Первый яркий
луч кольнул глаза, закружил пляску света и теней. Человеку, скрытому в
болотной траве, и без того дальше носа ничего не разобрать, а тут и вовсе
неудобьсказуемое буйство началось. Кто и умеет ходить в камышах - все одно
закружит.
Семен упорно ломился по кабаньей дорожке, и впрямь нелегкая вынесла
его на сухой островок. Черные и желтые полосы обезумело качались перед
воспаленным взором, и потому Семен сначала разглядел лишь серую тушку
заваленного подсвинка и долго не мог понять, отчего тот лежит на боку и
почему не убегает, созывая на семенову голову едигеевых ловцов
А потом зверь, замерший над задранной свинкой, приподнял верхнюю губу,
обнажив вершковые зубы, и плотоядный рык пригнул к земле испуганные черни.
Семена словно дубинкой по затылку тяпнули. Так и замер на полушаге, не
видя в полосатом безумии полосатого охотника. Одна пасть висит в воздухе, и
пронзительные желтые глаза мерцают над ней.
- Чур меня, - забормотал Семен, пятясь от призрака. - Сгинь,
нечистый...
Зверь раздраженно хлестнул хвостом, и Семен, наконец, разглядел
хищника, по-котовьи припавшего к земле. Вот только длины в страшном котище
было аршина четыре, не меньше.
Зверь лютый, о котором на Руси всего и памяти осталось, что в
скоморошинах! А тут, значит, схоронился зверь, рыщет по прохожую душу,
искайяй, кого поглотити. Семен глянул в желтые с прорезью глаза и ощутил
себя мышом перед котофеевой мордой. Но лютовище не торопилось прыгать, лишь
гнало непрошенного гостя от лакомой поросятины.
Семен, оступаясь, пятился прочь от страшного места, и даже когда
камыши скрыли пирующего тигра, не осмелился повернуться и задать стрекача.
Так и бежал рачьим манером, покуда не вломился прямо в руки посланным на
поимку татарам.
Когда татары неожиданно насели на него, Семен с перепугу взревел
истошно, а увидав людские хари, чуть целоваться не полез. Не думал даже,
что не удался побег, до того счастлив был зверя лютого избегнуть.
Безропотно позволил связать себя и только твердил, указывая на камыши:
- Там... там... барс, зверь лютый...
Кибитники не поняли, что бормочет беглец, но решили проверить. Один
погнал Семена к лагерю, а двое других, приготовив арканы, отправились по
семеновым следам, искать своей гибели.
Семена тем временем притащили к судну. Остальные полоняне уже сидели
на палубе, ожидая решения судьбы. Семена повалили на доски и набили на шею
деревянную рогатку, прикрутив к ней обе руки.
Заполоскал на ветру парус, гортанно закричали мореходы, и русский
берег остался позади. Полоса камышей быстро потускнела, неразличимая
глазом, и если бы не островки, маячившие то тут, то там, так и вовсе бы
память о земле пропала, словно вернулись ноевы времена, когда один Арарат
из вод торчал.
Тихоходная буса, по утиному кланяясь, резала волны. Никто из
корабельщиков ни малейшего внимания не обращал на пленников, и даже
горбоносый охранник сидел, привалившийсь к борту и, положа кривую саблю на
колени, смурно глядел в голубеющую даль.
И тут Игнашка Жариков взвыл по-звериному и одним прыжком сиганул в
воду.
Чернобородые персы заметались по кораблю, стражник ужасно замахал
саблей, кто-то схватился за руль, кто-то попытался спустить парус, но
капитан заорал, требуя повиновения, и сумятица улеглась.
Игнашка, широко взмахивая руками, саженками плыл прочь. Капитан вынес
наверх лук, наложил стрелу, прицелился. Стрела плеснула у самой головы
пловца, разошелся одинокий круг, и ничего не стало.
- Сгубили паренька, антихристы... - простонал дядя Савел. - Даже если
и не попал, все равно потонет.
- Это еще как поглядеть, - возразил Митрий Павлов. - Может, он просто
нырнул. Жариковы - они умеют, это же панинские мужики, у них озеро
большое...
Семен тоскливо глядел, стараясь увидать среди пенящихся волн Игнашкину
голову. Смутно было на душе, хоть сам следом прыгай. Одна беда - рогатка не
пускает, да и без нее никуда бы Семен не доплыл. Речка Упрейка - это тебе
не Панинское озеро: долговские жители народ сухопутный.
Раздосадованный купец велел со зла набить колодки на всех рабов, хотя
уже ясно было, что больше никто в море сигать не станет. Так в колодках и
отвезли бедолаг через Хвалынское море в торговый город Дербент.
