Громко всхрапнул, очищая глотку, двумя пальцами распушил
крашенную хной бороду, так что набившийся песок осыпал его широкую грудь, и
громко, словно не лежал только что заживо погребенный, провозгласил:
- Хвала Аллаху милосердному!
Затем, не меняя выражения лица, закричал:
- Чего расселись, неверные? Товары ищите, верблюдов! Живо, шайтан вас
раздери!
Мавла послушно прекратил плакать, и все трое принялись тропить по
склону следы, призывая откликнуться живых и отыскивая умерших.
* * *
Всего уцелело восемь человек и двенадцать верблюдов - меньше трети
обоза. Нашлось кое-что из поклажи, но ни одного бурдюка с водой отыскать не
удалось. А это значит, те, кто выжил - тоже мертвы, но сначала намучаются
как следует на радость злобному Иблису и слугам его.
Словно в насмешку отыскались кажевасы с пустыми бурдюками. В каждый
Муса самолично заглянул: не осталось ли в складках немного воды. Сухи были
бурдюки и безнадежен завтрашний день. А послезавтрашнего дня для них и
вовсе не будет.
Можно, конечно, заколоть верблюда, достать пузырь... Но животина два
дня не поена и пыльную бурю под песком отлежала; не найдется в пузыре воды,
одна горькая слизь.
- Помолимся Аллаху, подателю благ, - предложил Муса, и правоверные
послушно вернулись к прерванному пятничному молению. Поистине, кого Аллах
собьет с пути, для того не найдешь дороги.
Семен не стал толочься поблизости, а пошел в сторону, внимательно
глядя, не вспучится ли где песок над лежащими телами. Живых найти надежды
больше нет, а вот отыскать бы бурдюки с водой, хотя бы пару... Глядишь, и
пособит господь доползти к Аль-Джухейшу.
Вскоре плавный изгиб бархана скрыл его от уцелевших, и Семен остался
наедине с Аллахом. Небо, обычно лиловеющее перед закатом, сегодня потчевало
взор всеми красками торговых шелковых рядов, от густой вайды до пурпура.
Самум ушел, но еще много дней пыльный туман будет расцвечивать закаты,
блазнить взгляд обманчивыми разливами мелкой воды.
Внизу, на самом дне шакки - узкого провала, разделяющего дюны, Семен
углядел какое-то пятно. Вряд ли это кто из их каравана, не успел бы домчать
туда испуганный верблюд, скорее лежит на каменистом дне выщебленный валун,
или обнажил ветер допотопную постройку: щерится в небо зубец каменной
кладки, чудом уцелевший, словно одинокий зуб в стариковском рту. Не раз в
своих скитаниях Семен встречал такие развалины, однажды даже монетку
подобрал у стены. За тыщу лет она ничуть не заржавела и была как вчера
чеканена. Медная денежка с надписью на неведомом, давно умершем языке, и
крестом на лицевой стороне. Значит, и тут христиане жили, уповая на
господа, веруя, что даст им пищу ко благовремении, а получили только песка
на могилы мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною. А может
быть, прав Ибрагимка, когда врет, будто был здесь рай земной, а после
согрешения Адамова в гневе выкорчевал господь сад, порушил строения, солью
и песком засыпал, чтобы памяти не осталось от прежней лепоты. А потом отдал
проклятые места на поругание язычникам. Боже милостивый, буди мне грешному.
Хотя до странного пятна оставалось саженей двести, Семен пошел вниз.
Ясно, что нет там ничего, а не посмотришь - покою не будет. Изноешься,
думая о брошенных бурдюках.
Подойдя ближе, остановился, склонил покрытую голову.
Словно в насмешку пески Эль-Джафура отдернули перед ним завесу
будущего, показав, что вскоре станется и с теми, кто уже схоронен под слоем
пыли, и с теми, кто скоро ляжет туда.
Колючий песок еще не стер с костей высохшую плоть, и мертвец лежал
перед Семеном во всей своей загробной красе, обняв черной сморщенной рукой
провалившийся круп коня. Должно быть, знатен был умерший, велик при жизни
своей, и конь его даже сейчас поражал тонкой стройностью бабок и горделивым
изгибом шеи. А ныне сгрудились погибшие у ног Семена, ничтожней стервятника
и ползучего гада, и даже прахом рассыпаться не попускает им господь.
Семен наклонился, безо всякого страха заглянул в пустые глазницы. Чего
пугаться-то? - скоро сам так же ляжешь. Только вместо парчовых отрепьев
будут висеть на костях обрывки простого бурнуса.
