Сухие слова
падали с губ и пропадали, непонятые бусурманским ухом. Но одно было ясно:
непокорствует раб перед своим господином, творя злые речи и обращая
знамения Аллаха в насмешку. Это о таких сказал пророк: "смиряйте их и
ударяйте!" А здесь, перед лицом смерти смирять непокорного можно только
смертью. И Семен, как бы невзначай, положил руку на пояс, готовясь к давно
лелеемой битве. Что же вы, верные, ступайте, возьмите раба, если прежде он
не возьмет у вас остаток жизни.
Но Муса, скривившись, будто соку хлебнул от незрелого граната, все же
не ударил Семена и не крикнул ничего, а произнес согласно:
- Молись, Шамон, Иссе-пророку, деве Марйям - молись как умеешь. Не
даст Аллах воды, завтра все умрем, - и, отвернувшись от Семена, грузно
опустился на коврик.
Секунду Семен стоял недвижно, затем тоже преклонил колени на горячем
песке.
- Бисмаллаху рахмону рахим!.. - заголосили мусульмане, и Семен в
мыслях вторил им: - Отче наш, иже еси на небесех..
Немилосердное аравийское солнце клонится к вершинам барханов, калит
пересушенную землю, плавит мысли, высушивает разум, готовя путника встречь
злому ангелу Азраилу. Это на Руси солнышко жизнь обещает, а здесь - смерть.
Плывет перед глазами песчаная степь, переливается зноем, дрожит в миражном
мареве, сплетается изумрудными струями, будто речка звенит, перебирая на
перекате гальку.
- ...хлеб наш насущный даждь нам днесь...
Не надо хлеба, воды глоток: смочить шершавый язык, ободранное песком
горло... Ныне и впрямь остается ждать аллахова угодника, баснословного
ДарьЯ-бабУ. Только где его найдешь в нынешнем веке, где токмо прелесть, и
тля, и пагуба...
- ...не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко твое
есть царство, и сила, и слава во веки. Аминь.
- О-омин! - нестройно завершили бусурмане свою ложную мольбу.
И словно стон пронесся над склоненными людьми, полувскрик, полувыдох,
словно сама пустыня вздохнула, и заплакали хищные дэвы и джинны, удаляясь в
страхе от мест, где справедливо почитали себя владыками. Жаркий воздух
сгустился, искрясь слюдяными блестками, взвихрился бегучими смерчиками
песок, и из пустого места ступила встречь молящимся человеческая фигура,
дрожащая и прозрачная, как полуденный мираж. Видение сделало шаг, наливаясь
плотью, и Семен воочию увидел перед собой аллахова угодника. Седой
старичок, нездешне, до невозможности знакомый: в лаптях, пестрядинных
портах и драном армячишке стоял под аравийским небом, держа в руках две
бадейки, полных чистой, студеной колодезной воды. И ангел смерти Азраил
шатнулся прочь, отогнанный волшебным водоношею.
- Пейте, добрые люди, - сказал старик, ставя ведра перед Мусою.
Муся, не глядя, протянул назад руку, щелкнул пальцами. Немедленно
явились бурдюки, с широко развернутым горлом, чтобы капля драгоценной влаги
не пропала. Воду мигом перелили, опорожнив диковинную для восточного
человека посудину. Тонко дзенькнули серебряные монеты, упав на деревянное
дно.
- Хвала Аллаху, - перехваченным голосом выговорил Муса.
И только тогда помраченный Семенов разум осознал, что ДарьЯ-бабА
произнес свои слова по-русски, а сейчас, прямо сию минуту, водяной старик
заберет ведра и исчезнет навсегда, оставив Семена здесь, в неисповедимой
дали от родных мест.
- Батюшка! - выкрикнул Семен, приподымаясь, - милостивец родной - не
оставь!
Старик вздрогнул, шагнул вперед, вглядываясь в Семеново дочерна
загорелое лицо, не узнавая русского человека под арабским иглем.
- Свой я, православный, тульский! - рыдал Семен.
Караванщики застыли, не понимая чужой речи, но видя несомненное и
страшное богохульство в том, что раб и чужеплеменник осмелился дерзновенно
нарушить обычай и обратиться к святому отшельнику с безумными и
непотребными речами.
Старик подошел к Семену, положил прохладную ладонь ему на лоб, потом
оглянулся назад, на что-то видимое лишь его взору.
- Успокойся, - сказал он, - сегодня уж поздно, а завтра, за час до
заката я приду, принесу им водички и заберу тебя отсюда. Жди.
Старик поднял пустые ведра и, единожды шагнув, растворился в зыбком
мареве, струящемся от нагретого песка.