Первый чужеземный город, который довелось повидать Семену. Не таким
представлялся он в детстве, когда так славно пелось, подыгрывая себе на
брылясах:
Ах, Дербень, Дербень Калуга,
Дербень, КАлуга моя!
Тула, Тула первернула,
Тула родина моя...
Где она ныне - Тула, родина моя?
Чудился Дербень-город гудошным, скоморошным, балалаечным местом, а
оказался пыльным, словно выцветшим от нестерпимого зноя, и недобрым к
русским полонянам.
Город тянулся поперек узкой береговой полосы, да не просто город, а
стена преогромная, без конца и краю. С одной стороны уходила стена к горам,
теряясь вдали, а другой падала в море, и там из воды торчали притопленные
башни, словно дербентский владыка берегся вооруженного набега хамсы и
стерляди. На ближайшем холме городилась цитадель - большая крепость
Нарын-Кала, неуютно уставившаяся пушками и на русскую сторону, и к
непокорным горам, и на собственный посад, не раз баловавший возмущениями.
Прежде Семен каменного воинского строения не знавал, так дербентская
стена страховидной показалась, где такую воинской силой одолеть!.. Видать,
могуч кизилбашский шах, поболее тишайшего царя. Потом уже, побродивши по
свету, понял Семен, что крепость была прежде сильна, а ныне по малолюдству
не защитна, стены поветшали и, зане случись воинское сидение, против
тюфяков и единорогов не устоят.
Но пока еще не все ушло в предание, и как прежде говорливо шумел
людный дербентский базар, равно привечая и кумыка, и гордого лезгина, из
недальнего аула, и кубачинца - мастера золотых дел, и спесивого хорасанца,
и темнолицего индуса в белой чалме. Торговали нефтью, шелком, седельной
сбруей, камкой и узорчатым товаром, что на Русь идет, а всего больше -
людьми. Этим промыслом Дербень-город издавна славен. Русских купцов в
Дербени много, по всему базару ходят, а в невольничьих рядах не бывают. Где
еще лихим людям ясырь брать, как не в России? Каждый второй поставленный на
продажу - русич, смотреть на горемык - душу рвет, а из полона выкупать -
мошне накладно. Вот и обходят стороной.
На невольничьем рынке пленников быстро расхватали: товар ходкий. Это
только в родных краях ивашек лукошками продают - пучок за пятачок, а на
чужбине русский мужик ценится.
Семена, а вместе с ним и Василия купил дербентский сала-уздень Фархад
Нариман-оглы. Был Фархад-ага толст и добродушен, в жаркий полдень любил
посидеть в тенечке у тонко нарезанной дыни и порассуждать о неизреченной
мудрости Аллаха. Двое новых невольников, разбиравших к тому времени по пяти
слов, молча слушали: Семен хмуро, Василий - с готовностью кивая на каждое
понятое слово.
Иной раз оказывалось, что хозяин не просто думает вслух, а велит
что-то сделать, рабы же по тупоумию своему продолжают стоять и слушать.
Тогда бек начинал злиться и пронзительно кричал:
- Динара!..
Из дома выскакивала Дунька, тоже русская полонянка, но схваченная еще
во младенчестве, и толмачила новичкам господские приказания.
Дуньке шел пятнадцатый год, у нее были серые глаза и нос с
конопушками. Татарский наряд дико смотрелся с ее русацким видом, казалось,
будто Дунька наряжена к святкам и сейчас запоет коляду.
При первом же знакомстве Дунька рассказала, что она христианка,
православная и, несмотря на это, ходит у хозяйки в любимицах. Фатьма и
впрямь выделяла Дуньку среди прочих служанок. Другие рабыни и полы драют, и
белье моют, и на сыроварне готовят соленый овечий сыр. А Дунька вечно при
Фатьме, щеголяет в юбке из крашенной кутии и монистах, позванивающих
старинными греческими драхмами с изображением бабы-копейщицы и глазастых
ночных сов.
Вечерами Дунька часто забегала к землякам, с которыми хоть поговорить
могла на полузабытом родном наречии. Болтала ни о чем, делилась куцыми
девичьими мечтами:
- Фатьма обещала меня никому не продавать, а когда время подойдет,
замуж выдать: за своего, за русского, чтобы христианин был.
Васька при этих словах приосанивался, вид принимал гордый и
неприступный, а Семен продолжал сидеть, как сидел: не о нем речь идет, он
человек женатый.
- Вот хоть бы и за тебя, Сема. Возьмешь меня в жены?
