Игнат
ухватил тележный шкворень из мореного дуба и в сердцах обломил сыну плечо.
Потом сам жалел: не дело работника портить. Хорошо еще, не отсохла рука,
токмо покривилась малость. Зато в миру забылось старое обидное прозвище,
стал Семен Косорук.
Поднявшись, Семен уже о монашестве не заговаривал - покорился. И с
женой обвыкся, не устоял. Слаб человек с естеством бороться, а сладкий грех
привязчив. С вечера томно, и в чистоте себя блюсти мочи нет. А как
отлепишься от жаркого женского тела, так хоть волком вой. Бывало, Семен
сдержаться не мог, совал кулаком в ребра:
- Чтоб ты сдохла, постылая!
Фроська плачет молча, не смея ворохнуться, а ему не жаль. Стерпелось,
да не слюбилося.

* * *

А по весне из Дедилино нагрянул княжий приказчик Янко Герасимов.
Объехал Бородино, заглянул и в Долгое. Велел к Акулинину дню быть готовым
за солью. Уезжать летом с работ никому не хотелось, но и без соли тоже
никак. Мужики поскребли под шапками и стали вершить приговор: кому ехать
чумаками.
Земля русская солью небогата. Стоят варницы в Галиче, Старой Руссе,
кой-где еще. Но той соли едва себе довольно. Прочие за солью ездят. Вятка и
Вологда на Соль-Камскую - у перми покупают. Малороссия - на горькие
черноморские бугазы, имать соль у крымчаков. Иные обходятся, где придется.
Под Тулою соли не сыскано, и народ издавна бегал на Дон, где по степи
тянутся манычики - соленые озерца. Ставили варницы, парили тузлук. На
обратном пути за Непрядвой-рекой у Спаса Соленого служили молебен, что
попустил господь целыми воротиться.
Но теперь на Дону теснота, казаки чужим промыслов не дают, а
государеву соль не укупишь - на Москве от того, говорят, уже бунт был -
соляной.
Тогда-то и замыслил Янко поход за Волгу. Там манычи - не чета донским,
там соль вольная. Но и края там вольные - баловства много. Вроде и
башкирцы, и тайши калмыцкие замирены, а за Волгой - неспокойно. Места
пустые, степь все покроет, вот и балуют юртовщики.
От сельца Долгого жребий пал на Игнатов двор, и старик послал Семена.
Лошадь дал - Воронку, старую, но еще ножную. Подорожников велел готовить не
скупясь. В дорогу благословлял с улыбкой.
"Радуется, - пришла догадливая мысль. - Со двора согнал, себе путь
открыл."
Жене вместо прощания Семен сказал коротко:
- Смотри, ежели что - смертью убью.
- Семен Игнатьич! - стоном выдохнула Фроська. - Да я... ни в жизть!..
А Семену вдруг весело стало и легко. Черта ль в них - старой жене да
батьковой похоти, а сейчас впереди дорога, новые места, вольная жизнь. Хоть
час, да мой, а там, как господь положит.
Отправлялись обозом на осьми телегах с ездовыми и работниками: на
передней подводе дядя Савел Губарев, за ним Игнашка Жариков - бедовый
хлопчик, братья Коробовы - Тит да Потап, следом Гарасим Смирной, Митрий
Павлов, Зинка Павлов тож, а последним - Семен на своей кобылке. В
работниках шли Гришка Огурец да Ряха Микифоров - бывые стрельцы, грозившие
в случае чего, оборонить обоз от лихих людей. У Гришки для того и пищаль
была припасена со всяким снарядом, а у Ряхи токмо ножик засапожный.
Верховодить староста послал своего сына Василья. Отписи на него выправил,
денег отсчитал четыре рубли с полтиною и пистолю дал немецкой работы с
кремневым курком.
Помолились у Успенья и тронулись. Семен светел был, уезжал не
оглянувшись, и ничто в душе не холонуло, а придется ли домой воротиться.
До Волги-реки ехали не опасно - дорога хоженная, народ живет смирный.
В Царицине стали сбиваться с другими чумаками и подряжать ратных людей для
обороны от калмык и юртовых татар. Смета вышла по пятиалтынному с воза.
Василий поморщился, да отдал. Без обороны ехать боязно, а на Гришку Огурца
надежда плоха.
На дощаниках у Царицы-реки перегребли Волгу, а там уж, за Бакалдой -
пустая степь. Там, на полдень поворотя, и лежит великий маныч - соленое
озеро Баскунчак.
