И от этого грудь Ульяны Ивановны заволновалась глубоко и порывисто.Между тем, доктор Великанов продолжал рассуждать:– В пору исторических потрясений очень многое становится условным и относительным. Пример с собачьим воротником может быть обобщен. Не является ли сегодняшний банкет, на который мы приглашены, одним из замечательных событий нашей жизни? И у меня есть все основания полагать, Ульяна Ивановна, что это далеко не последнее счастливое событие, участниками которого нам предстоит стать. У меня слишком много оснований для такого оптимизма.Рассуждая таким образом, доктор Великанов довел Ульяну Ивановну до партизанского штаба, открыл дверь и… на глазах своей пораженной спутницы взлетел вверх.Чудесного в этом ровно ничего не было. Доктор Великанов и Ульяна Ивановна настолько запоздали на банкет, и собравшиеся раньше их партизана успели организовать некий заговор. В ту минуту, когда пост у окна (это был Санька-Телефон) сигнализировал: «Идет!», все сгрудились у двери и с криком: «Качать доктора Перца!» дружно в него вцепились.Зная комплекцию доктора и силу партизанских рук, наводивших ужас на самых дюжих немцев, мы без труда можем представить, как легко был оторван от земли доктор Великанов и как высоко взлетел он вверх. Справедливость требует, впрочем, отметить, что он не очень протестовал против такой встречи.Когда же веселая кутерьма, вызванная приходом доктора, несколько улеглась, Ульяне Ивановне стало ясно, что ее тревоги и опасения были напрасны. Банкет обещал быть весьма приличным банкетом, о чем свидетельствовал опрятно накрытый стол и тщательно выбритые лица его участников. На некоторых были скромные защитные гимнастерки с чистыми подворотничками, а на других – пиджачные пары с галстуками. Один из партизан сразу же привлек внимание Ульяны Ивановны своим особенно благообразным видом, и она потихоньку осведомилась у Василия Степановича – кто это такой.– В нашей десятилетке географии учит, а звать его Виктор Захарович, – объяснил Василий Степанович.– Очень приличный товарищ! – похвалила Ульяна Ивановна и показала на другого – в сером костюме: – А это?– Это нашей эмтээс директор.– Тоже приятный мужчина. А вот тот, что у окна стоит?– Этот эмтэфэ заведует.Что такое эмтэфэ, Ульяна Ивановна не поняла, но титул заведующего успокоил ее своей солидностью.Помимо перечисленных, был здесь и председатель сельсовета, и секретарь партийной организации, агроном-семеновод, и инструктор физкультуры. На голову над другими возвышался бородатый Дуб, в котором Ульяна Ивановна сразу распознала своего спасителя в ее опасном предприятии. Гладко причесанный он очень смущался своего большого роста. Что касается самого начальника – Дяди Миши, то он оказался вовсе не дядей и не Мишей, а довольно еще молодым человеком – вторым секретарем райкома партии – Сергеем Андреевичем. Вторым Сергеем был уже знакомый нам товарищ из горздрава – Сергей Прокофьевич.Когда вино было разлито по кружкам и стаканам, поднялся Сергей Андреевич.– За Советскую Армию, за народ, за партию! – коротко сказал он.Сказал негромко, но такое дружное в ответ ему грянуло «ура», что стекла в окнах, не привыкшие к партизанским голосам, испуганно зазвенели.Ульяна Ивановна посмотрела на доктора Великанова и увидела, что он стоя до конца осушил свой стакан. Она последовала его примеру.– А теперь слово имеет наш начальник штаба – Виктор Захарович, – сказал Дядя Миша.Виктор Захарович – тот самый, которого Ульяна Ивановна нашла очень приличным товарищем, встал и откашлялся.