Кинооператоры, установившие к этому времени камеры, - один на крыльце, второй во дворе - приготовились к съемке. Автоматчики из охраны и полицаи рассредоточились в стороне. Они не должны были попадать в кадр. И тогда штурмбанфюрер и его помощник в черной форме вышли из автомашины, без фуражек, аккуратно причесанные, и неторопливо, с улыбками что-то говоря друг другу, направились к группе станичников, отобранных к застолью. Переводчик вышел из второй легковой автомашины вместе с фотографом, который тотчас стал щелкать аппаратом.
- Здравствуйте, господа станичники! - обратился Трюбе к отобранным.
Они ответили вразнобой, каждый на свой лад.
Комендант "поручкался" с Плаутовым, Витютей, Анютой и Казарцевой, располагаясь со своим помощником так, чтобы все время быть на виду у кинокамер. Терентий с Парфентьевым, отталкивая других, совали ему руку, но Трюбе не обратил на них никакого внимания - неказисты они были, мелкосуетливы.
Затем атаман и полицмейстер проводили офицеров к торцовому столу. Когда они сели, Ригорашев дал знак садиться и остальным. Все чинно, отрепетированно - без поспеху и сутолоки - заняли свои места. А с другого края столов на торце сел Гришка Бурлук с баяном - красивый, плечистый парень с русым чубом, но с окалеченными в раннем детстве ногами: дура-нянька заигралась с подружками и на полдня забыла его, запеленутого, на стылой апрельской земле.
Егор и Гриня, выполнявшие разные поручения атамана по организации "праздника", немного опоздали к его началу. Пройдя во двор Чумониных, к зрителям второго спектакля, организованного немецким комендантом в их станице, они услышали, как тот, держа бокал в руке, говорил по-русски:
- Похорёны кёльхоз не есть печально. Похорены кёльхоз есть радостный празднований. Понятно есть?
- Понятно. Чего ж тут не понять? - отвечали застольщики.
- Пей-гуляй, казак донской! - призывал штурмбанфюрер. - Радость есть освобожденный бык от упряжа. Пей-гуляй! Праздновайтен!
Ригорашев кивнул Гришке Бурлуку: давай, заводи машину. Обо всем они договорились перед этим. Тот растянул баян, сыпанул заводных переборов. Скорчил шельмовскую рожу, показал в улыбке крепкие зубы, пошел приговаривать:
- Ну, бабоньки-родненьки!.. Пошла плясать Матрена-ядрена!.. Анюта, замешанная круто, давай частушечки-катушечки, заводи компанию, а я сыграю страдание.
Анюта вышла из-за стола, взмахнула платочком:
- А ну-ка, бабоньки, выходи на поддержку! Живые - так будем веселиться! И пошла по кругу с притопом, напевая частушки под баян:
Начинаю подпевать первую начальную
- Я хочу развеселить компанию печальную.
Да какая я была: девица - орёл, орёл!
А теперь какая стала? Милый до чего довел?
Мой миленок далеко, далеко-предалеко..
У меня болит сердечко, и ему там нелегко...
Гришка Бурлук рявкнул на баяне, одернул Анюту:
- Анюта, не шали!.. Смени пластинку.
Он знал, следующей частушкой шла такая: "Да никто так не страдает, как мой милый на войне. Сам он пушку заряжает, сам думает обо мне..." Расстроит Анюта баб, не выполнят указаний атамана.
- Давай частушечки кручёные-перчёные! - покрикивал Гришка. - Анюта, баба из закута, вызывай подруг, заелись-расселись!
К Анюте вышли с припляской Прося, Гринина мать, и Казарцева. Они завели такие частушки, что хоть детям уши затыкай. Переводчик записывал их в большой блокнот.
Егор и Гриня, как и другие, стоявшие сбоку во дворе Чумониных, обратили внимание на то, что за фургонами, закрывавшими вид тем, кто сидел за столами, солдаты копали яму.
- На биса они там землю ковыряют? - сказал Гриня. - Чи цветочки сажать будут?
У Егора екнуло сердце: "Ох, не зря Ригорашев наказал Панёте держать взаперти Тосю и Васютку!"
- Они сейчас свой любимый фашистский цветочек посадят, - ответил Егор, поглядывая на Ригорашева.
Тот тоже время от времени посматривал в тy сторону, где кидали землю солдаты. Он держался, как всегда, с виду спокойно, с достоинством, не заискивая перед комендантом и его помощником, как это делал Кузякин. А те пили и ели, наигрывая веселость, похохатывали, перебрасываясь между собой замечаниями и шуточками. Кинооператоры и фотограф снимали их с разных точек: на фоне застолья, на фоне пляшущих и поющих женщин.
