчитать!
— Сейчас из кенгуру и пумы шубы шить — варварство.
— Ну, раз ты не людей, а зверей жалеешь, так и выходи замуж с голым задом.
— Бабушка!
— Что «бабушка»! Не буду я больше твои дурацкие бутерброды вертеть! У меня от них спину как клещами разрывает! У-у-у, смерёдушка моя пришла!
— Не надо, бабушка, плакать. Ты просто устала. Ляг, полежи.
— Чует мое сердце, не переживу я этой свадьбы! Нет, не переживу-у-у!
— Сейчас принесу свое пальто и укрою тебя. Поспишь немного и сразу почувствуешь себя лучше.
Дура, зачем сказала, что из кенгуру шуб не шьют, пусть себе бы перечисляла, сколько у нее пододеяльников да наволочек было. Вот теперь одна осталась. Скоро мама из загса приедет, а у меня ничего не готово. И бутерброды пошли какие-то нестандартные, Анатолий Петрович увидит — скажет, что дорогие продукты испортила.
Эх, разныться бы, как бабушка и сбежать домой. Но нельзя. Пока гости первую порцию бутербродов едят, нужно успеть нарезать вторую, третью. Потом чай, чашки уносить-приносить. А грязная посу-уда! Лучше не думать. Ой, капнула соленая капля на розовую рыбу. Ничего, соленое на соленом не будет заметно. Ой! Совсем глаза прохудились! Нужно бежать под холодный кран, а то заметят.
Теперь громко-громко себе командовать: хлеб-масло, сыр-колбаса! Быстрее! Хлеб-масло — сыр-колбаса! Еще быстрее!!! Хлеб-масло — сыр-колбаса!!!
Ну вот. Слезы и ушли обратно в глаза. Работаем, как Чаплин на конвейере! Гаечный ключ — поворот. Гаечный ключ — поворот. Суп влился в рот — рот промокнули.
— Ва-ань, а Вань, дашь контрошу списать?
— После Ник Миха, ты у нас единственная надёжа.
— Не, Вань, ты ей не давай, ты мне дай. Я тебе за это петушок на палочке куплю.
— Нужен ему твой петушок, ему чо посерьезнее надо, да Вань?
— Могём и посерьезнее. Как, сговоримся, Вань?
— Ну что ты за тварь бессловесная, с тобой как с человеком, а ты знай лыбишься.
— Да бросьте вы его, он теперь без Ник Миха пустое место. Новенькая математичка ему покажет четверку в кружочке. Всю дорогу в дураках ходить будет.
— Чо без Ник Миха? Он мне велел приходить.
— КУДА?
— К нему заниматься.
— К НЕМУ ДОМОЙ?
— Нет, посмотрите на этого единоличника! За что деревенщине такое счастье?
Опять Алка за свое принялась. Пора останавливать.
— Алла, способности не зависят от того, в деревне человек родился или в городе.
— ТЕБЯ про способности не спросила! Что, уело, что не будешь больше в любимчиках?
— Я ни у кого в любимчиках не ходила.
— Расска-азывай! А хочешь, скажу, чего ты за Ваню заступаешься? Этот дурак в тебя втрескался, а у тебя и радости полные штаны.
— Тебя это не касается.
— Зато за тобой одни уроды бегают.
— Какие уроды?
— Что я не вижу на Красной заре: тебя на сборку пошлют — и хромоножка заводской на сборке, тебя в упаковочную — и он тут как тут вертится.
— Он не урод. У него чудные наивные глаза пятилетнего ребенка.
— Вот-вот, весь в тебя.
— Что ты ко мне прицепилась?
— А ты заплачь! Больно нервная стала. Лечиться на Пряжке пора.
— ЗВОНО-ОК!!!
Посмотрела бы я, какие у Алки нервы были, если б она тоже ночи напролет не спала. Одно то, как я спать укладываюсь, уже заслуживает Пряжки.