– Буду краток, товарищи, – сказал он. – Сегодня я подвел итоги боевых действий нашего отряда «Красная стрела» и желаю вас вкратце с ними ознакомить. Что мы имеем на своем счету на сегодняшний день? Имеем мы вот что: штабов немецких три, в том числе два полковых и один карательного отряда. Уничтоженных машин – семьдесят шесть, танков – четыре, повозок – сто восемь мостов железнодорожных – два, крушений железнодорожных – шесть, сожженных складов – восемь, уничтоженных врагов – семьсот десять, из них офицеров – сто два. Для большей наглядности могу сказать, что на каждого участника нашего отряда, в том числе и на связистов, приходится по восемь целых и семь сотых фашиста, включая в это число по одному целому офицеру. Особо отмечу, что Иван Петрович Черезов, известный под партизанской кличкой дедушки Дуба, уничтожил один сорок пять фашистов, в том числе десять офицеров…Свою суховатую, но в высшей степени любопытную справку Виктор Захарович уместно закончил здравицей за партизан, русских, украинских и белорусских, и за патриотов всех стран, поднявших оружие против фашизма.Здравица была принята, если можно так выразиться, единогласным звоном бокалов, а затем слово для вопроса докладчику попросила Ульяна Ивановна. С ее стороны это было смело, но ей не терпелось уточнить одно обстоятельство.– Меня интересует, – сказала она, – вошел ли в число убитых врагов ефрейтор Дрихель, который был уничтожен поблизости от села Большие Поляны?Вопрос был задан резонно, так как сразу выяснилось, что Дрихель от учета ускользнул. После поправки, сделанной Ульяной Ивановной, на каждого партизана пришлось не восемь целых и семь сотых, а восемь целых и восемь сотых фашиста.Потом выступил дедушка Дуб. Собственно, он не собирался выступать, но этого потребовали участники банкета. Был он смущен и поэтому начал свою речь странно, точно оправдываясь:– Совершенно верно, – сказал он очень густым басом, – про меня верно здесь сказали, что я их бил. Только, товарищи, бил я их за дело, потому что не я к ним пришел, а они к нам. И не бить их было невозможно, потому что они всю нашу жизнь расстроили и всю эмтээс сожгли. И мою жену, которая раненого красноармейца у себя прикрыла, они же казнили… И прощать им этого было нельзя…Дедушка Дуб замолчал, и стало на некоторое время тихо, потому что каждый вспомнил о своем пережитом, о многих товарищах, павших в боях с врагом.Потом незаметно началась общая оживленная беседа, в которой затрагивались самые разнообразные отрасли сложного государственного механизма. Говорилось и о финансах, и о сортовых посевах, и о здравоохранении, и об учебниках, и о многом другом, не менее важном.– В принципе я согласен с вами, Сергей Андреевич, – говорил доктор Великанов Дяде Мише, – но, мне кажется, правильней будет сказать, что нам придется не «строить сызнова», а «продолжать работу».– Если все разрушено – значит, сызнова.– Всего разрушить фашисты при всем своем желании не могли, – отпарировал доктор Великанов.В спор вмешался товарищ из горздрава:– Кстати, Великан, у меня есть сведения, что твоя больница сгорела.– И все-таки я буду не создавать сызнова, а продолжать начатое дело.– Да ведь у тебя же ничего нет?– Есть главное, – отвечал доктор Великанов. – Любящие свое дело люди, их опыт и энергия, плюс помощь, которую мне окажет советское государство. Разве этого мало?– Опять начнешь меня по телефону терзать? – спросил Сергей Прокофьевич.– Начну! – решительно пообещал Великанов.Пока на одном конце стола происходил этот спор, на другом шел не менее поучительный разговор.– Ежели по восьми фашистов приходится, я понимаю, – говорил Василий Степанович, – но восемь соток при чем тут?– Очень просто, – объяснил ему Санька-Телефон. – По целому на всех не вышло. Вот Виктор Захарович и разравнял на всех сотые. Понял? Как га на сотки делят…– Земля – одно, а человек – другое. Пилой он его, что ли, резал?– Чудак, дядя! Это же дробь десятичная. Ею все разделить можно. Так просто не делится, а дробью делится.– Математика, значит?– Математика… Я вот знаю, а ты не знаешь.– А геометрия – тоже математика? – спросил, прищурившись, Василий Степанович.– Понятно, математика! – простодушно, не понимая, куда гнет дядя, ответил Санька-Телефон.