Весной да в начале лета степью проезжать весело. Ветер шевелит ковыли,
движет волнами. Жаворонок в синеве разливается - высоко, глазом не
ухватишь. Стрепет над травами летит как пьяный, шатает из стороны в
сторону. Байбак свистит у норы, предупреждает своих - мол люди едут! Пустые
телеги идут тряско - за день так наколотишься, земля не родной кажется.
Вечерами возы ставятся в круг, волы и стреноженные лошади пасутся под
охраной. Над кострами вешают татарские казаны, пшено в них сыплют не по
домашнему густо, щедро заправляют топленым маслом. Разговоры у костра тоже
дорожные - все больше о дальних странах, будь они неладны!
Так-то незаметно добрались к соленым водам. На берегу острожек стоит,
стрельцы живут, не для корысти, а для сбережения промыслового люда. Мыту
имать будут в Царицине либо в Астрахани, с того, кто с прибытком доедет. А
тут - кругом соль, хочешь сам добывай, хочешь - готовую покупай.
Вокруг острожка в балаганах и юртах теснится работный люд: татары,
калмыки, башкирцы, беглые русские мужики - со всех стран сволочь. Людишки
изработавшиеся, таких и в полон не берут.
Черпальщики ходят по мелким местам, ковшами льют на кучи соли густую
рапу, и под жаркими лучами соль нарастает чуть не на глазах. Чистую соль
сгребают, досушивают на берегу и рассыпают в рогожные кули. Одному такое
дело не осилить, народ сбивается в артели. Выборные артельщики солью
торгуют - по три деньги за пуд, ежели в свою рогожу.
Цена невелика, в Царицине соль втрое стоит, а Василью такой расклад,
что нож острый - не хватает денег. Оно бы и хватило, да сходил приказчицкий
сын в Царицине на кружечный двор и прогулял там ровным счетом пятьдесят
копеечек. Потом сам удивлялся: как ему повезло столько пропить? Чарка водки
две денежки стоит, неужто его угораздило полсотни чарок выцедить?
Но теперь, удивляйся - не удивляйся, а в деньгах недостача. Или домой
ехать пустым, или самим соль черпать. Василий велел разуваться и лезть в
рассол. Мужики пошумели, да делать нечего, не порожними же вертаться -
выбрали место от прочих в стороне, начали соль готовить.
Семену выпала самая скверная работа - в озере. Сверху солнце палит
нещадно, рапа ноги ест, ковша дельного нету, гребла местные тоже не дали.
Кувыркайся как знаешь по васькиной милости, чтоб ему та водка желчью и
уксусом обернулась.
Худо-бедно, но за неделю недостаточную соль выбрали. Только к тому
времени караван вместе со всей воинской силой к самому Царицину подошел, не
стали чумаки ожидать пропойцу.
- Ничо, - сказал Васька, - добредем как-нибудь. Туда тащились - живой
души не видали, авось и обратно бог милует. А ежели что - отобьемся. От
черта крестом, от буяна пестом.
- Ну, Ряха, теперь на тебя вся надежа, - скалился Зинка Павлов, когда
отставшие чумаки отъезжали в степь под угрюмыми взглядами солеваров.
Назад по степи ехать куда тягостней. Припасы проели, водой
прискудались, а поклажа тяжела - соль товар веский. На каждой повозке по
пятьдесят и по шестьдесят пудов соли. На первый взгляд вроде и немного -
дома случалось больше наваливать, да только здесь дорог нету, а степь лишь
издали кажется ровной.
Теперь уже ездовые на телегах не сидели, шли рядом, чтобы не нагружать
лишку лошадей, а в иных местах и плечом не ленились поднажать в помощь
животине. Негодно лошади по степи груз волочь. УкрАинных мест люди, случись
из дому выезжать, волов запрягают, кыпчаки и иные башкирские племена так и
вовсе кладь на верблюдах возят.
Семен, как впервой верблюда увидал, так приужахнулся. Что за
страхолюдина, прости господи! Другие мужики тоже дивились, а Игнашка
Жариков к верблюду подбежал и ладонью по брюху хлопнул.
- Зверь как зверь, - сообщил он, вернувшись к обозу. - Бок теплый. А
шерсть как у барана.
- Ну тебя!.. - плюнул Семен, - меня озолоти всего, я к такому чудищу
не подойду.
Говорил и верил своим словам, не зная, что быть ему при этих верблюдах
погонщиком не год, не два и не десять.
Под вечер взорвалась пустая степь криками, диким визгом, пляшущим
конским топотом. Из ниоткуда вылетела орда, степные ногайцы: разом со всех
сторон окружили. Где уж тут обороняться: Ряха заголосил по-бабьи, пал на
карачки, под телегу пополз, избывая неминучую гибель. Гришка пищаль
схватил, хотел палить, так пищаль не стрелила - порох на полке фукнул, а
заряд запалом вышел: всего и огня, что бороду Гришке опалил. Тут степняки
подлетели, с визгом стеганули стрельцу по рукам хвостатой ногайской плетью,
Гришка пищаль выронил, на том бой и покончился.