- Есть у меня жена, дома осталась.
- А-а... - огорчилась Дунька. - Красивая, небось?
- Я в этом не понимаю. Меня малолетком женили, никто и не спросил.
- Ну так и плюнь на нее, все равно домой уже не попасть. А здесь бы
ага нам дом подарил, как люди бы жили.
- Фу ты, бесстыжая! - не выдержал Васька. - Прямо при людях женатому
мужику на шею виснешь! Бога побойся, распустеха!
- Это ты, что ли, в люди метишь? - не осталась в долгу Дунька. -
Сначала сопли втяни, губошлеп! А ты, Сема, его не слушай. Коли не любишь
жену, так и не думай о ней. Это на Руси двум женам не бывать, а тут закон
другой, тут и десять можно.
- Неладно ты шутишь, Дуня, - тихо сказал Семен, и Дунька сразу
погасла, словно водой кто плеснул.
Через месячишко, когда рабы худо-бедно, но стали сказанное понимать,
Фархад-ага разделил их, направив каждого на свою работу. Услужливого
Василия оставил при себе на всякие посылки по делам торговым да служебным.
Уздень знал, что в тайных делах иноземец надежней, у него ни родных здесь,
ни близких, ему никого не жалко. А Семена, хмурого да непокорливого,
определил в пастухи. Семен, услыхав хозяйское распоряжение, промолчал, хоть
и удивился: пастушье дело нехитрое, знакомое с малолетства, вот только
здоровому парню заниматься им не с руки, это промысел стариковский да
младенческий, неспешная работа под рожок и сопелку.
Недоразумение разъяснилось, когда Семену вручили посох с железным
жалом, ржавую саблю и привели трех преогромных лохматых овчарок, каждая из
которых с легкостью задавит волка, не говоря уже о пришлом человечишке.
Оказывается, Семен был должен не столько пасти овец, сколько хранить их от
набегов кюрали. В горных аулах довольно всякого сброду живет, и чужие овцы
всем пригодятся.
Под житье Семену отвели старый пастуший балаган. Хоть и не весть какая
хоромина, а все-таки свой угол, где можно голову притулить. С утра Семен
выгонял овец в горы, поздним вечером приводил в загон. К полудню на
пастбище появлялись работницы и принимались доить маток. Дивно было
смотреть на такое Семену... не коров доят, не коз, а овец. Хотя, если
подумать, тоже скотина не хуже иной. А волокнистый овечий сыр Семену так
даже по вкусу пришелся.
Недели через две вместо одной из старых татарок на склон заявилась
Дунька.
- Здорово, пастушонок! - звонко крикнула она и, поставив на землю
горшок, как ни в чем не бывало, принялась за дойку.
- Ты чего? - спросил Семен, - в немилость попала?
- Вот еще! - фыркнула Дунька. - Сама отпросилась. Надоело в доме, хуже
горькой редьки. Куда ни ткнись - всюду Васька, заединщик твой. Ходит
гоголем, надутый, что рыбий пузырь. Проходу от него нет. Я-ста такой,
мы-ста сякой. А тут хорошо... - Дунька набрала на ладонь зачуток молока,
растерла по лицу. - Молоком умоюсь, веснушки пропадут, стану белая да
красивая, глядишь, и ты в меня влюбишься.
Семен стоял, кусая губы.
- Не люба тебе чернавка, да? - спросила Дунька.
- Не в том дело, Дуняша, - тихо сказал Семен, - я ведь уже говорил:
женатый я. Меня отец девяти лет окрутил.
- Так и что с того? На Руси так, а здесь по-другому. Места тут
магометовы и обычаи магометовы. Был бы дома, так и дело другое, а здесь
никакого греха нет, чтобы две жены иметь. И обо мне подумай, что же мне, за
Ваську выходить?.. когда я на него и смотреть-то не могу. А так - продаст
хозяин на сторону, в наложницы, думаешь сладко? Уже приценивались, армянин
один из Джульфы: толстый, глазки масляные... цену хозяину давал, я еле
уговорила Фатьму, чтобы она меня не отпускала... Соглашайся, Сема. Я бы
тебя жалела, ухичила во всем...
Семен повернулся и, волоча посох, пошел к сбившимся в кучу яркам.
Смутно было на душе и нездорово. С чего так получается: человек
предполагает одно, а судьба располагает по-своему? Мечтал иноком стать, а
тебя в блудодеи пишут. И, главное, силы нет противостать. Говоришь: "Нет",
- а в самой душе надрывно тянет: "Да-а!.." Заступи, спаси, помилуй и
сохрани нас, боже, твоею благодатию.