– А кто в прошлом году по геометрии двойку принес?– Ну, я… А что?– А вот что! Хоть ты и партизан и на твою долю восемь соток приходится, но ежели ты мне еще двойку принесешь, то я на твое партизанство смотреть не буду, а…– Да я ж говорил, дядя, как дело было. Мне в тот раз биссектриса такая попалась.– Биссектриса?… Так вот и говорю: если принесешь еще двойку, пойду я в мастерскую и выберу там биссектрису, да не такую, какая тебе попалась, а потолще и подлиннее… А то ишь ты – партизан!.. Что – звание тебе пожизненное дано, что ли? Или специальность? Я вот, например, был партизан, а теперь опять колхозный плотник. И ты есть сейчас ученик пятого класса – и никаких гвоздей. И чтобы баловства ни с каким оружием больше не было!..Что касается Ульяны Ивановны, то она вела увлекательный разговор о чистоте и качестве молочных продуктов с заведующим МТФ.Так шли мирные беседы, время от времени прерываемые, тостами и звоном стаканов.Потом принесли патефон, и разговоры сразу стихли.Не о тебе ли, родная песня, мечталось партизанам под неумолчный лесной шум, под вой осеннего ветра? Нет нужды, что тесна хата, что нет простора песне в ее стенах, а до чего же все-таки хорошо слушать!Глянула Ульяна Ивановна и увидела – сидит доктор Великанов, край стола рукой поглаживает, молчит, улыбается, а из-под очков по щеке слезинка бежит.Да и не одного доктора проняло. Посмотрела направо, посмотрела налево – у всех глаза блестят, значит, и самой ье стыдно. Слова-то какие! Дорогая моя столица,Золотая моя Москва. Еще раз, а потом и еще раз эту песню завели, а затем и сами спеть попробовали. Пусть от лесной стужи и от взрывов охрипли и огрубели голоса, пусть и не очень хорошо спели, – зато с чувством, от души…И еще пели: и саратовские «страдания», и «Катюшу», и «Раскинулось море широко». А под самый конец взял колхозный бригадир Петр Черезов гармонику, и пошел по хате гром удалой русской пляски. Встал Василий Степанович, ударил каблуками, обошел круг, остановился перед Ульяной Ивановной и вызывает.«Либо уж тряхнуть стариной?» – думает Ульяна Ивановна. По старой, еще девичьей памяти румянцем вспыхнула и на доктора Великанова глянула, а доктор смотрит, улыбается и в ладошки хлопает.Поднялась Ульяна Ивановна и павой поплыла. В руке платочек кружевной. Развеяло по хате шелковым ветром запах духов трефовой дамы.Поздно, очень поздно домой шли. По дороге доктор Великанов все «Москву» петь пробовал, только не вышло. А потом взялись они вдвоем с Василием Степановичем под руки и «Почему, почему, почемуточки» спели, и это совсем хорошо получилось.Утром Василий Степанович проснулся, когда было еще темным-темно. Пощупал в потемках ходики и стал одеваться потихоньку, чтобы доктора и Ульяну Ивановну не обеспокоить. Но доктор, у которого порядком-таки побаливала голова, услышал и спросил:– Встаешь, Василий Степанович?– Встаю, Арсений Васильевич, – ответил плотник. – Нынче на работу идти. Вчера инвентарь, который уцелел, осматривал – очень много работы. Ведь весна-то не за горами. Работа теперь настоящая пойдет. Осине перевод кончился, за дубок пора браться.Василий Степанович ушел, а на доктора Великанова напала тоска по больнице, по работе. Такая злая тоска, какой никогда еще не было. Грызет сердце, покоя не дает. Минуты тянутся часами.Когда засерело за окном, постучался Санька-Телефон. Прижал нос к стеклу и сообщил новость:– Доктор!.. Арсений Васильевич, Ульяна Ивановна!.. Наши город взяли. Немцев каких побили, каких выгнали. Сейчас машина военная оттуда пришла.Пожалуй, никогда еще не билось так у доктора Великанова сердце, как в эту минуту. Будь у него крылья, сейчас бы полетел туда, где ждало его любимое дело.Заволновалась и проснувшаяся Ульяна Ивановна.– Неужто город отбили? То-то я нынче сон такой видела – будто комната пустая, а в ней ботинки разные стоят да калоши. Очень я много калош видела.