А богат был покойник, ничего не скажешь... как же занесла его нелегкая
сюда, в смертный край? Может, как и Семен, с караваном забрел, а может,
закинула давняя, позабытая война. Всадник-то не пустой встретился, при
оружии...
Семен осторожно потянул украшенную золотой насечкой рукоять, что
торчала из-под локтя лежащей мумии. Секунду рукоять не поддавалась, словно
мертвец не хотел отдавать меча, но затем клинок вынулся из ножен, радуя
глаз мелким узором, подобно змее, сменившей кожу и спешащей за первой в
новой жизни добычей.
Затаив дыхание Семен поднес клинок к глазам. Он не думал о том, где
стоит, и что не долго ему владеть этой саблей. Сейчас он любовался клинком.
Металл был неказист, серовато-желт и, где-то за пределами зренья, испятнан
крапинами и паутинными завитками, незаметными - серое на сером. Но для
того, кто понимает, нет вещи драгоценней. Что там золотая насечка, что
ножны, изукрашенные дорогими каменьями!.. Главное сокровище - невзрачная
серая полоса, несущая смерть супротивнику. Такие сабли во всем подлунном
мире наперечет. Это не дамасская сталь - хитроумная подделка, что в такой
цене у незнающих западных купцов, и даже не сорокоструйный песидский булат
"кирк-нердебан", где серые нити тянутся вдоль клинка, словно расчесанные
гребнем. Персидской работы оружье Семен видывал и даже в руках держал.
Спору нет - добрые клинки мастерит шахов оружейник Асадуллах, но эта
получше будет. Ни в Кандагаре, ни в Ширазе такого делать не умеют: только в
Кашмире варят серый булат, и случается, знаменитый мастер годы тратит на
одну такую саблю. Зато и сноса ей нет. На пробу владелец рубит саблей
железные гвозди, а потом роняет на лезвие женский волос и, коснувшись
незатупившегося острия, он сам, под тяжестью своей распадается на части.
Знатнейшие из знатных мечтают об индийском булате, а достался он
ыспаганскому невольнику, русскому мужику Семену Косорукому. Хотя и мужику
кой-что ведомо: недаром пять лет обучался военным премудростям в
анатолийской школе аджами огланов, откуда султан набирает янычар для своего
личного булука. С полувзгляда угадал Семен, что послал ему Аллах за день до
мучительной смерти.
И хотя не с кем биться в пустых песках, а неверному рабу и простого
ножика иметь не велено, не то что сабли, но раз ухватив ловкую рукоять,
Семен уже не мог расстаться с оружием. Сухая смерть - это как Аллах решит,
а сабли он не отдаст.
Семен осторожно попытал клинок: верно ли так гибок, как говаривал
однорукий учитель Исмагил ибн Рашид? Сабля послушно согнулась кругом, и в
рукояти нашлось углубление, куда можно вставить острие, обратив оружие в
пояс. Семен отпустил руку, клинок с певучим звуком распрямился, готовый к
бою
С такой вещью в руках и умирать не надо. Жаль и самой острой саблей не
выбить воды из сухого песка.
Семен скинул бурнус, поверх рубахи и шальвар обогнул саблю, так что
наведенный золотом крыж обратился в подобие диковинной пряжки, и намотал
сверху полотняный пояс. Вот и скрылась сабля под бедным рубищем, как не
было. А дорогие ножны, золото да яхонты пусть остаются где лежали. Кому они
тут нужны, разве что демонам преисподним.
* * *
Муса все еще выстаивал на коленях перед непреклонным богом. Счастливы
верующие, которые соблюдают свои молитвы. Это они наследуют рай, и в нем
они пребудут вечно.
Верно и Муса оставил земное, возжелав садов, где внизу текут реки. Так
пусть радуется своей сделке, которую заключил с Аллахом. Ведь это - великий
успех! - так сказал Магомет в песне о покаянии.
Семен вернулся незамеченным и опустился в длинной тени верблюда.
Завтра умирать, а у Семена на душе спокойно, словно только что жизнь к
добру повернула. И только увидав хозяина, понял Семен, чему радуется.
Сегодня отдал Аллах ыспаганина в Семеновы руки, и плевать, что всего на
день можно укоротить зловонную жизнь Мусы. Но раз уж въявь подошла гибель,
то прежде в ее глаза насмотрится рыжебородый купчина. Теперь, когда бедра
отягчает булат, шестеро караванщиков не станут преградой меж Семеном и
жирным кадыком Мусы Ыспаганца.