Трюбе, заметив, что Ригорашев обратил внимание на копавших яму солдат, сказал, улыбаясь одной стороной лица:
- О-о, это будут, господин Ригорашёф, гробен, грабен кёльхоз. Это будет... Ви дас? Как это?.. Будет неожиданность!.. Да, да!.. Наливай, казачки, пей-гуляй! - обратился он к старикам и женщинам, сидевшим за соседним столом.
Попьяневшие Терентий с Парфентием засуетились:
- Наливайтя, казаки!.. Наливайтя, бабоньки!
- Пей-гуляй, не стесняйся!
Гришка Бурлук всыпал казачка, молодицы пустились в пляс с шутками и прибаутками. Терентий с Парфентием вышли коленца выкидывать и выкрикивать всякие несуразности:
- Ox, ox, кум, ох! Ты не будь, кум, плох!
- Гриня плевался, глядя на них. А Егор подтолкнул его локтем:
- Не туда смотришь. Гляди, какой цветок вырос!.. Цветок Гитлера.
Солдаты, вытащив из автофургона готовую виселицу с петлей, поставили в яму; деловито, без суеты посадили свой фашистский цветочек, старательно утоптали землю вокруг него. Затем установили крепко сбитый табурет около виселицы. И тогда унтер-офицер вышел из автофургона, поднял руку, глядя в сторону коменданта. Тот кивнул ему и коротко махнул рукой. Унтер-офицер подал команду, и солдаты, сидевшие в автофургонах, выбежали наружу и выстроились цепью, отделившей станичников от виселицы. Автомашины сразу же взревели моторами, разъехались по сторонам, и жителям станицы во всей своей ужасной сути открылась виселица с петлей.
Умолк баян, остановились танцующие.
Тут же без задержки двое солдат вывели из автофургона и поставил на табурет под виселицей давно небритого, изнеможенного человека с фанеркой на шее, на которой было написано: "Коммунист, вор!"
Единый стон вырвался у людей: они признали в этом человеке своего председателя - Тимофея Табунщикова.
- Неправильно! - громко сказал Bитютя. - Он не вор. Деньги Варакуша украл!..
- Молчи, Севастьянович, молчи, - остановил его Ригорашев.
Надрывно закричала Анюта - двоюродная cеcтpa Табунщикова:
- Люди добрые, да то ж брехня! Алексей Арсентьевич, скажите тому немцу...
Пантюша бросился к ней, потряс за плечи, чтоб в себя пришла:
- Не кричи, Анюта. Не будь дурой... Им ничего не докажешь. Они все равно по-своему сделают.
Женщины, выпившие, разгоряченные, сомкнувшись, с возмущенными возгласами надвигались на солдат, стоявших цепью около виселицы.
Ригорашев хотел выйти из-за стола, успокоить женщин, но комендант удержал его:
- Айн момент! - Поднявшись, он громко произнес: - Продолжать празднований! Сесть! - И по-немецки бросил старшему из охраны, чтоб загнали всех за столы. Эсэсовцы и полицаи из райцентра стали отпихивать женщин от виселицы, упирая им в животы стволы автоматов и винтовок.
И тут раздался отрезвляющий голос Тимофея Петровича:
- Девчата, милые, успокойтесь! Не шумите зря, лапоньки вы мои дорогие. Они вас не поймут, не докажете вы им ничего. - Он улыбался, как всегда, ласково, чуть насмешливо и успокаивающе говорил: - Не навлекайте беды на себя и на своих детей. Оккупанты все равно меня повесят, вор я или не вор. Варакуша кассу украл... Садитесь за столы, наливайте себе по полному стакану и выпейте за помин моей души, дорогие друзья мои!.. И не плачьте, не надо...
- Аллес штрайбен, - сказал Трюбе переводчику. - Всё писать.
Анюта, отступая от виселицы, уловила взгляд Тимофея, сказала:
- Братушка, Тема, твои живы-здоровы!.. Не беспокойся...
Он кивнул - понял ее.
Женщины и старики снова сели за столы, и в гнетущей тишине с потрясающей силой зазвучали спокойные прощальные слова председателя колхоза:
- Кого обидел невзначай - простите. Ради родных колхозных дел ругались, а правду сказать, больше тешились, чем ругались. Жили мы душа в душу, работали дружно и весело. Я верю, так оно у нас всегда будет, такое никогда не похоронишь. Такое и при наших детях останется...
Стрекотали кинокамеры, щелкал фотоаппарат, и что-то поспешно записывал в блокнот переводчик.
С высоты своей последней трибуны оглядел Тимофей Петрович людей, сидевших за столом. Встретился взглядом с Ригорашевым, кивнул, улыбнулся. Налево посмотрел, во двор Чумонина, где толпился народ. Егор жестом показал: "Все в порядке! - и руку сжал в кулак. Табунщиков кивал густо поседевшей головой, встречаясь глазами со своими колхозниками, улыбался ласково и грустно.