Муса медленно повернул свирепое лицо.
- Шакал! - задыхаясь пролаял он. - Падаль вонючая... Отродье гиены!..
Ты дерзнул?.. язычник, мушкири... грязным языком опорочить посланца Аллаха
в ту минуту, когда он требовал торжественной тишины? Я скормлю тебя паукам!
Твою печень сожрут скорпионы!
- Откуда тебе ведомо, чего он требовал? - весело спросил Семен. - Или
ты уже и по-русски начал понимать? Это же наш человек, христианин! Не тебе
судить, чего он хотел. Я с ним говорил, не ты, кровопивец, мне и разуметь,
чего он требовал...
Лицо Мусы постепенно наливалось рудным цветом, рука слепо шарила за
кушаком рукоять садрии. Этого и хотелось Семену: ему хватило бы мгновения,
чтобы вырвать из-под бурнуса изостренный булат.
Ну же, Муса! Твоя смерть ждет тебя, поспеши, восстань на раба и получи
лютейшее отмщение за все минувшие обиды. И не уповай на милосердную скорую
смерть: семижды семьдесят раз будешь умирать на жестком хряще пустыни.
Рука уже ждала на индийской рукояти, но тут Семена как дрествой
продрало - вспомнил слова чудесного старца: "завтра приду, им водички
принесу..." А если не будет к тому времени Мусы и других караванщиков, и
некому станет чужебесную молитву слать, то сможет ли водоноша слово
сдержать? Места тут аллаховы, и воля его... Нет, пусть уж лучше Муса без
отмщения жив останется.
Семен поник головой и, сдержав предерзостный тон, произнее:
- ДарьЯ-бабА обещал завтра опять прийти, воды тебе налить щедро, а в
плату меня к себе забрать.
Муса смутился, пальцы выпустили рукоять кинжала. Но ронять лицо перед
подначальным Муса не мог и спросил спесиво:
- Ты, Шамон, никак бредишь или от жары сбесился? Даже если святой
ДарьЯ и христианин, то тебе в том что за выгода? Магомет истинно сказал,
что лишь немногие из людей писания угодны Аллаху. Все прочие веру позабыли
и хуже язычников.
- Эффенди, - сказал Семен, - тебе ли не знать, как верую я?
И Муса сдался, простил рабское глуподерзие.
- Ладно, - сказал он, - до завтра - живи. Если и впрямь Аль-Биркер
выбрал тебя, я против воли Аллаха не выступлю. Но если... - Муса не
договорил и, отвернувшись от Семена, склонился над бурдюками, по-прежнему
неполными, но теперь обещающими жизнь, возможность добраться к
человеческому жилью.
* * *
С утра прежним порядком отправились в путь. Только верблюдов не так
гнали, и лица у людей были светлее. Надежда - добрый водитель.
К полудню, когда не можно стало выносить горячее солнце, купец объявил
привал. Воды в бурдюках было еще довольно, но Муса не прикоснулся к
кожанным мешкам: днем пить - только нутро мучить.
Семен своеобычно притулился к верблюжему боку, закрыл глаза. Взор
намозоленный за день однообразной дорогой, никак не мог успокоиться,
представляя под закрытыми веками дрожащие картины, странные, невиданные...
Всякий человек перед сном видит дело своего дня. Когда пахарю,
истомившемуся на ниве, удается смежить вежды, то бесперечь перед усталым
взором комьями рассыпается ораемая земля. Бабе, повалившейся в страдный
вечер возле сжатой полосы, вновь представляются хлебные колосья, и рука
сама забирает их в жом, чтобы согнуть под иззубренный серп. Даже дети,
набегавшиеся по лесу, видят перед сном прошедший день, и никого не удивит
раздавшийся вдруг во тьме сеновала голосок: "Ой, девоньки, гоноболь-то
какая крупнющая!.. Так бы и брала всю ночь!" И только путнику, шедшему по
пустыне, песок не мстится. Воду он видит: озерную гладь, речные разливы...
струи глубеют вдали, играют на мелководье, чистым смарагдом зеленеют в
глубине.
Семен в полусонном забытье тоже видел воду. Мелкие камушки, ил,
взбаламученный испуганным раком: пряди тины плавно стекают вниз...
Нет ни знойной Аравии, ни пыли, ни верблюдов... Течет, омывая память,
речка Упрейка, струится между зелеными бережками, пробегает мимо родного
села, где, должно полагать, и память о Семене Косоруке простыла. А Семен,
вот, не позабыл ни речки, ни села. Помнит.