Семен приподнялся на локте, чтобы наполнить взор видом обреченного
хозяина. Муса, окончивший беседу с богом, все еще стоял на коленях. Истовое
лицо было темно, как у человека, обманутого в ожиданиях. Руки Муса держал
ладонями вверх, и на дрожащей ладони Семен различил блеск серебра.
Что за диво? С каких пор правоверный мусульманин молит Аллаха с
деньгами в руках? Или и впрямь вздумал Муса заключить сделку со всевышним?
Тяжело вздохнув, купец спрятал монеты, поднялся и сказал:
- Отдыхайте, правоверные. Завтра рано выйдем.
Что ж, завтра у Мусы еще будет день. Грешно было бы убивать его
сейчас, лишив завтрашних мук. Завтра вечером, не раньше, обнажит Семен свою
саблю.
Семен склонил голову на песок. Войлок, который служил постелью, тоже
пропал, ну да это не беда, здесь и ночами холодов не случается. Можно
переспать и на песке: кто пробовал, тот знает, каков бокам мягкий песочек.
Мавла Ибрагим подсел рядом, испытующе заглянул в лицо:
- А ты, Шамон, молился?
- Молился, - недружелюбно ответил Семен.
Любопытный вольноотпущенник мешал сладким мыслям о близящейся
расправе, к тому же, Семен вообще недолюбливал мавлу. Ибрагимка
рассказывал, будто прежде он тоже был христианской веры, но после того, как
взяли его магометане, уверовал в Аллаха, и Муса отпустил его, даровав
вольную. Мавле и впрямь жилось куда как легче, нежели Семену, которого Муса
угнетал хуже, чем хозяйка гнетет соленые грузди. Но рассказам о
христианстве Ибрагима Семен не доверял: какой же он христианин, когда
чернее черта? Правда, в Йемене, в несторианской церкви арапов куда как
много, но то вера не настоящая, они и троицы святой не знают. И все-таки,
пример мавлы вечным искусом стоял перед Семеном.
- Это хорошо, что молился, - неожиданно сказал Ибрагим. - Исса Христос
был среди сынов Сулеймана ибн Дауда, христианской молитвы джинны пустыни
боятся больше, чем магометовой. Сам погляди: ты остался, я остался, а
других, почти и не осталось...
- Ты, никак, снова веру менять решил? - спросил Семен. - А не помнишь,
куда Аллах обещал повести тех, котороые уверовали, потом отреклись, потом
опять уверовали и вновь отреклись, усилив неверие?
- Я так не говорил! - заторопился мавла. - Я только хотел сказать, что
крещение-то осталось, куда оно денется?
- А-а!.. - насмешливо протянул Семен. - А я-то льщусь, что обратил
тебя!..
Легко Семену насмешничалось, и искус пропал: перед костлявой все
равны, даже Христос смерти повинен был, хоть и попрал смерть смертью же.
И, не торопясь, с рассчетом, Семен так просто, между делом
полюбопытствовал:
- Слушай, Июбрагим, а чего это хозяин сегодня намаз не по всегдашнему
творил: сребренниками брякал, будто с Аллахом торговался?
- О-о!.. - прошипел чернокожий. - Это великая тайна! Туареги о ней
шепотом рассказывают, и корейшиты не смеют вслух произнести.
- Верно и впрямь тайна велика, коли всем известна, - заметил Семен, не
боясь, что мавла обидится и умолкнет: болтливосьть абиссинца была сильнее
обид, и при всяком удобном случае он погружался в пучину пустословия.