Штурмбанфюрер Трюбе вдруг встал, подняв бокал, - в это время его должен был заснять на фоне виселицы кинооператор, стоявший на крыльце, и вначале по-немецки, затем по-русски сказал, явно рисуясь перед камерой:
- Хёронить кёльхоз - хёронить председатель, коммунист, вор! Гип, гип!..
Тимофей Петрович сам надел петлю, не ожидая, пока это сделают солдаты.
Встали женщины и старики вместе с Ригорашевым, подняли стаканы, кто с брагой, кто с самогоном.
- Прощайте, товарищи, прощайте, родные! Не журитесь... - произнес Табунщиков уже с петлей на шее. - Правда на нашей стороне. И правда и сила... Да здравствует Родина! Да здравствует Советская власть!.. Победа будет...
Комендант взмахнул рукой, солдаты выдернули табурет из-под ног Тимофея Петровича. Последние слова он договаривал сквозь петлю, хрипя.
Кто-то резко, коротко вскрикнул во дворе Чумонина и умолк. И от этого тишина стала еще глубже, еще страшнее...
Выпили старики в молчании, выпили женщины, как просил Тимофей Петрович, по полному стакану на помин его души. И не успели они еще поставить пустые чарки на стол, как откуда-то донесся звук кавалерийской трубы. Это блажной Федя играл "атаку".
Трюбе с улыбкой что-то проговорил своему помощнику, дал знак кинооператорам приготовиться к съемке. И тут могучий рев потряс округу, затем раздался тяжелый топот, треск забора, и во двор из-за сарая вылетел разъяренный бугай Чепура. Федя сидел на загривке, держа перед его бешеными глазами красную тряпку, привязанную к палке. Чепура несся, как паровоз. Солдаты из охраны брызнули от него во все стороны.
- Накажи их, Чепура! - закричал Федя, направляя бугая на торцовый стол, где сидели немецкие офицеры и полицмейстер с атаманом.
С опозданием поняв, чем ему это грозит, комендант закричал растерявшейся охране:
- Фойер! Фойер!
Все четверо проворно выпрыгнули из-за торцового стола, при этом Трюбе свалил переводчика, покатился через него кубарем.
Чепура с ходу взял на рога тяжелый стол и с поражающей силой метнул его на замешкавшегося переводчика; бутылки, миски, закуска и бокалы веером разлетелись вокруг. Скатерть с бахромами, которой был закрыт стол, осталась на рогах бугая, закрыв ему голову; он крутнулся, и тут охранники ударили из автоматов. Федю пулями смахнуло со спины бугая, и он даже не вскрикнул от боли, не успел... А Чепура еще кружился, ревя и разбрасывая столы, растаптывая их, а по нему били в упор очередями. Он наконец упал в развалинах застолья, среди битой посуды и растоптанной еды. Испуская дух, промычал жалобно, протяжно, как телок.
Люди стояли молча, оцепенело, сбившись в кучки во дворах. Было слышно, как, тихо прострекотав, смолкла кинокамера у невозмутимого, старательно работавшего старшего оператора.
- О, это быль колоссаль! - отряхивая свой испачканный мундир, пробормотал штурмбанфюрер Трюбе. За его спиной прятался бледный, с растрепанной прической гестаповец. Переводчик сидел на земле у крыльца, охая и постанывая.
Гитлеровцы тут же уехали из станицы. Чуть позже убрался и Кузякин со своими прихлебателями, сказав на прощание Ригорашеву, что комендант разрешает снять труп с виселицы лишь с наступлением сумерек.
Наутро автофургоны с эсэсовцами и конные полицаи снова появились в станице Ольховской. Рассредоточившись на улицах, по выгону, они разгоняли людей, собиравшихся на похороны Табунщикова и Феди. Станичники украдкой, огородами и садами, пробирались к ним отдать последний поклон.
Немецкий офицер, начальник гарнизонной команды, разрешил сопровождать их на кладбище лишь близким родственникам.
Гроб с телом Табунщикова везли через станицу на телеге. И только у ворот кладбища его взяли на плечи и понесли к могиле Витютя, Беклемищев, Егор, Гриня и два Ивана - Свереда и Колещатый.
Женщины оплакали Тимофея Петровича. Мужчины опустили на веревках гроб с его телом в могилу. Застучали комья земли о крышку гроба.