* * *
Сельцо Долгое от Тулы четырнадцать верст - исконная вотчина князей
Голициных, встало при речке Упрейке. Сельцо невеликое: полтораста душ
обоего пола, да и речка сельцу под стать: телке напиться, реке
остановиться. А так места знатные - дубравные, липовые. Народ живет не
бедный, у кого руки нужным концом воткнуты. Хлеба сеют мало - только себе
прокормиться, а на продажу - лен да конопель, да сады ставят. Тульское
духовое яблоко на Москве славно, а вишенье и к царскому столу попадает. Так
люд и живет, хлеб жует, и всех печалей, чтоб не замечали ни царь, ни
боярин, ни лихой татарин.
До осьми лет Семка жил за материной юбкой беспечально. И то подумать,
какие горести во младенчестве? Что отец по субботам вины вожжами
отсчитывает? Так сам же знаешь, что за дело - лишнего батька бить не
станет. А работа детская весела - сено граблями ворошить, таскать волокушей
кошенное с лесных кулижек. Зимами - куделю трепать, матери в помочь.
Батюшка Игнат Савельич, крутенок был, семью держал в кулаке, гулянки
возбранял, а сыновей женил рано, чтобы не избаловались. Вечерами собирал
домочадцев у света, читал вслух из божественного, Четьи-Минеи, а то
душеспасительную книгу Домострой. Грамоте старик Игнат знал изрядно, книги
имел, и в зимней праздности учил детей азбуке.
Семья была большая, и Семка в ней младшенький - материн любимец. А как
средний брат Ондрюха на Дон бежал казаковать, бросив отцовский дом и жену с
детьми, так мать и вовсе к Семке прикипела. Семке то и любо, век бы так
жил.
И тут на самый Новый год, на Симеона Столпника - Семка еще в
именинниках ходил - отец сказал:
- Ну, Сема, ты теперь большой, девять лет сравнялось, пора тебя
женить.
Семка сначала не поверил: думал шутит отец. А ночью услыхал, как мать
плачет, и понял, что правда - быть к Покрову свадьбе. Поначалу так и лестно
показалось - взрослый мужик, жениться собрался, а потом на улице встретили
его смешки да хахоньки охальные, так и загрустил женишок. Подошел к отцу:
- Тятя, ну ее к бесу, свадьбу. Неохота мне.
Отец только цыкнул в ответ:
- Молчи, дурошлеп, коли не понимаешь.
А утром разбудил ранехонько и, усадивши на телегу, повез в Бородино, в
церковь, договариваться о венчании. Так и там Семке весь сговор пришлось
под окном просидеть, покуда отец с попом беседовали. Поп Никанор поначалу о
венчании и слышать не хотел, на отца чуть не криком закричал, стращая
мамоною. Семка уж занадеялся, что батюшка отцовы планы порушит.
- Какой тебе работницы взыскалось, Игнат? Ты об этом кому другому ври,
а мне не смей. Покаялся бы!.. По всей волости о тебе слух идет. Не для
работницы младеня женишь, а для блуда своего бесовского!
- Ты бы, батюшка, не того... - угрюмо попросил отец. - Я хочу по
закону, по божески. А коли нет твоего благословения, так мне ладно и одним
весельем. У меня уже все сговорено. Ты сам посуди, много ли народу у тебя
венчается? Кто на хохляцкий манер свадьбы крутит, а кто и по-донски - на
площади объявляется, вкруг вербного куста ходит.
- Экой ты скорый, Игнат, в чужом очесе сучец искать, - увещевал
священник, - допрежь из своего ока бревно вынь. В Малороссии, под ляхами
живучи, православному священству большой перевод вышел, а на Дону попа и
вовсе не сыскать и строение церковное ставить нельзя, страха ради
татарского. Где ж им свадьбы путем играть? Вот и обходятся как умеют. По
нужде и закону применение бывает. О том чти у апостола Павла
- У меня тож нужда, - гнул свое отец. - Дочери замуж разлетелись, баб
в дому не стало, как хозяйство вести? Парень скоро в возраст войдет, все
равно женить надо. Я перво дело, по закону хочу, по-божески. А уж в долгу
не останусь... - отец принизил голос, забубнил неразборчиво.
- Ох, согрешихом паки и паки! - вздохнул поп, отступаясь.
Венчались на святого мученника Куприяна. В церки Семка впервой увидел
свою суженную. Сказалась Фроськой, сиротской дочерью из Болотовки - княжей
деревни в сорока верстах от Долгого. Была Фроська на пять лет старше своего
малолетка-мужа. Брат Никита утешил Семку, сказал, что это еще по-добру
вышло. А кабы десятью годами разошлись молодые, так и вовсе бы жить нельзя.