Семен поднял посох и с силой ткнул жалом в ногу, разом просадив сапог
и ступню.
* * *
Думал облегчение найти, а сыскал только больший искус.
Третий день Семен лежит в балагане с распухшей ногой, а Дунька рядом -
ухаживает. О своем молчит, но и без слов все ясней ясного. Фатьма тоже
Дуньку жалеет, к себе ни разу не позвала. Дунька все дела переделает,
пригорюнится, сядет в уголке, глядит оттуда мокрыми глазами.
Семену и самому не весело. Рад бы в рай, да грехи не пускают.
Дощатая дверь отворилась, вошел Фархад-ага. Оглядел домишко, мизинцем
выдворил Дуньку за дверь. Вздохнув, опустился на кошму.
- Как твоя нога, Шамон?
- Благодарение Аллаху, получше, - ответил Семен, и сам подивился, как
легко сказалось ему по-азербайджански, и как просто соскользнуло с языка
имя чужого бога.
- Мне стало ведомо, что у тебя есть некоторые затруднения, - продолжил
Фархад. - Трудно быть христианином, еще труднее исполнять христианский
закон. Если бы ты принял истиную веру, твои дела было бы легко устроить.
Кадий Шараф мой близкий приятель, он развел бы тебя с прежней женой, не
взяв никакой платы.
Семен покачал головой.
- Я родился христианином и с божей помощью христианином умру.
- Я мог бы понудить тебя, - сказал Фархад задумчиво, - но мусульманин
по принуждению - лишь наполовину мусульманин. К тому же, я чту мудрейшего
Ал-Газали, который учил: "Не мучайте тварей Аллаха, потому что Аллах дал их
вам в собственность, а если бы захотел, то отдал бы вас в их
собственность." Когда живешь у самой границы, эту мысль не стоит забывать.
А что касается Динары, то подумай хорошенько. Древний мудрец сказал: "Рука,
отделенная от тела, лишь по названию рука". Я к тому добавлю: "Мужчина,
отделенный от женщины, лишь по названию мужчина". Неволить тебя не буду.
Выздоравливай, Шамон. А когда встанешь, то придешь и сообщишь нам свое
решение.
Фархад ушел, оставив Семена в вящем смущении.
Как быть? Может, плюнуть, да согласиться? Он не девка, с него не
убудет. Оно, конечно, грех немалый, так ведь не согрешишь - не покаешься,
не покаешься - не спасешься. А с шемаханской рабой жить - не с чужой женой
блудовать, такой грех отмолить можно...
Семен покачал головой. Ох, силен лукавый, любит душу мутить! Фроська,
какая ни есть паршивая, а супруга законная, и второй не бывать...
Одна - только у попа жена, - шепнул искуситель, и Семена от этих
мыслей ажно передернуло, - и хоть в Стоглавце записано со слов Григория
Богослова будто лишь первый брак - закон, а уже второй - прощение, третий -
законопреступник, и четвертый - нечестие, понеже свинское есть житие, так
Грозному царю и четвертый брак в закон был. А у тебя и вовсе не брак,
женка-то на Туле осталась, а Дуньку тебе дают для сласти телесной. Отец
себе такого не возбранял.
Вспомянул Семен отца - как ожгло всего. Мигом искус пропал, твердо
решил Семен в душе своей: не бывать такому блядству.
А через неделю, когда подошел срок, согласился взять Дуньку за себя.
У персов свадеб не играют. Аллаху дела нет, кто с кем в постель
повалился. Богатеи, само собой, пиры устраивают, гостей созывают, хвалятся
казной, нарядами. А чтобы в церковь пойти, хоть бы и в свою мечеть - этого
не бывает. Тем более никакой свадьбы не положено рабу подневольному.
Хозяин привел Дуньку, сказал:
- Вот тебе жена. Живите счастливо, Аллах вас не оставит, - и ушел,
прикрыв дверь пастушьего балагана.
Дунька сидела куклой в красном невестином платье, руки сложила на
коленях, замерла перед Семеном словно кура перед мясницким ножом. А у
Семена и самого захолонуло внутри, сробел хуже мальчишки.
Потом подошел, Дуньку по волосам погладил:
- Вот оно как, Дуняша.
Та судорожно кивнула:
- Да, и подруги нет, косу переплести некому. Но это ничего, я сама
переплету.