- Есть среди божьих угодников один, имя которому Аль-Биркер, - начал
Ибрагим. - Персы называют его ДарьЯ-бабА, что значит - водяной старик. Вид
его странен, а житье неведомо. Никто не знает, где он появился на свет, и
кто были его родители. Но когда Аль-Биркер достиг совершенных лет, враги
изгнали его род в пустыню. И там умерли от жажды все его родные: и отец, и
мать, и братья, и сестры, и дяди по отцу, и их дети, и вся родня со стороны
матери, и все друзья и дальние родственники, так что в конце Аль-Биркер
остался совсем один и шел по пескам, мучимый солнцем. Но сильней
полуденного зноя мучило Аль-Биркера неутешное горе. И тогда встал
Аль-Биркер, праведный перед Аллахом, и произнес такие слова: "Когда бы
здесь появился чистый колодец, я бы не стал из него пить, пока не напоил
всех жаждущих. И если бы волей Аллаха открылся свежий родник, я бы не
коснулся его губами, покуда есть на свете гибнущие без воды." И Аллах
услышал слова праведника и разверз перед ним грудь пустыни, показав реки,
что текут внизу и подземные источники. И Аль-Биркер спустился и зачерпнул
воды, но не стал пить, а понес людям, молящим о спасении. С тех пор он,
божьим соизволением носит по миру воду. ДарьЯ-бабУ видали не только здесь,
но и в Сирийской пустыне, и средь песков Большого Нефуда, и в знойной
Сахаре, и на солончаках Деште-Кивира. Всюду, где люди страдают без влаги,
является святой Биркер и приносит холодную воду подземных рек. Несчетное
число лет прошло с тех пор, мир изменился, и даже языка святого угодника
никто уже не понимает, но до сих пор Аль-Биркер не может напоить всех
людей, сколько их есть на свете. Велик труд его перед Аллахом и несомненны
заслуги, ибо сам ДарьЯ-бабА не выпил ни капли из той воды, что он носит
людям...
- За что же такое проклятие? - не выдержал Семен. - Так и последнего
грешника наказывать жестоко.
- На святом водоноше нет проклятия, - поправил Ибрагим. - В любой миг
может он вдоволь напиться воды и уйти в сад блаженства, где давно
приготовлено ему место среди избранных. Но он продолжает свое дело, получая
малую плату: один дирхем за полное ведро воды. В городе в базарный день
вода стоит дороже. Никогда ДарьЯ-бабА не просил денег, и никогда не брал
больше чем один дирхем. Люди сами кладут монету в пустое ведро, чтобы это
серебро свидетельствовало перед Аллахом о достойных делах.
- Хорошая сказка, - сказал Семен. - Сладко будет вспоминать ее,
подыхая на солнцепеке. Жаль, правды в ней мало.
- Не смей так говорить! - вскинулся мавла. - Все правда! Я об
Аль-Биркере еще дома слыхал.
- Мы с тобой на пару пятнадцать лет песками бродим, - сказал Семен. -
Так почему ни разу допрежь водоношу не видели?
- Прежде крайнего случая не было, а теперь он подошел. Вот и молится
хозяин с серебром в руках: зовет Аль-Биркера.
- Ну что ж, пусть зовет, - сказал Семен, пололжив руку на пояс, где
твердел согнутый булат. - Поглядим, поможет ли ему водяной старик.
* * *
Едва утро разукрасило пески в цвета фламинго и магнолии, обреченный
караван тронулся в путь. Надежды добраться к колодцу не было, но все же
пока человек идет, он жив. А Семеном двигало еще и радостное любопытство:
посмотреть, как станет умирать Муса, полтора десятка лет водивший его в
ошейнике раба.
Но Муса шел неутомимо, словно не поднималось на небосклон яростное
солнце, от которого не было защиты и спасения. Даже дневной остановки не
позволил ыспаганец, и два верблюда пали, а один из людей умер, сожженный
солнцем, и труп его остался позади.
И вновь настал вечер, а поскольку не было у людей никакого пропитания,
и не могли они ни приготовить мягкую джерату, ни заварить терпкий гирш,
возвращающий силы усталым, то оставалось им уповать на неизреченную волю
Аллаха.
- Помолимся Аллаху милосердному, - приказал Муса, распустив на брюхе
широченный поясной платок - бельбаг, и расстилая его вместо пропавшего
молитвенного коврика.
Семен привычно двинулся прочь. Ему хотелось еще раз полюбоваться своим
сокровищем и окончательно назначить: сейчас брать Мусу или позволить ему
прожить еще ночь и порешить при свете дня, когда меньше верится в смерть и
тошнее умирать.
Но уйти не удалось. При первом же Семеновом шаге Муса зыркнул недобрым
оком и, щеря почернелые от шербета зубы, проклекотал:
- Куда наметился, свиное ухо? Здесь стой, со всеми вместе. Аллаха
молить надо, чтоб живыми из песка выйти.
- Я не мусульманин, - покачал головой Семен, - Магомета не знаю и
молитвам вашим не учен. Верую во единого бога отца вседержителя, творца
неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого господа Исуса
Христа, сына божия, единородного, иже от отца рожденного прежде всех веком.
Света от света, бога истинна от бога истинна, рожденна, несотворенна,
единосущна отцу, имже вся быша. Нас ради человеком и нашего ради спасения
сшедше с небес и воплотихом от духа свята и Марии девы, и вочеловечшася
Семен размеренно произносил с детства знакомые строки.