Свадьба получилась невеселая. Мать утирала слезы, шепелявила
расквашенными в оладьи губами. Фроська ревмя-ревела, особенно на следующее
утро. Старшие снохи глядели испуганно, Никита напился пьян и ругался
черными словами. Один отец ходил фертом, гордый, словно петух.
Когда наутро Семка вышел со двора, его стали парни задирать. Добро бы
одногодки, с ними он как-нибудь разобрался бы, а то - большие, орясины
стоеросовые:
- Эй, женатик! - кричали, - каково с молодкой спалось? - и не ждя
ответа, заливались скверным, с привизгом, хохотом
А как спалось? Батька в светелке ночевал.
С тех пор прилепилось к Семену прозвище: Женатик.
Обидно было. Сначала - просто обидно: чего дразнятся. Потом, вроде,
попривык, и люди привыкли, кликали без ехидства. А потом подошел срок,
начал Семка становиться парнем и уже не детским умишком, а взрослеющим
телом припомнил давнюю обиду.
Вечером отец домашних соберет, жития раскроет, читает умильно, а у
Семена в душе корячится рогатое слово "снохач". На Фроську Семен не глядит,
хотя отец давно к ней не ходит: своя супружница есть, и Маринка - Ондрюхина
жена заботы требует, а то искудится баба без мужа, ославит на весь мир. Да
и здоровьицем Игнат Савельич скудаться начал.
Казалось бы, чего не жить? - а Семену тошнехонько, хоть на Дон беги
вслед за Ондрюшкой.
- Плюнь, Сема, - утешал Никита. - Дело твое житейское, изноет со
временем. Ты, главное, бей ее, Фроську, чаще. Она баба малохольная, быстро
зачахнет, а там и путем жениться можно. Это не то что моя Олена - ее и
оглоблей не ушибить. А твою походя известь можно.
Бить жену Семен не стал, не приняла совесть душегубства. Да и поп
Никанор, отцов потатчик, не велел.
От тоски и непокою зачастил Семен к попу Никанору в бородинскую
церковь. Только там и находил утешение. Под низким куполом смолисто пахло
ладаном и горячим воском. Смирным огнем теплились лампадки перед
потемнелыми, строгого письма образами. Дьячок, вздыхая, обирал с
подсвечников огарки. Семен помогал дьячку, когда случалось - читал за
пономаря, во время службы пел церковным многогласым пением. Изучил всякую
премудрость: умел петь и знаменное, и строшное, и нотное.
Чинно было в церкви: службу поп Никанор вел с пониманием,
проникновенно, не гундосил, слов не глотал. И по жизни был задушевным
пастырем: никого не судил, разве что журил отечески.
- Твоего греха, Семен, тут нету, родителев грех. За него молись, и
тебя бог простит. И на супругу сердца не держи, она тож раба подневольная.
А как не держать зла, когда ночами сны приходят искусительные, а на
Фроську глаза бы не глядели: шутка сказать - кровь помешается.
- Она твоя жена венчаная, значит, на тебе греха нет. Лот-праведник
родных дочерей поял, а праведником остался.
Скажет так, смутит всего, а потом учнет рассказывать о непорочном
монашьем житии, о пустынниках, столпниках и иных святых старцах. От таких
рассказов душу переворачивает и взыскуешь града небесного. Премного
утешения находил Семен в древних примерах. Святой Антоний-отшельник в
пустыне египетской также плотью искушен был, а с молитвой превозмог искус.
Семен завел ластовицу, подумывал и вериги надеть для смирения плоти.
На Фроську старался глаз не подымать, как монахам предписано. Мечтал о
безгрешном житье, да просчитался. Игнат Савельич быстро неладное заметил и
меры принял.
Семен во дворе возился, поправлял у телеги порушенный передок, когда
отец во двор вышел, остановился набычившись и недобро спросил:
- Ты чо кобенишься, Семка? Почему с женой не живешь?
Семен молчал.
- Али погано? - отец прищурился.
Семен голову склонил, но ответил твердо:
- Погано, батюшка.
Отец засипел, словно баран, когда хозяйский нож отворяет тонкое
баранье горло. А Семен, нет чтобы в ноги падать, в глаза глянул и попросил:
- Отпустили бы вы меня в монастырь, богу молиться за грехи ваши.
Тут уж отец взбеленился. Забыл и добрую книгу, спасенно чтение
Домострой, что крепко заповедует домашних ничем железным либо же деревянным
отнюдь не бить, а по вине смотря, постегать вежливенько плеткою.