Путаясь дрожащими пальцами, принялась распускать толстую косу. И когда
волосы свободно рассыпались по плечам, Семена вдруг охватила нетерпеливая
дрожь.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Колодезь'
1 2 3 4 5 6
луч кольнул глаза, закружил пляску света и теней. Человеку, скрытому в
болотной траве, и без того дальше носа ничего не разобрать, а тут и вовсе
неудобьсказуемое буйство началось. Кто и умеет ходить в камышах - все одно
закружит.
Семен упорно ломился по кабаньей дорожке, и впрямь нелегкая вынесла
его на сухой островок. Черные и желтые полосы обезумело качались перед
воспаленным взором, и потому Семен сначала разглядел лишь серую тушку
заваленного подсвинка и долго не мог понять, отчего тот лежит на боку и
почему не убегает, созывая на семенову голову едигеевых ловцов
А потом зверь, замерший над задранной свинкой, приподнял верхнюю губу,
обнажив вершковые зубы, и плотоядный рык пригнул к земле испуганные черни.
Семена словно дубинкой по затылку тяпнули. Так и замер на полушаге, не
видя в полосатом безумии полосатого охотника. Одна пасть висит в воздухе, и
пронзительные желтые глаза мерцают над ней.
- Чур меня, - забормотал Семен, пятясь от призрака. - Сгинь,
нечистый...
Зверь раздраженно хлестнул хвостом, и Семен, наконец, разглядел
хищника, по-котовьи припавшего к земле. Вот только длины в страшном котище
было аршина четыре, не меньше.
Зверь лютый, о котором на Руси всего и памяти осталось, что в
скоморошинах! А тут, значит, схоронился зверь, рыщет по прохожую душу,
искайяй, кого поглотити. Семен глянул в желтые с прорезью глаза и ощутил
себя мышом перед котофеевой мордой. Но лютовище не торопилось прыгать, лишь
гнало непрошенного гостя от лакомой поросятины.
Семен, оступаясь, пятился прочь от страшного места, и даже когда
камыши скрыли пирующего тигра, не осмелился повернуться и задать стрекача.
Так и бежал рачьим манером, покуда не вломился прямо в руки посланным на
поимку татарам.
Когда татары неожиданно насели на него, Семен с перепугу взревел
истошно, а увидав людские хари, чуть целоваться не полез. Не думал даже,
что не удался побег, до того счастлив был зверя лютого избегнуть.
Безропотно позволил связать себя и только твердил, указывая на камыши:
- Там... там... барс, зверь лютый...
Кибитники не поняли, что бормочет беглец, но решили проверить. Один
погнал Семена к лагерю, а двое других, приготовив арканы, отправились по
семеновым следам, искать своей гибели.
Семена тем временем притащили к судну. Остальные полоняне уже сидели
на палубе, ожидая решения судьбы. Семена повалили на доски и набили на шею
деревянную рогатку, прикрутив к ней обе руки.
Заполоскал на ветру парус, гортанно закричали мореходы, и русский
берег остался позади. Полоса камышей быстро потускнела, неразличимая
глазом, и если бы не островки, маячившие то тут, то там, так и вовсе бы
память о земле пропала, словно вернулись ноевы времена, когда один Арарат
из вод торчал.
Тихоходная буса, по утиному кланяясь, резала волны. Никто из
корабельщиков ни малейшего внимания не обращал на пленников, и даже
горбоносый охранник сидел, привалившийсь к борту и, положа кривую саблю на
колени, смурно глядел в голубеющую даль.
И тут Игнашка Жариков взвыл по-звериному и одним прыжком сиганул в
воду.
Чернобородые персы заметались по кораблю, стражник ужасно замахал
саблей, кто-то схватился за руль, кто-то попытался спустить парус, но
капитан заорал, требуя повиновения, и сумятица улеглась.
Игнашка, широко взмахивая руками, саженками плыл прочь. Капитан вынес
наверх лук, наложил стрелу, прицелился. Стрела плеснула у самой головы
пловца, разошелся одинокий круг, и ничего не стало.
- Сгубили паренька, антихристы... - простонал дядя Савел. - Даже если
и не попал, все равно потонет.
- Это еще как поглядеть, - возразил Митрий Павлов. - Может, он просто
нырнул. Жариковы - они умеют, это же панинские мужики, у них озеро
большое...
Семен тоскливо глядел, стараясь увидать среди пенящихся волн Игнашкину
голову. Смутно было на душе, хоть сам следом прыгай. Одна беда - рогатка не
пускает, да и без нее никуда бы Семен не доплыл. Речка Упрейка - это тебе
не Панинское озеро: долговские жители народ сухопутный.
Раздосадованный купец велел со зла набить колодки на всех рабов, хотя
уже ясно было, что больше никто в море сигать не станет. Так в колодках и
отвезли бедолаг через Хвалынское море в торговый город Дербент.