1 2 3 4 5 6
крашенную хной бороду, так что набившийся песок осыпал его широкую грудь, и
громко, словно не лежал только что заживо погребенный, провозгласил:
- Хвала Аллаху милосердному!
Затем, не меняя выражения лица, закричал:
- Чего расселись, неверные? Товары ищите, верблюдов! Живо, шайтан вас
раздери!
Мавла послушно прекратил плакать, и все трое принялись тропить по
склону следы, призывая откликнуться живых и отыскивая умерших.
* * *
Всего уцелело восемь человек и двенадцать верблюдов - меньше трети
обоза. Нашлось кое-что из поклажи, но ни одного бурдюка с водой отыскать не
удалось. А это значит, те, кто выжил - тоже мертвы, но сначала намучаются
как следует на радость злобному Иблису и слугам его.
Словно в насмешку отыскались кажевасы с пустыми бурдюками. В каждый
Муса самолично заглянул: не осталось ли в складках немного воды. Сухи были
бурдюки и безнадежен завтрашний день. А послезавтрашнего дня для них и
вовсе не будет.
Можно, конечно, заколоть верблюда, достать пузырь... Но животина два
дня не поена и пыльную бурю под песком отлежала; не найдется в пузыре воды,
одна горькая слизь.
- Помолимся Аллаху, подателю благ, - предложил Муса, и правоверные
послушно вернулись к прерванному пятничному молению. Поистине, кого Аллах
собьет с пути, для того не найдешь дороги.
Семен не стал толочься поблизости, а пошел в сторону, внимательно
глядя, не вспучится ли где песок над лежащими телами. Живых найти надежды
больше нет, а вот отыскать бы бурдюки с водой, хотя бы пару... Глядишь, и
пособит господь доползти к Аль-Джухейшу.
Вскоре плавный изгиб бархана скрыл его от уцелевших, и Семен остался
наедине с Аллахом. Небо, обычно лиловеющее перед закатом, сегодня потчевало
взор всеми красками торговых шелковых рядов, от густой вайды до пурпура.
Самум ушел, но еще много дней пыльный туман будет расцвечивать закаты,
блазнить взгляд обманчивыми разливами мелкой воды.
Внизу, на самом дне шакки - узкого провала, разделяющего дюны, Семен
углядел какое-то пятно. Вряд ли это кто из их каравана, не успел бы домчать
туда испуганный верблюд, скорее лежит на каменистом дне выщебленный валун,
или обнажил ветер допотопную постройку: щерится в небо зубец каменной
кладки, чудом уцелевший, словно одинокий зуб в стариковском рту. Не раз в
своих скитаниях Семен встречал такие развалины, однажды даже монетку
подобрал у стены. За тыщу лет она ничуть не заржавела и была как вчера
чеканена. Медная денежка с надписью на неведомом, давно умершем языке, и
крестом на лицевой стороне. Значит, и тут христиане жили, уповая на
господа, веруя, что даст им пищу ко благовремении, а получили только песка
на могилы мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною. А может
быть, прав Ибрагимка, когда врет, будто был здесь рай земной, а после
согрешения Адамова в гневе выкорчевал господь сад, порушил строения, солью
и песком засыпал, чтобы памяти не осталось от прежней лепоты. А потом отдал
проклятые места на поругание язычникам. Боже милостивый, буди мне грешному.
Хотя до странного пятна оставалось саженей двести, Семен пошел вниз.
Ясно, что нет там ничего, а не посмотришь - покою не будет. Изноешься,
думая о брошенных бурдюках.
Подойдя ближе, остановился, склонил покрытую голову.
Словно в насмешку пески Эль-Джафура отдернули перед ним завесу
будущего, показав, что вскоре станется и с теми, кто уже схоронен под слоем
пыли, и с теми, кто скоро ляжет туда.
Колючий песок еще не стер с костей высохшую плоть, и мертвец лежал
перед Семеном во всей своей загробной красе, обняв черной сморщенной рукой
провалившийся круп коня. Должно быть, знатен был умерший, велик при жизни
своей, и конь его даже сейчас поражал тонкой стройностью бабок и горделивым
изгибом шеи. А ныне сгрудились погибшие у ног Семена, ничтожней стервятника
и ползучего гада, и даже прахом рассыпаться не попускает им господь.
Семен наклонился, безо всякого страха заглянул в пустые глазницы. Чего
пугаться-то? - скоро сам так же ляжешь. Только вместо парчовых отрепьев
будут висеть на костях обрывки простого бурнуса.