1 2 3 4 5 6
падали с губ и пропадали, непонятые бусурманским ухом. Но одно было ясно:
непокорствует раб перед своим господином, творя злые речи и обращая
знамения Аллаха в насмешку. Это о таких сказал пророк: "смиряйте их и
ударяйте!" А здесь, перед лицом смерти смирять непокорного можно только
смертью. И Семен, как бы невзначай, положил руку на пояс, готовясь к давно
лелеемой битве. Что же вы, верные, ступайте, возьмите раба, если прежде он
не возьмет у вас остаток жизни.
Но Муса, скривившись, будто соку хлебнул от незрелого граната, все же
не ударил Семена и не крикнул ничего, а произнес согласно:
- Молись, Шамон, Иссе-пророку, деве Марйям - молись как умеешь. Не
даст Аллах воды, завтра все умрем, - и, отвернувшись от Семена, грузно
опустился на коврик.
Секунду Семен стоял недвижно, затем тоже преклонил колени на горячем
песке.
- Бисмаллаху рахмону рахим!.. - заголосили мусульмане, и Семен в
мыслях вторил им: - Отче наш, иже еси на небесех..
Немилосердное аравийское солнце клонится к вершинам барханов, калит
пересушенную землю, плавит мысли, высушивает разум, готовя путника встречь
злому ангелу Азраилу. Это на Руси солнышко жизнь обещает, а здесь - смерть.
Плывет перед глазами песчаная степь, переливается зноем, дрожит в миражном
мареве, сплетается изумрудными струями, будто речка звенит, перебирая на
перекате гальку.
- ...хлеб наш насущный даждь нам днесь...
Не надо хлеба, воды глоток: смочить шершавый язык, ободранное песком
горло... Ныне и впрямь остается ждать аллахова угодника, баснословного
ДарьЯ-бабУ. Только где его найдешь в нынешнем веке, где токмо прелесть, и
тля, и пагуба...
- ...не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко твое
есть царство, и сила, и слава во веки. Аминь.
- О-омин! - нестройно завершили бусурмане свою ложную мольбу.
И словно стон пронесся над склоненными людьми, полувскрик, полувыдох,
словно сама пустыня вздохнула, и заплакали хищные дэвы и джинны, удаляясь в
страхе от мест, где справедливо почитали себя владыками. Жаркий воздух
сгустился, искрясь слюдяными блестками, взвихрился бегучими смерчиками
песок, и из пустого места ступила встречь молящимся человеческая фигура,
дрожащая и прозрачная, как полуденный мираж. Видение сделало шаг, наливаясь
плотью, и Семен воочию увидел перед собой аллахова угодника. Седой
старичок, нездешне, до невозможности знакомый: в лаптях, пестрядинных
портах и драном армячишке стоял под аравийским небом, держа в руках две
бадейки, полных чистой, студеной колодезной воды. И ангел смерти Азраил
шатнулся прочь, отогнанный волшебным водоношею.
- Пейте, добрые люди, - сказал старик, ставя ведра перед Мусою.
Муся, не глядя, протянул назад руку, щелкнул пальцами. Немедленно
явились бурдюки, с широко развернутым горлом, чтобы капля драгоценной влаги
не пропала. Воду мигом перелили, опорожнив диковинную для восточного
человека посудину. Тонко дзенькнули серебряные монеты, упав на деревянное
дно.
- Хвала Аллаху, - перехваченным голосом выговорил Муса.
И только тогда помраченный Семенов разум осознал, что ДарьЯ-бабА
произнес свои слова по-русски, а сейчас, прямо сию минуту, водяной старик
заберет ведра и исчезнет навсегда, оставив Семена здесь, в неисповедимой
дали от родных мест.
- Батюшка! - выкрикнул Семен, приподымаясь, - милостивец родной - не
оставь!
Старик вздрогнул, шагнул вперед, вглядываясь в Семеново дочерна
загорелое лицо, не узнавая русского человека под арабским иглем.
- Свой я, православный, тульский! - рыдал Семен.
Караванщики застыли, не понимая чужой речи, но видя несомненное и
страшное богохульство в том, что раб и чужеплеменник осмелился дерзновенно
нарушить обычай и обратиться к святому отшельнику с безумными и
непотребными речами.
Старик подошел к Семену, положил прохладную ладонь ему на лоб, потом
оглянулся назад, на что-то видимое лишь его взору.
- Успокойся, - сказал он, - сегодня уж поздно, а завтра, за час до
заката я приду, принесу им водички и заберу тебя отсюда. Жди.
Старик поднял пустые ведра и, единожды шагнув, растворился в зыбком
мареве, струящемся от нагретого песка.