Васютка держался стойко Егору было больно видеть, как он мучился, стараясь удержаться от рыданий, от крика: его лицо, залитое слезами, ломалось от невыносимой душевной боли и страшного горя. Егор обнял братанчика, жалея его, и тогда не выдержали оба: заплакали навзрыд, высказывая последние прощальные слова любимому человеку.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая
Несколько дней спустя стал собираться обоз в Шахты: станичники ехали на базар с продуктами - поменять их на обувь и одежду, на спички и мыло, на разную хозяйственную мелочь. Этим же обозом атаман Ригорашев распорядился доставить товары для артельного ларька, где продолжали торговать Варакушин с Климковым. Сопровождать обоз атаман послал Тадыкина и Рыжака. Тадыкину поручалось также забрать у Варакушина приторгованные деньги и купить на них кое-что для хозяйства.
Егор обратился к Ригорашеву с просьбой разрешить ему поехать с обозом в Шахты:
- Родичей проведать надо бы, Алексей Арсентьевич, да харчей им подбросить, а то, небось, голодуют там. Ригорашев пригляделся к нему:
- Алексееич, а нету ли у тебя тайной мысли, едучи туда?.. Знаю, жалко тебе своего крестного, Тимофея Петровича. И всем нам жалко его... Все о нем скорбим... Но, смотри, ничего не делай против Варакушина. Упаси бог тебя от этого!.. А то, если твои намерения обнаружатся, мы многих своих недосчитаемся. Придет время - он свое получит. Не уйдет от расплаты.
Егор медлил с ответом. Не знал, что сказать Ригорашеву. Стоял, опустив голову.
- Я ведь ни за кого не могу крепко поручиться: ни за Тадыкина, ни за Рыжака - могут выдать, донести... Ну, что же ты молчишь?
Подняв голову, Егор твердо посмотрел ему в глаза:
- Я его не трону, Алексей Арсентьевич. Я - не трону... Сказал так и тут же подумал: "Сейчас он спросит: а кто тронет?"
Нет, Ригорашев больше ни о чем не спросил, лишь с укором покачал головой: понять можно было - не понравился ему Егоров ответ.
- Ладно, поезжай, Алексеич. Думай хорошенько обо всем... Привет передай Назару Михайловичу. И не задерживайся там - тотчас с обозом возвращайся.
Обоз должен был отправиться в Шахты на рассвете. Накануне друзья принесли ему сумку с гранатами и запалами.
- Закидай Варакушу-гадюку гранатами! Так его расколошмать, чтоб ничего не осталось! - жарко шептал Васютка Егору.
Он пригреб друзей к себе, увлек за сарай.
- Вы что ж, братцы, хотите, чтобы я взял гранаты с собой в город? Так? И чтобы потом фрицы нашли их при обыске где-нибудь на разъезде и повесили меня на первом же дереве? Этого вы хотите?
- Нет-нет! Мы этого не хотим! - воскликнул Митенька.
- А где же я их спрячу, интересно знать?!
- В мешок с пшеницей или с семечками сунь гранаты... А может, в сено, на дно брички? - сказал Васютка.
- Они же могут все перерыть и перещупать - как же вы этого не понимаете! И, главное, я не один еду... А они, если найдут оружие, могут всех перестрелять. Разве я могу рисковать жизнью других людей?.. Твоя мать тоже едет, Митенька?
- Едет, - ответил Митенька.
- Вот то-то и оно-то! Вы не сомневайтесь, я что-нибудь придумаю. Придумаю такое, что комар носа не подточит. Не жить ему, подлюге!.. А гранаты отнесите в атаманский сад, спрячьте там. И никакого оружия дома не держите!
Егор проводил их, постоял у калитки. И тревожно отчего-то стало на душе. Может быть, оттого, что с долины повеяло запахом созревающего камыша, отволгшего в ночной прохладе. Память сразу же перебросила его в прошлое, в то давно прошедшее время - таким казалось оно теперь, когда были живы Степа Евтюхов и Темка Табунщиков и рядом были дед, Миня и агроном Уманский. И не было на родной земле фашистов.
Несколько раз немецкие патрули останавливали их небольшой, в пять подвод, обоз на перекрестках дорог и разъездах. Переворачивали все в ящиках бричек, перещупывали мешки, проверяли документы; на этот случай атаман выдал всем аусвайс - удостоверение личности. На городской базар станичники попали на следующий день утром.
Авдотья, жена Варакушина, высокая, худая женщина, спрыгнула с подводы, не ожидая, пока она остановится, и побежала к ларьку, из которого уже выходил Варакушин, раскабаневший, с самодовольной ухмылкой на сытом, кувшинной формы, лице. Видел Егор, Авдотья что-то быстро говорила Варакушину, конечно, посвящала в станичные дела, и у того быстро бледнело лицо, меняя выражение, опадало, как переигравшее тесто. Видно, сообщила ему о казни Табунщикова и о том, что тот сказал о Варакушине перед смертью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32