А богат был покойник, ничего не скажешь... как же занесла его нелегкая
сюда, в смертный край? Может, как и Семен, с караваном забрел, а может,
закинула давняя, позабытая война. Всадник-то не пустой встретился, при
оружии...
Семен осторожно потянул украшенную золотой насечкой рукоять, что
торчала из-под локтя лежащей мумии. Секунду рукоять не поддавалась, словно
мертвец не хотел отдавать меча, но затем клинок вынулся из ножен, радуя
глаз мелким узором, подобно змее, сменившей кожу и спешащей за первой в
новой жизни добычей.
Затаив дыхание Семен поднес клинок к глазам. Он не думал о том, где
стоит, и что не долго ему владеть этой саблей. Сейчас он любовался клинком.
Металл был неказист, серовато-желт и, где-то за пределами зренья, испятнан
крапинами и паутинными завитками, незаметными - серое на сером. Но для
того, кто понимает, нет вещи драгоценней. Что там золотая насечка, что
ножны, изукрашенные дорогими каменьями!.. Главное сокровище - невзрачная
серая полоса, несущая смерть супротивнику. Такие сабли во всем подлунном
мире наперечет. Это не дамасская сталь - хитроумная подделка, что в такой
цене у незнающих западных купцов, и даже не сорокоструйный песидский булат
"кирк-нердебан", где серые нити тянутся вдоль клинка, словно расчесанные
гребнем. Персидской работы оружье Семен видывал и даже в руках держал.
Спору нет - добрые клинки мастерит шахов оружейник Асадуллах, но эта
получше будет. Ни в Кандагаре, ни в Ширазе такого делать не умеют: только в
Кашмире варят серый булат, и случается, знаменитый мастер годы тратит на
одну такую саблю. Зато и сноса ей нет. На пробу владелец рубит саблей
железные гвозди, а потом роняет на лезвие женский волос и, коснувшись
незатупившегося острия, он сам, под тяжестью своей распадается на части.
Знатнейшие из знатных мечтают об индийском булате, а достался он
ыспаганскому невольнику, русскому мужику Семену Косорукому. Хотя и мужику
кой-что ведомо: недаром пять лет обучался военным премудростям в
анатолийской школе аджами огланов, откуда султан набирает янычар для своего
личного булука. С полувзгляда угадал Семен, что послал ему Аллах за день до
мучительной смерти.
И хотя не с кем биться в пустых песках, а неверному рабу и простого
ножика иметь не велено, не то что сабли, но раз ухватив ловкую рукоять,
Семен уже не мог расстаться с оружием. Сухая смерть - это как Аллах решит,
а сабли он не отдаст.
Семен осторожно попытал клинок: верно ли так гибок, как говаривал
однорукий учитель Исмагил ибн Рашид? Сабля послушно согнулась кругом, и в
рукояти нашлось углубление, куда можно вставить острие, обратив оружие в
пояс. Семен отпустил руку, клинок с певучим звуком распрямился, готовый к
бою
С такой вещью в руках и умирать не надо. Жаль и самой острой саблей не
выбить воды из сухого песка.
Семен скинул бурнус, поверх рубахи и шальвар обогнул саблю, так что
наведенный золотом крыж обратился в подобие диковинной пряжки, и намотал
сверху полотняный пояс. Вот и скрылась сабля под бедным рубищем, как не
было. А дорогие ножны, золото да яхонты пусть остаются где лежали. Кому они
тут нужны, разве что демонам преисподним.
* * *
Муса все еще выстаивал на коленях перед непреклонным богом. Счастливы
верующие, которые соблюдают свои молитвы. Это они наследуют рай, и в нем
они пребудут вечно.
Верно и Муса оставил земное, возжелав садов, где внизу текут реки. Так
пусть радуется своей сделке, которую заключил с Аллахом. Ведь это - великий
успех! - так сказал Магомет в песне о покаянии.
Семен вернулся незамеченным и опустился в длинной тени верблюда.
Завтра умирать, а у Семена на душе спокойно, словно только что жизнь к
добру повернула. И только увидав хозяина, понял Семен, чему радуется.
Сегодня отдал Аллах ыспаганина в Семеновы руки, и плевать, что всего на
день можно укоротить зловонную жизнь Мусы. Но раз уж въявь подошла гибель,
то прежде в ее глаза насмотрится рыжебородый купчина. Теперь, когда бедра
отягчает булат, шестеро караванщиков не станут преградой меж Семеном и
жирным кадыком Мусы Ыспаганца.