Цирк! Человек вместо того, чтоб спокойно улечься на тахту или диван, бегает полночи с раскладушкой и примеривается, где бы ее поставить, чтоб от всех стен подальше. Пол вокруг раскладушки обводит керосином. Раму дверей обливает кипятком. Нормального одеяла и матраса не признает — подстилает зимнее пальто, укрывается демисезонным. Как в блокаду.
Дальше — еще смешнее. Сто раз за ночь нелепый человечек вскакивает и ползает с фонариком по постели, отыскивая кровопийц. Когда находит преступника, слюнявит клочок газеты и цап — ловит его. Даже убить клопа у человечка не хватает мужества, и он несет его спустить в унитаз.
Обхохочешься. Только кто бы из весельчаков мне объяснил, откуда эти несметные полчища клопов взялись? И почему они напали на меня именно тогда, когда уехала мама?
Не только клопы, но и соседи стали принимать космические масштабы. Раньше, при маме, сидели тихонькие, чай пили, не лезли ни к кому. А при мне вдрызг распустились: пьют, орут, дерутся. Выломали в комнате замок, разбросали наши вещи из шкафа. Украли вино, которое остались еще от папиных гостей. Не жалко бутылок. Противно ощущение оплеванности.
Что, дочка клоуна, слезу на радость Алке собралась пустить? Хочешь предать независимое племя детей артистов? Небось, Ася не разнылась бы, она и в двенадцать лет умела одна выживать. Нет, ты вспомни, спиной вспомни леденящую кожу ее черного дивана. Мурашки от надвигающихся чудищ — шкафов. Крохотный островок света от настольной лампы, задавленный темнотой. Зловещие рожи в мутном трюмо.
Я бы на ее месте свернулась клубком, жевала сухой кофе и ждала, когда, наконец, пройдут бессмысленные годы детства. Ася была не такой, она не ждала счастливого будущего. Она кусалась и царапалась, как зверек, который за дешево не отдаст свою жизнь. И смеялась над теми, кто лез к ней со своей жалостью.
Вспомнила? То-то же. А то, подумаешь, два-три клопа промаршировали через ее комнату! Что сразу в крик? Нужно шевелить мозгами, а не слезы по промокашке размазывать.
Вот они идут рядами топ-топ, как римские легионеры, форсируют любые преграды: раз-два. Стоп! А плавать они умеют? Нет. Клопы — твари сухопутные. Значит, нужно ножки раскладушки поставить в корыта с водой. Раз-два, левой, раз-два левой! Но у меня только одно корыто. А у раскладушки три ноги, значит, нужно три корыта! На месте стой, раз-два! Где взять еще два? Купить? Просить у бабушки мамины деньги, а потом окажется, что клопы очень даже любят купаться? Одолжить одно у Ксении и еще одно у Елены Яковлевны для эксперимента? Представляю, как они после этого начнут ко мне лезть. Клопы после соседей покажутся божьими тварями.
НАПЛЕВАТЬ! Даешь корытную флотилию против вражеских полчищ!
— Ты чего, уставилась в одну точку и улыбаешься? Физичка на тебя уже третий раз посмотрела. Сейчас влепит пару.
— Думаю о роли корыта в борьбе человечества за независимость.
— Ты хочешь сказать за чистоту?
— Нет. За человеческое достоинство.
— И какова эта роль?
— Не столь велика, как об этом пишут в учебниках. Корыто и даже два корыта ничего не дадут без силы духа и находчивости.
— КВНа насмотрелась?
— Угу.
— Слушай, ты мне своим корытом напомнила. Меня мать уже который день просит постирать в прачечной белье. Да мне ее и самой жалко — кормит, обстирывает двух великовозрастных лодырей: моего папочку и братика! Но как подумаю, сколько простыней жмыхать в лохани!
— Вы еще стираете в дворовых прачечных, в деревянных огромных лоханях?
— А вы?
— Нашу прачечную давно снесли.
— Давай после уроков пойдем к тебе заниматься. А то у меня с математикой — завал, с физикой — завал и вообще…
ОГО!
Кло— опы! Кру-угом! Ксения с мужиком -напра-аво! «Техникумовский» — нале-ево! Ровняйсь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63