Первый чужеземный город, который довелось повидать Семену. Не таким
представлялся он в детстве, когда так славно пелось, подыгрывая себе на
брылясах:
Ах, Дербень, Дербень Калуга,
Дербень, КАлуга моя!
Тула, Тула первернула,
Тула родина моя...
Где она ныне - Тула, родина моя?
Чудился Дербень-город гудошным, скоморошным, балалаечным местом, а
оказался пыльным, словно выцветшим от нестерпимого зноя, и недобрым к
русским полонянам.
Город тянулся поперек узкой береговой полосы, да не просто город, а
стена преогромная, без конца и краю. С одной стороны уходила стена к горам,
теряясь вдали, а другой падала в море, и там из воды торчали притопленные
башни, словно дербентский владыка берегся вооруженного набега хамсы и
стерляди. На ближайшем холме городилась цитадель - большая крепость
Нарын-Кала, неуютно уставившаяся пушками и на русскую сторону, и к
непокорным горам, и на собственный посад, не раз баловавший возмущениями.
Прежде Семен каменного воинского строения не знавал, так дербентская
стена страховидной показалась, где такую воинской силой одолеть!.. Видать,
могуч кизилбашский шах, поболее тишайшего царя. Потом уже, побродивши по
свету, понял Семен, что крепость была прежде сильна, а ныне по малолюдству
не защитна, стены поветшали и, зане случись воинское сидение, против
тюфяков и единорогов не устоят.
Но пока еще не все ушло в предание, и как прежде говорливо шумел
людный дербентский базар, равно привечая и кумыка, и гордого лезгина, из
недальнего аула, и кубачинца - мастера золотых дел, и спесивого хорасанца,
и темнолицего индуса в белой чалме. Торговали нефтью, шелком, седельной
сбруей, камкой и узорчатым товаром, что на Русь идет, а всего больше -
людьми. Этим промыслом Дербень-город издавна славен. Русских купцов в
Дербени много, по всему базару ходят, а в невольничьих рядах не бывают. Где
еще лихим людям ясырь брать, как не в России? Каждый второй поставленный на
продажу - русич, смотреть на горемык - душу рвет, а из полона выкупать -
мошне накладно. Вот и обходят стороной.
На невольничьем рынке пленников быстро расхватали: товар ходкий. Это
только в родных краях ивашек лукошками продают - пучок за пятачок, а на
чужбине русский мужик ценится.
Семена, а вместе с ним и Василия купил дербентский сала-уздень Фархад
Нариман-оглы. Был Фархад-ага толст и добродушен, в жаркий полдень любил
посидеть в тенечке у тонко нарезанной дыни и порассуждать о неизреченной
мудрости Аллаха. Двое новых невольников, разбиравших к тому времени по пяти
слов, молча слушали: Семен хмуро, Василий - с готовностью кивая на каждое
понятое слово.
Иной раз оказывалось, что хозяин не просто думает вслух, а велит
что-то сделать, рабы же по тупоумию своему продолжают стоять и слушать.
Тогда бек начинал злиться и пронзительно кричал:
- Динара!..
Из дома выскакивала Дунька, тоже русская полонянка, но схваченная еще
во младенчестве, и толмачила новичкам господские приказания.
Дуньке шел пятнадцатый год, у нее были серые глаза и нос с
конопушками. Татарский наряд дико смотрелся с ее русацким видом, казалось,
будто Дунька наряжена к святкам и сейчас запоет коляду.
При первом же знакомстве Дунька рассказала, что она христианка,
православная и, несмотря на это, ходит у хозяйки в любимицах. Фатьма и
впрямь выделяла Дуньку среди прочих служанок. Другие рабыни и полы драют, и
белье моют, и на сыроварне готовят соленый овечий сыр. А Дунька вечно при
Фатьме, щеголяет в юбке из крашенной кутии и монистах, позванивающих
старинными греческими драхмами с изображением бабы-копейщицы и глазастых
ночных сов.
Вечерами Дунька часто забегала к землякам, с которыми хоть поговорить
могла на полузабытом родном наречии. Болтала ни о чем, делилась куцыми
девичьими мечтами:
- Фатьма обещала меня никому не продавать, а когда время подойдет,
замуж выдать: за своего, за русского, чтобы христианин был.
Васька при этих словах приосанивался, вид принимал гордый и
неприступный, а Семен продолжал сидеть, как сидел: не о нем речь идет, он
человек женатый.
- Вот хоть бы и за тебя, Сема. Возьмешь меня в жены?