Семен приподнялся на локте, чтобы наполнить взор видом обреченного
хозяина. Муса, окончивший беседу с богом, все еще стоял на коленях. Истовое
лицо было темно, как у человека, обманутого в ожиданиях. Руки Муса держал
ладонями вверх, и на дрожащей ладони Семен различил блеск серебра.
Что за диво? С каких пор правоверный мусульманин молит Аллаха с
деньгами в руках? Или и впрямь вздумал Муса заключить сделку со всевышним?
Тяжело вздохнув, купец спрятал монеты, поднялся и сказал:
- Отдыхайте, правоверные. Завтра рано выйдем.
Что ж, завтра у Мусы еще будет день. Грешно было бы убивать его
сейчас, лишив завтрашних мук. Завтра вечером, не раньше, обнажит Семен свою
саблю.
Семен склонил голову на песок. Войлок, который служил постелью, тоже
пропал, ну да это не беда, здесь и ночами холодов не случается. Можно
переспать и на песке: кто пробовал, тот знает, каков бокам мягкий песочек.
Мавла Ибрагим подсел рядом, испытующе заглянул в лицо:
- А ты, Шамон, молился?
- Молился, - недружелюбно ответил Семен.
Любопытный вольноотпущенник мешал сладким мыслям о близящейся
расправе, к тому же, Семен вообще недолюбливал мавлу. Ибрагимка
рассказывал, будто прежде он тоже был христианской веры, но после того, как
взяли его магометане, уверовал в Аллаха, и Муса отпустил его, даровав
вольную. Мавле и впрямь жилось куда как легче, нежели Семену, которого Муса
угнетал хуже, чем хозяйка гнетет соленые грузди. Но рассказам о
христианстве Ибрагима Семен не доверял: какой же он христианин, когда
чернее черта? Правда, в Йемене, в несторианской церкви арапов куда как
много, но то вера не настоящая, они и троицы святой не знают. И все-таки,
пример мавлы вечным искусом стоял перед Семеном.
- Это хорошо, что молился, - неожиданно сказал Ибрагим. - Исса Христос
был среди сынов Сулеймана ибн Дауда, христианской молитвы джинны пустыни
боятся больше, чем магометовой. Сам погляди: ты остался, я остался, а
других, почти и не осталось...
- Ты, никак, снова веру менять решил? - спросил Семен. - А не помнишь,
куда Аллах обещал повести тех, котороые уверовали, потом отреклись, потом
опять уверовали и вновь отреклись, усилив неверие?
- Я так не говорил! - заторопился мавла. - Я только хотел сказать, что
крещение-то осталось, куда оно денется?
- А-а!.. - насмешливо протянул Семен. - А я-то льщусь, что обратил
тебя!..
Легко Семену насмешничалось, и искус пропал: перед костлявой все
равны, даже Христос смерти повинен был, хоть и попрал смерть смертью же.
И, не торопясь, с рассчетом, Семен так просто, между делом
полюбопытствовал:
- Слушай, Июбрагим, а чего это хозяин сегодня намаз не по всегдашнему
творил: сребренниками брякал, будто с Аллахом торговался?
- О-о!.. - прошипел чернокожий. - Это великая тайна! Туареги о ней
шепотом рассказывают, и корейшиты не смеют вслух произнести.
- Верно и впрямь тайна велика, коли всем известна, - заметил Семен, не
боясь, что мавла обидится и умолкнет: болтливосьть абиссинца была сильнее
обид, и при всяком удобном случае он погружался в пучину пустословия.
- Есть среди божьих угодников один, имя которому Аль-Биркер, - начал
Ибрагим. - Персы называют его ДарьЯ-бабА, что значит - водяной старик. Вид
его странен, а житье неведомо. Никто не знает, где он появился на свет, и
кто были его родители. Но когда Аль-Биркер достиг совершенных лет, враги
изгнали его род в пустыню. И там умерли от жажды все его родные: и отец, и
мать, и братья, и сестры, и дяди по отцу, и их дети, и вся родня со стороны
матери, и все друзья и дальние родственники, так что в конце Аль-Биркер
остался совсем один и шел по пескам, мучимый солнцем. Но сильней
полуденного зноя мучило Аль-Биркера неутешное горе. И тогда встал
Аль-Биркер, праведный перед Аллахом, и произнес такие слова: "Когда бы
здесь появился чистый колодец, я бы не стал из него пить, пока не напоил
всех жаждущих. И если бы волей Аллаха открылся свежий родник, я бы не
коснулся его губами, покуда есть на свете гибнущие без воды." И Аллах
услышал слова праведника и разверз перед ним грудь пустыни, показав реки,
что текут внизу и подземные источники. И Аль-Биркер спустился и зачерпнул
воды, но не стал пить, а понес людям, молящим о спасении. С тех пор он,
божьим соизволением носит по миру воду. ДарьЯ-бабУ видали не только здесь,
но и в Сирийской пустыне, и средь песков Большого Нефуда, и в знойной
Сахаре, и на солончаках Деште-Кивира. Всюду, где люди страдают без влаги,
является святой Биркер и приносит холодную воду подземных рек. Несчетное
число лет прошло с тех пор, мир изменился, и даже языка святого угодника
никто уже не понимает, но до сих пор Аль-Биркер не может напоить всех
людей, сколько их есть на свете. Велик труд его перед Аллахом и несомненны
заслуги, ибо сам ДарьЯ-бабА не выпил ни капли из той воды, что он носит
людям...