Муса медленно повернул свирепое лицо.
- Шакал! - задыхаясь пролаял он. - Падаль вонючая... Отродье гиены!..
Ты дерзнул?.. язычник, мушкири... грязным языком опорочить посланца Аллаха
в ту минуту, когда он требовал торжественной тишины? Я скормлю тебя паукам!
Твою печень сожрут скорпионы!
- Откуда тебе ведомо, чего он требовал? - весело спросил Семен. - Или
ты уже и по-русски начал понимать? Это же наш человек, христианин! Не тебе
судить, чего он хотел. Я с ним говорил, не ты, кровопивец, мне и разуметь,
чего он требовал...
Лицо Мусы постепенно наливалось рудным цветом, рука слепо шарила за
кушаком рукоять садрии. Этого и хотелось Семену: ему хватило бы мгновения,
чтобы вырвать из-под бурнуса изостренный булат.
Ну же, Муса! Твоя смерть ждет тебя, поспеши, восстань на раба и получи
лютейшее отмщение за все минувшие обиды. И не уповай на милосердную скорую
смерть: семижды семьдесят раз будешь умирать на жестком хряще пустыни.
Рука уже ждала на индийской рукояти, но тут Семена как дрествой
продрало - вспомнил слова чудесного старца: "завтра приду, им водички
принесу..." А если не будет к тому времени Мусы и других караванщиков, и
некому станет чужебесную молитву слать, то сможет ли водоноша слово
сдержать? Места тут аллаховы, и воля его... Нет, пусть уж лучше Муса без
отмщения жив останется.
Семен поник головой и, сдержав предерзостный тон, произнее:
- ДарьЯ-бабА обещал завтра опять прийти, воды тебе налить щедро, а в
плату меня к себе забрать.
Муса смутился, пальцы выпустили рукоять кинжала. Но ронять лицо перед
подначальным Муса не мог и спросил спесиво:
- Ты, Шамон, никак бредишь или от жары сбесился? Даже если святой
ДарьЯ и христианин, то тебе в том что за выгода? Магомет истинно сказал,
что лишь немногие из людей писания угодны Аллаху. Все прочие веру позабыли
и хуже язычников.
- Эффенди, - сказал Семен, - тебе ли не знать, как верую я?
И Муса сдался, простил рабское глуподерзие.
- Ладно, - сказал он, - до завтра - живи. Если и впрямь Аль-Биркер
выбрал тебя, я против воли Аллаха не выступлю. Но если... - Муса не
договорил и, отвернувшись от Семена, склонился над бурдюками, по-прежнему
неполными, но теперь обещающими жизнь, возможность добраться к
человеческому жилью.
* * *
С утра прежним порядком отправились в путь. Только верблюдов не так
гнали, и лица у людей были светлее. Надежда - добрый водитель.
К полудню, когда не можно стало выносить горячее солнце, купец объявил
привал. Воды в бурдюках было еще довольно, но Муса не прикоснулся к
кожанным мешкам: днем пить - только нутро мучить.
Семен своеобычно притулился к верблюжему боку, закрыл глаза. Взор
намозоленный за день однообразной дорогой, никак не мог успокоиться,
представляя под закрытыми веками дрожащие картины, странные, невиданные...
Всякий человек перед сном видит дело своего дня. Когда пахарю,
истомившемуся на ниве, удается смежить вежды, то бесперечь перед усталым
взором комьями рассыпается ораемая земля. Бабе, повалившейся в страдный
вечер возле сжатой полосы, вновь представляются хлебные колосья, и рука
сама забирает их в жом, чтобы согнуть под иззубренный серп. Даже дети,
набегавшиеся по лесу, видят перед сном прошедший день, и никого не удивит
раздавшийся вдруг во тьме сеновала голосок: "Ой, девоньки, гоноболь-то
какая крупнющая!.. Так бы и брала всю ночь!" И только путнику, шедшему по
пустыне, песок не мстится. Воду он видит: озерную гладь, речные разливы...
струи глубеют вдали, играют на мелководье, чистым смарагдом зеленеют в
глубине.
Семен в полусонном забытье тоже видел воду. Мелкие камушки, ил,
взбаламученный испуганным раком: пряди тины плавно стекают вниз...
Нет ни знойной Аравии, ни пыли, ни верблюдов... Течет, омывая память,
речка Упрейка, струится между зелеными бережками, пробегает мимо родного
села, где, должно полагать, и память о Семене Косоруке простыла. А Семен,
вот, не позабыл ни речки, ни села. Помнит.