– Хотел бы я знать, какое отношение имеет ваш сон к взятию города? – раздраженно спросил доктор Великанов.– Ко взятию отношения он, верно, не имеет, зато скорое путешествие предвещает, – объяснила Ульяна Ивановна. – Кожаная и резиновая обувь всегда к походу снится. Хоть кого спросите, всякий вам скажет. Карты – те соврать иногда могут, а сон, если удачно приснится, обязательно сбудется.Доктор Великанов не стал спорить с Ульяной Ивановной по той простой причине, что предсказанный ею срочный поход соответствовал его намерениям.Между тем мысль Ульяны Ивановны успела уже переключиться на соображения практического характера:– Козу, Арсений Васильевич, обязательно с собой взять придется. Есть ли там сейчас снабжение, нет ли, а нам большое подспорье будет… Глава пятнадцатая Крутится над холодным городом белая метель. Гудит ветер обгорелым железом, звенит оборванными проводами. Под ногами – нетронутый снег. Пухлыми, ребристыми сугробами завалил он подъезды, сыплется в пустые глазницы выгоревших окон.Крутит метель над развалинами, будто самый след человека замести хочет. Только никак не выходит ее затея. Заметет след, а уж десять новых пролегло, заметет десять – сто проложено, заметет сто, а глядь, уже рядом дорога пробита ~– прямая, плотная, наезженная.Тридцать два окна в больнице, и через каждое видны темные снеговые февральские тучи. Чернеют искривленные огнем балки перекрытий, качаются и жалобно звенят провода.Зеркальное стекло вывески разбито осколком, но прочитать ее можно.– Что ж теперь, Арсений Васильевич, делать будем? – с тоской спрашивает Ульяна Ивановна.Доктор Великанов слезает с подводы, привязывает Мазепу к фонарному столбу, снимает очки, протирает их и надевает снова.– Что делать? – переспрашивает он, стараясь казаться очень бодрым. – Будем делать то, что всю жизнь делали, – работать. Видите, напротив дом уцелел, – туда и пойдем. Раньше, если мне не изменяет память, здесь была какая-то заготовительная контора, теперь будет родильное отделение.И, проваливаясь на каждом шагу в снег, доктор решительно идет к раскрытому настежь подъезду дома. Ульяна Ивановна робко следует за ним.
…Шуми, ветер, беснуйся как хочешь, а не выйдет по-твоему, никогда не выйдет! Крепко-накрепко приклеено густым клейстером под простреленной вывеской глазастое объявление: ПРИЕМ БОЛЬНЫХ В ПОДЪЕЗДЕ НАПРОТИВ В новом помещении уже хозяйничает Ульяна Ивановна.Залепила окна, и ветер теперь не дует в них. От раскаленной печи веет сухостью и теплом, из далекой комнаты доносится детский крик и чмоканье.На случайно подобранном листке нотной бумаги доктор Великанов пишет первый документ первого гражданина, родившегося в освобожденном городе. Ульяна Ивановна, сложив руки, стоит у притолоки и смотрит, как быстро и весело бегает его перо.Но вот доктор откладывает ручку, хмурится, и пальцы его начинают барабанить по краю стола.Смотрит по сторонам Ульяна Ивановна и не понимает, чем он недоволен. Все как есть – в полном порядке.Кастрюлька с кашей в уголке так и сияет, собственной чистоте радуется. Чернеют на столе трубки стетоскопа, – стол выскоблен до белизны. Драгоценным огоньком светится никелированный футляр больничной печати. Что бы могло обеспокоить доктора Великанова?А он пальцами барабанит и табуреткой скрипит.– Ульяна Ивановна! – говорит, наконец, доктор. – Я неоднократно просил вас не брать у меня со стола коптилку, которую я сделал из консервной банки. Я буквально не могу без нее работать…Заменяет Ульяна Ивановна коптилку. Расходятся на лбу доктора Великанова строгие складки, снова скользит по нотной бумаге его перо.«Перец ты, перец! – думает Ульяна Ивановна. – Как был перцем, так и остался».И от этой мысли ей делается очень весело. Ее сердце радостно бьется от избытка любви и счастья.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14