Остальные так и сидели дураками, только Игнашка кинулся нахлестывать
своего жеребца. Ну да где там, на груженой телеге от конного уйти: духом
догнали татаре Игнашку, скрутили словно повивальная бабка роженое дитя.
Огурца тоже спеленали, бросив на возу рядом с Игнашкой, а остальных и
вязать не стали - сами сдались.
Василий выл по-дурному, прощаясь с жизнью, отмахивался шапкой от
хохочущих степняков. Про пистолю немецкую и думать забыл, так и торчала за
кушаком, покуда ее не прибрал заботливый татарин. Тут старшой и вовсе
разрыдался. Причитал, кляня немилостивую судьбу, сурового родителя, татар и
горькую соль. Только себя да царицинское кружало забыл повиноватить.
Татары и соль с возов вываливать не стали - от кого уходить-то?
Потащились дальше прежним порядком, только с новыми хозяевами и не в родную
сторону.
Семен шел постный, твердил умную молитву, убеждая себя, что по греху и
наказание, а в душе и сейчас горя не чуял. Не плакалось по дому. Только
Воронку было жаль. Воронке теперь тяжеленько приходилось: прежний путь,
какой ни есть, а все катанный. И Гришка пленный на возу растянулся, плюется
сквозь паленую бороду, вопит на татар непотребными словами. Набольший
татарин Едигей по-русски малость кумекает, так подъедет на рыжем коньке,
снимет с бритой головы лисий треух, пот утрет и скажет:
- Молодца, урус! Хорошо орешь. Ори еще.
- Молчал бы, морда бусурманска! - ярится Гришка. - Кто вам, собакам,
позволил проезжающих зорить? Ваш ханок государю присягал в мире жить, а вы,
блядины дети, что творите?
- Ай, ай!.. - скалится Едигейка. - Мы с белым царем живем в мире.
Никого не зарезали, никого не стрелили. Это ты, борода, нас стрелил.
- Обоз почто разбили, злодеи?
- А зачем один степью ходил? Степь большая, много людей бродит.
Русский царь в нашу степь калмыцкого нойона пустил. Русский царь в нашу
степь башкирских тарханов пустил. Много в степи плохих людей стало, зачем
один ходил?
- Да это Васька, выродок, дурья башка, велел. Чтоб с него черти кожу
содрали и на барабан напялили!
- А зачем дурака слушал?
Тут уж Гришке крыть нечем, разве что снова лаяться.
- Тебя повидать хотел.
- Смотри, - соглашается Едигей, утираясь малахаем.
- Ну ты, молодцА, ширОка лицА, - дразнит пленник, - глаза заспал, нос
подковал. Потому у вас и бабы нерожалые - как этакого красавца увидят, так
у них со страху выкидыши приключаются.
- Хорошо орешь, - соглашается Едигей. - Я тебя продавать не стану,
оставлю себе. Будешь баранов пасти, а в праздник байрам людей веселить.
- Смейся, смейся, харя! - рычит Гришка. - Куда ты тут денешься? К
хивинцам не уйдешь, они тебя на кол посадят, а к кумыкам тебя не пустят -
Волга на пути, там остроги стоят, не пройдешь с грабленным. Лучше отпусти
нас по-здорову.
- Я тебя не держу, - жмет плечами татарин. - Иди.
- У, паскуда! - Гришка елозит связанными руками по телеге. - Так бы
тебе морду и раскровянил!
Едигей хлещет конька, скачет вдоль обоза, а сам то ли кричит что-то
своим людям, то ли песню татарскую тянет - не поймешь.
Таким ходом неделю тащились. На третий день Гришка присмирел, стал на
волю проситься. Едигей велел развязать, все одно по степи далеко не
убежишь, тем паче, что никто из мужиков не знал, куда их волокут.
Догадывались только, что катятся вдоль Волги вниз.
На осьмой день появились над степью белые морские птицы, запахло
водным простором. Знать море близко, а где море, там остроги и стрельцы.
Налево - Яицкий городок, направо, на Бучан-реке - Красноярский. А татаре
спокойны, словно там не русские города, а ихние татарские юрты.
В ту же ночь в пленниках обнаружилась недостача: Гришка Огурец и Зинка
Павлов тихим обычаем утекли в степь. Едигей погоню выслал, а остальной обоз
понукать принялся; видать и ему боязно стало.