* * *
Сельцо Долгое от Тулы четырнадцать верст - исконная вотчина князей
Голициных, встало при речке Упрейке. Сельцо невеликое: полтораста душ
обоего пола, да и речка сельцу под стать: телке напиться, реке
остановиться. А так места знатные - дубравные, липовые. Народ живет не
бедный, у кого руки нужным концом воткнуты. Хлеба сеют мало - только себе
прокормиться, а на продажу - лен да конопель, да сады ставят. Тульское
духовое яблоко на Москве славно, а вишенье и к царскому столу попадает. Так
люд и живет, хлеб жует, и всех печалей, чтоб не замечали ни царь, ни
боярин, ни лихой татарин.
До осьми лет Семка жил за материной юбкой беспечально. И то подумать,
какие горести во младенчестве? Что отец по субботам вины вожжами
отсчитывает? Так сам же знаешь, что за дело - лишнего батька бить не
станет. А работа детская весела - сено граблями ворошить, таскать волокушей
кошенное с лесных кулижек. Зимами - куделю трепать, матери в помочь.
Батюшка Игнат Савельич, крутенок был, семью держал в кулаке, гулянки
возбранял, а сыновей женил рано, чтобы не избаловались. Вечерами собирал
домочадцев у света, читал вслух из божественного, Четьи-Минеи, а то
душеспасительную книгу Домострой. Грамоте старик Игнат знал изрядно, книги
имел, и в зимней праздности учил детей азбуке.
Семья была большая, и Семка в ней младшенький - материн любимец. А как
средний брат Ондрюха на Дон бежал казаковать, бросив отцовский дом и жену с
детьми, так мать и вовсе к Семке прикипела. Семке то и любо, век бы так
жил.
И тут на самый Новый год, на Симеона Столпника - Семка еще в
именинниках ходил - отец сказал:
- Ну, Сема, ты теперь большой, девять лет сравнялось, пора тебя
женить.
Семка сначала не поверил: думал шутит отец. А ночью услыхал, как мать
плачет, и понял, что правда - быть к Покрову свадьбе. Поначалу так и лестно
показалось - взрослый мужик, жениться собрался, а потом на улице встретили
его смешки да хахоньки охальные, так и загрустил женишок. Подошел к отцу:
- Тятя, ну ее к бесу, свадьбу. Неохота мне.
Отец только цыкнул в ответ:
- Молчи, дурошлеп, коли не понимаешь.
А утром разбудил ранехонько и, усадивши на телегу, повез в Бородино, в
церковь, договариваться о венчании. Так и там Семке весь сговор пришлось
под окном просидеть, покуда отец с попом беседовали. Поп Никанор поначалу о
венчании и слышать не хотел, на отца чуть не криком закричал, стращая
мамоною. Семка уж занадеялся, что батюшка отцовы планы порушит.
- Какой тебе работницы взыскалось, Игнат? Ты об этом кому другому ври,
а мне не смей. Покаялся бы!.. По всей волости о тебе слух идет. Не для
работницы младеня женишь, а для блуда своего бесовского!
- Ты бы, батюшка, не того... - угрюмо попросил отец. - Я хочу по
закону, по божески. А коли нет твоего благословения, так мне ладно и одним
весельем. У меня уже все сговорено. Ты сам посуди, много ли народу у тебя
венчается? Кто на хохляцкий манер свадьбы крутит, а кто и по-донски - на
площади объявляется, вкруг вербного куста ходит.
- Экой ты скорый, Игнат, в чужом очесе сучец искать, - увещевал
священник, - допрежь из своего ока бревно вынь. В Малороссии, под ляхами
живучи, православному священству большой перевод вышел, а на Дону попа и
вовсе не сыскать и строение церковное ставить нельзя, страха ради
татарского. Где ж им свадьбы путем играть? Вот и обходятся как умеют. По
нужде и закону применение бывает. О том чти у апостола Павла
- У меня тож нужда, - гнул свое отец. - Дочери замуж разлетелись, баб
в дому не стало, как хозяйство вести? Парень скоро в возраст войдет, все
равно женить надо. Я перво дело, по закону хочу, по-божески. А уж в долгу
не останусь... - отец принизил голос, забубнил неразборчиво.
- Ох, согрешихом паки и паки! - вздохнул поп, отступаясь.
Венчались на святого мученника Куприяна. В церки Семка впервой увидел
свою суженную. Сказалась Фроськой, сиротской дочерью из Болотовки - княжей
деревни в сорока верстах от Долгого. Была Фроська на пять лет старше своего
малолетка-мужа. Брат Никита утешил Семку, сказал, что это еще по-добру
вышло. А кабы десятью годами разошлись молодые, так и вовсе бы жить нельзя.