- Есть у меня жена, дома осталась.
- А-а... - огорчилась Дунька. - Красивая, небось?
- Я в этом не понимаю. Меня малолетком женили, никто и не спросил.
- Ну так и плюнь на нее, все равно домой уже не попасть. А здесь бы
ага нам дом подарил, как люди бы жили.
- Фу ты, бесстыжая! - не выдержал Васька. - Прямо при людях женатому
мужику на шею виснешь! Бога побойся, распустеха!
- Это ты, что ли, в люди метишь? - не осталась в долгу Дунька. -
Сначала сопли втяни, губошлеп! А ты, Сема, его не слушай. Коли не любишь
жену, так и не думай о ней. Это на Руси двум женам не бывать, а тут закон
другой, тут и десять можно.
- Неладно ты шутишь, Дуня, - тихо сказал Семен, и Дунька сразу
погасла, словно водой кто плеснул.
Через месячишко, когда рабы худо-бедно, но стали сказанное понимать,
Фархад-ага разделил их, направив каждого на свою работу. Услужливого
Василия оставил при себе на всякие посылки по делам торговым да служебным.
Уздень знал, что в тайных делах иноземец надежней, у него ни родных здесь,
ни близких, ему никого не жалко. А Семена, хмурого да непокорливого,
определил в пастухи. Семен, услыхав хозяйское распоряжение, промолчал, хоть
и удивился: пастушье дело нехитрое, знакомое с малолетства, вот только
здоровому парню заниматься им не с руки, это промысел стариковский да
младенческий, неспешная работа под рожок и сопелку.
Недоразумение разъяснилось, когда Семену вручили посох с железным
жалом, ржавую саблю и привели трех преогромных лохматых овчарок, каждая из
которых с легкостью задавит волка, не говоря уже о пришлом человечишке.
Оказывается, Семен был должен не столько пасти овец, сколько хранить их от
набегов кюрали. В горных аулах довольно всякого сброду живет, и чужие овцы
всем пригодятся.
Под житье Семену отвели старый пастуший балаган. Хоть и не весть какая
хоромина, а все-таки свой угол, где можно голову притулить. С утра Семен
выгонял овец в горы, поздним вечером приводил в загон. К полудню на
пастбище появлялись работницы и принимались доить маток. Дивно было
смотреть на такое Семену... не коров доят, не коз, а овец. Хотя, если
подумать, тоже скотина не хуже иной. А волокнистый овечий сыр Семену так
даже по вкусу пришелся.
Недели через две вместо одной из старых татарок на склон заявилась
Дунька.
- Здорово, пастушонок! - звонко крикнула она и, поставив на землю
горшок, как ни в чем не бывало, принялась за дойку.
- Ты чего? - спросил Семен, - в немилость попала?
- Вот еще! - фыркнула Дунька. - Сама отпросилась. Надоело в доме, хуже
горькой редьки. Куда ни ткнись - всюду Васька, заединщик твой. Ходит
гоголем, надутый, что рыбий пузырь. Проходу от него нет. Я-ста такой,
мы-ста сякой. А тут хорошо... - Дунька набрала на ладонь зачуток молока,
растерла по лицу. - Молоком умоюсь, веснушки пропадут, стану белая да
красивая, глядишь, и ты в меня влюбишься.
Семен стоял, кусая губы.
- Не люба тебе чернавка, да? - спросила Дунька.
- Не в том дело, Дуняша, - тихо сказал Семен, - я ведь уже говорил:
женатый я. Меня отец девяти лет окрутил.
- Так и что с того? На Руси так, а здесь по-другому. Места тут
магометовы и обычаи магометовы. Был бы дома, так и дело другое, а здесь
никакого греха нет, чтобы две жены иметь. И обо мне подумай, что же мне, за
Ваську выходить?.. когда я на него и смотреть-то не могу. А так - продаст
хозяин на сторону, в наложницы, думаешь сладко? Уже приценивались, армянин
один из Джульфы: толстый, глазки масляные... цену хозяину давал, я еле
уговорила Фатьму, чтобы она меня не отпускала... Соглашайся, Сема. Я бы
тебя жалела, ухичила во всем...
Семен повернулся и, волоча посох, пошел к сбившимся в кучу яркам.
Смутно было на душе и нездорово. С чего так получается: человек
предполагает одно, а судьба располагает по-своему? Мечтал иноком стать, а
тебя в блудодеи пишут. И, главное, силы нет противостать. Говоришь: "Нет",
- а в самой душе надрывно тянет: "Да-а!.." Заступи, спаси, помилуй и
сохрани нас, боже, твоею благодатию.