Пленники весть по-разному приняли. Братаны Коробовы вовсе присмирели,
не смели поднять голов и ждали неминучей казни за чужой грех. Васятка,
напротив, приободрился, заговорил смело:
- Огурец - парень не промах, я его недаром с собой взял. Он из
Астрахани солдат приведет, и они нас ослобонят.
- Как же, приведет!.. - чуть не плакал Игнашка. - Держи карман шире!
Сам сбежал - и довольно. Всем вместе тикать надо было!
Впереди серой стеной поднялся камыш. Лето еще в начале, а здесь камыши
уже отцвели, шуршат на ветру пышными метелками. Сначала Семен не понял:
откуда в сухой степи этакая прорва камыша, а потом догадался - дороги
дальше нет, морской берег это. Хотя тоже, одно название, что берег - моря
не видать, сколько глаз берет - всюду камыши. Стебли на косую сажень
подымаются, человека среди них и не заметишь, с головой хоронит.
Зачавкала под лаптями соленая вода, сочно затрещал ломаемый камыш, и
мигом исчезли из виду и люди, и кони, и повозки. Теперь их ни стрельцы, ни
казаки, ни сам царь морской не найдет. Болотистые черни на сто верст
тянутся, от Ахтубы-реки до самого Яика.
На сухой песчаной полосе остановились, стали ждать. Три дня с места не
страгивались, и от того бездельного ожидания даже Семену заплохело.
Похилилось былое бесчувствие, заскорбела душа. Начал молиться горячо, за
странствующих и путешествующих и во узах томящихся: особо святым
заступникам деве Марии и Даниилу Заточнику.
Не дошла молитва. На четвертый день Едигей велел соль с телег снимать
и волочь мешки вглубь камышей. Сквозь черни ломились версты полторы: когда
по колено в воде, когда по брюхо, а где и посуху. Наконец, выползли к
открытому месту. Дохнул в лицо лазоревый простор, закружил с непривычки
голову, ослепил брызжущими бликами. Море, это тебе не речка, не мельничий
пруд, море много казистее.
Невдалеке от берега под прикрытием малого островка ожидал корабль.
Прежде Семен только рыбацкие лодки видал да угловатые дощаники, что поперек
Волги бродят, а тут узрел настоящее торговое судно. Обводами кругло, а
днище плоско, чтобы на мелких местах камни не цеплять.
Первый раз Семен встретил торговую гилянскую бусу и сразу понял свою
судьбу. Не видать ему больше родного села и немилой жены, а плыть за море в
бусурманские страны, в тяжкую неволю.
С бусы лодку спустили, приняли соль. Пленников татаре погнали за
останними мешками. Шли потные и злые, облепленные слепнями. По черням
бродить, это не блины на масленную отведывать. Устали мужики, устали и
татаре. Камышами идучи, широко растянулись, потеряли друг друга из виду. Да
и глаза натрудились за пленниками надзирать.
И тут Семен понял: сейчас или никогда. Улучил минуту, шагнул в сторону
и залег в камышах. Стража мимо прошлепала - не заметили. Очутился Семен на
воле, по шею в соленой воде, зажатый меж морем и степью, где рыскали
едигеевы сыщики.
День Семен хоронился в чернях. Трудно было: кругом вода, а пить нечего
- горько. Кто ж мог помыслить, что столько этой соли треклятой по миру
раскидано? И харчей Семен не припас: хоть улитку морскую жуй с голодухи.
За ночь Семен хотел уйти подальше от татарского табора, но вместо того
едва не утоп в подвернувшейся яме. А под утро вспугнул выводок диких
свиней. Свиньи всполошились и шум на все море подняли. Кабы не тьма, точно
словил бы его татарский князишко. Но сейчас свиньи чесанули в одну сторону,
а Семен - в другую. И чем они тут только живы, дьяволы тьмочисленные? Где
пить берут? Или из моря пьют, а потом ходят засоленными как ветчина, что и
солонины с них готовить не надо, а можно прямо в бочонок гнетить? Да нет,
вроде, свинья как свинья, дома, в Саповом бору, такие же водятся.
Семен вернулся и осторожно пошел по просеке, проломленной вспугнутым
кабаньем. Так или иначе, но не могут же звери век в соленой воде сидеть? В
степь полевые свиньи не ходят, волки их там живо поприедят. Значит, удастся
выйти к какому ни есть, но сухому и скрытому месту. А может, и к родничку
след выведет, к водопойной речушке.
Солнце еще не показывалось, но уже разукрасило небеса густым брусным
цветом, тростник высветился черными полосами. Небо порозовело, рассветный
ветерок качнул метелками камыша, смутно прошелестев по черням.
1 2 3 4 5 6