Свадьба получилась невеселая. Мать утирала слезы, шепелявила
расквашенными в оладьи губами. Фроська ревмя-ревела, особенно на следующее
утро. Старшие снохи глядели испуганно, Никита напился пьян и ругался
черными словами. Один отец ходил фертом, гордый, словно петух.
Когда наутро Семка вышел со двора, его стали парни задирать. Добро бы
одногодки, с ними он как-нибудь разобрался бы, а то - большие, орясины
стоеросовые:
- Эй, женатик! - кричали, - каково с молодкой спалось? - и не ждя
ответа, заливались скверным, с привизгом, хохотом
А как спалось? Батька в светелке ночевал.
С тех пор прилепилось к Семену прозвище: Женатик.
Обидно было. Сначала - просто обидно: чего дразнятся. Потом, вроде,
попривык, и люди привыкли, кликали без ехидства. А потом подошел срок,
начал Семка становиться парнем и уже не детским умишком, а взрослеющим
телом припомнил давнюю обиду.
Вечером отец домашних соберет, жития раскроет, читает умильно, а у
Семена в душе корячится рогатое слово "снохач". На Фроську Семен не глядит,
хотя отец давно к ней не ходит: своя супружница есть, и Маринка - Ондрюхина
жена заботы требует, а то искудится баба без мужа, ославит на весь мир. Да
и здоровьицем Игнат Савельич скудаться начал.
Казалось бы, чего не жить? - а Семену тошнехонько, хоть на Дон беги
вслед за Ондрюшкой.
- Плюнь, Сема, - утешал Никита. - Дело твое житейское, изноет со
временем. Ты, главное, бей ее, Фроську, чаще. Она баба малохольная, быстро
зачахнет, а там и путем жениться можно. Это не то что моя Олена - ее и
оглоблей не ушибить. А твою походя известь можно.
Бить жену Семен не стал, не приняла совесть душегубства. Да и поп
Никанор, отцов потатчик, не велел.
От тоски и непокою зачастил Семен к попу Никанору в бородинскую
церковь. Только там и находил утешение. Под низким куполом смолисто пахло
ладаном и горячим воском. Смирным огнем теплились лампадки перед
потемнелыми, строгого письма образами. Дьячок, вздыхая, обирал с
подсвечников огарки. Семен помогал дьячку, когда случалось - читал за
пономаря, во время службы пел церковным многогласым пением. Изучил всякую
премудрость: умел петь и знаменное, и строшное, и нотное.
Чинно было в церкви: службу поп Никанор вел с пониманием,
проникновенно, не гундосил, слов не глотал. И по жизни был задушевным
пастырем: никого не судил, разве что журил отечески.
- Твоего греха, Семен, тут нету, родителев грех. За него молись, и
тебя бог простит. И на супругу сердца не держи, она тож раба подневольная.
А как не держать зла, когда ночами сны приходят искусительные, а на
Фроську глаза бы не глядели: шутка сказать - кровь помешается.
- Она твоя жена венчаная, значит, на тебе греха нет. Лот-праведник
родных дочерей поял, а праведником остался.
Скажет так, смутит всего, а потом учнет рассказывать о непорочном
монашьем житии, о пустынниках, столпниках и иных святых старцах. От таких
рассказов душу переворачивает и взыскуешь града небесного. Премного
утешения находил Семен в древних примерах. Святой Антоний-отшельник в
пустыне египетской также плотью искушен был, а с молитвой превозмог искус.
Семен завел ластовицу, подумывал и вериги надеть для смирения плоти.
На Фроську старался глаз не подымать, как монахам предписано. Мечтал о
безгрешном житье, да просчитался. Игнат Савельич быстро неладное заметил и
меры принял.
Семен во дворе возился, поправлял у телеги порушенный передок, когда
отец во двор вышел, остановился набычившись и недобро спросил:
- Ты чо кобенишься, Семка? Почему с женой не живешь?
Семен молчал.
- Али погано? - отец прищурился.
Семен голову склонил, но ответил твердо:
- Погано, батюшка.
Отец засипел, словно баран, когда хозяйский нож отворяет тонкое
баранье горло. А Семен, нет чтобы в ноги падать, в глаза глянул и попросил:
- Отпустили бы вы меня в монастырь, богу молиться за грехи ваши.
Тут уж отец взбеленился. Забыл и добрую книгу, спасенно чтение
Домострой, что крепко заповедует домашних ничем железным либо же деревянным
отнюдь не бить, а по вине смотря, постегать вежливенько плеткою.
1 2 3 4 5 6