Семен поднял посох и с силой ткнул жалом в ногу, разом просадив сапог
и ступню.
* * *
Думал облегчение найти, а сыскал только больший искус.
Третий день Семен лежит в балагане с распухшей ногой, а Дунька рядом -
ухаживает. О своем молчит, но и без слов все ясней ясного. Фатьма тоже
Дуньку жалеет, к себе ни разу не позвала. Дунька все дела переделает,
пригорюнится, сядет в уголке, глядит оттуда мокрыми глазами.
Семену и самому не весело. Рад бы в рай, да грехи не пускают.
Дощатая дверь отворилась, вошел Фархад-ага. Оглядел домишко, мизинцем
выдворил Дуньку за дверь. Вздохнув, опустился на кошму.
- Как твоя нога, Шамон?
- Благодарение Аллаху, получше, - ответил Семен, и сам подивился, как
легко сказалось ему по-азербайджански, и как просто соскользнуло с языка
имя чужого бога.
- Мне стало ведомо, что у тебя есть некоторые затруднения, - продолжил
Фархад. - Трудно быть христианином, еще труднее исполнять христианский
закон. Если бы ты принял истиную веру, твои дела было бы легко устроить.
Кадий Шараф мой близкий приятель, он развел бы тебя с прежней женой, не
взяв никакой платы.
Семен покачал головой.
- Я родился христианином и с божей помощью христианином умру.
- Я мог бы понудить тебя, - сказал Фархад задумчиво, - но мусульманин
по принуждению - лишь наполовину мусульманин. К тому же, я чту мудрейшего
Ал-Газали, который учил: "Не мучайте тварей Аллаха, потому что Аллах дал их
вам в собственность, а если бы захотел, то отдал бы вас в их
собственность." Когда живешь у самой границы, эту мысль не стоит забывать.
А что касается Динары, то подумай хорошенько. Древний мудрец сказал: "Рука,
отделенная от тела, лишь по названию рука". Я к тому добавлю: "Мужчина,
отделенный от женщины, лишь по названию мужчина". Неволить тебя не буду.
Выздоравливай, Шамон. А когда встанешь, то придешь и сообщишь нам свое
решение.
Фархад ушел, оставив Семена в вящем смущении.
Как быть? Может, плюнуть, да согласиться? Он не девка, с него не
убудет. Оно, конечно, грех немалый, так ведь не согрешишь - не покаешься,
не покаешься - не спасешься. А с шемаханской рабой жить - не с чужой женой
блудовать, такой грех отмолить можно...
Семен покачал головой. Ох, силен лукавый, любит душу мутить! Фроська,
какая ни есть паршивая, а супруга законная, и второй не бывать...
Одна - только у попа жена, - шепнул искуситель, и Семена от этих
мыслей ажно передернуло, - и хоть в Стоглавце записано со слов Григория
Богослова будто лишь первый брак - закон, а уже второй - прощение, третий -
законопреступник, и четвертый - нечестие, понеже свинское есть житие, так
Грозному царю и четвертый брак в закон был. А у тебя и вовсе не брак,
женка-то на Туле осталась, а Дуньку тебе дают для сласти телесной. Отец
себе такого не возбранял.
Вспомянул Семен отца - как ожгло всего. Мигом искус пропал, твердо
решил Семен в душе своей: не бывать такому блядству.
А через неделю, когда подошел срок, согласился взять Дуньку за себя.
У персов свадеб не играют. Аллаху дела нет, кто с кем в постель
повалился. Богатеи, само собой, пиры устраивают, гостей созывают, хвалятся
казной, нарядами. А чтобы в церковь пойти, хоть бы и в свою мечеть - этого
не бывает. Тем более никакой свадьбы не положено рабу подневольному.
Хозяин привел Дуньку, сказал:
- Вот тебе жена. Живите счастливо, Аллах вас не оставит, - и ушел,
прикрыв дверь пастушьего балагана.
Дунька сидела куклой в красном невестином платье, руки сложила на
коленях, замерла перед Семеном словно кура перед мясницким ножом. А у
Семена и самого захолонуло внутри, сробел хуже мальчишки.
Потом подошел, Дуньку по волосам погладил:
- Вот оно как, Дуняша.
Та судорожно кивнула:
- Да, и подруги нет, косу переплести некому. Но это ничего, я сама
переплету.
Путаясь дрожащими пальцами, принялась распускать толстую косу. И когда
волосы свободно рассыпались по плечам, Семена вдруг охватила нетерпеливая
дрожь.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Колодезь'
1 2 3 4 5 6