- За что же такое проклятие? - не выдержал Семен. - Так и последнего
грешника наказывать жестоко.
- На святом водоноше нет проклятия, - поправил Ибрагим. - В любой миг
может он вдоволь напиться воды и уйти в сад блаженства, где давно
приготовлено ему место среди избранных. Но он продолжает свое дело, получая
малую плату: один дирхем за полное ведро воды. В городе в базарный день
вода стоит дороже. Никогда ДарьЯ-бабА не просил денег, и никогда не брал
больше чем один дирхем. Люди сами кладут монету в пустое ведро, чтобы это
серебро свидетельствовало перед Аллахом о достойных делах.
- Хорошая сказка, - сказал Семен. - Сладко будет вспоминать ее,
подыхая на солнцепеке. Жаль, правды в ней мало.
- Не смей так говорить! - вскинулся мавла. - Все правда! Я об
Аль-Биркере еще дома слыхал.
- Мы с тобой на пару пятнадцать лет песками бродим, - сказал Семен. -
Так почему ни разу допрежь водоношу не видели?
- Прежде крайнего случая не было, а теперь он подошел. Вот и молится
хозяин с серебром в руках: зовет Аль-Биркера.
- Ну что ж, пусть зовет, - сказал Семен, пололжив руку на пояс, где
твердел согнутый булат. - Поглядим, поможет ли ему водяной старик.
* * *
Едва утро разукрасило пески в цвета фламинго и магнолии, обреченный
караван тронулся в путь. Надежды добраться к колодцу не было, но все же
пока человек идет, он жив. А Семеном двигало еще и радостное любопытство:
посмотреть, как станет умирать Муса, полтора десятка лет водивший его в
ошейнике раба.
Но Муса шел неутомимо, словно не поднималось на небосклон яростное
солнце, от которого не было защиты и спасения. Даже дневной остановки не
позволил ыспаганец, и два верблюда пали, а один из людей умер, сожженный
солнцем, и труп его остался позади.
И вновь настал вечер, а поскольку не было у людей никакого пропитания,
и не могли они ни приготовить мягкую джерату, ни заварить терпкий гирш,
возвращающий силы усталым, то оставалось им уповать на неизреченную волю
Аллаха.
- Помолимся Аллаху милосердному, - приказал Муса, распустив на брюхе
широченный поясной платок - бельбаг, и расстилая его вместо пропавшего
молитвенного коврика.
Семен привычно двинулся прочь. Ему хотелось еще раз полюбоваться своим
сокровищем и окончательно назначить: сейчас брать Мусу или позволить ему
прожить еще ночь и порешить при свете дня, когда меньше верится в смерть и
тошнее умирать.
Но уйти не удалось. При первом же Семеновом шаге Муса зыркнул недобрым
оком и, щеря почернелые от шербета зубы, проклекотал:
- Куда наметился, свиное ухо? Здесь стой, со всеми вместе. Аллаха
молить надо, чтоб живыми из песка выйти.
- Я не мусульманин, - покачал головой Семен, - Магомета не знаю и
молитвам вашим не учен. Верую во единого бога отца вседержителя, творца
неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого господа Исуса
Христа, сына божия, единородного, иже от отца рожденного прежде всех веком.
Света от света, бога истинна от бога истинна, рожденна, несотворенна,
единосущна отцу, имже вся быша. Нас ради человеком и нашего ради спасения
сшедше с небес и воплотихом от духа свята и Марии девы, и вочеловечшася
Семен размеренно произносил с детства знакомые строки.
1 2 3 4 5 6