Когда у нас обращаются к женщине, допустим к какой-нибудь Ивановой, то говорят «гражданка Иванова». А немцы бы сказали «Frau Iwanowa». Но сказать «женщина Метелица» или «гражданка Метелица» – звучит как-то неуклюже. Потому я перевел вам «тетя Метелица». Хотя она нам никакая не тетя. Какая она нам тетя? Смешно!Я спросил у Гизи: почему Метелица выбивает перины? И какие перины? А Гизи сказала, что Метелица, которая живет на небе, иногда делает у себя уборку. И тогда она взбивает толстые перины, на которых спит. Потому что она любит спать на толстых, мягких перинах. Она вообще любит поспать. И когда она спит, на земле никакого снегопада нет. А когда она делает уборку и взбивает свои перины, на нас сыплется снег. Вроде пуха. Ведь человеческие перины набиваются пухом, и когда их взбивают, из них сыплется пух. А Метелица набивает свои перины снегом, и из них сыплется снег. Знаете, какие у нее перины? Облака у нее перины, вот что! Потому что она спит на облаках! Там у себя – в небе...Я спросил Гизи:– Wer hat dir das gesagt? (To есть: «Кто тебе это сказал?») А Гизи в ответ улыбнулась.– Mein kleiner Finger hat es mir gesagt! – сказала она. (To есть: «Мой мизинец мне это сказал!»)Как вам это нравится? Хитрая все-таки Гизи! Здорово она умеет сказать! Но я тоже здорово могу сказать. Если захочу.Мы с ней медленно шли по двору, ловя ртом снежинки, которые всё падали и падали, залепляя все кругом: и Памятник Воровскому в середине, и Ляпкина Маленького, который неуклюже ходил вокруг на своих новеньких лыжах.Я показал пальцем на Ляпкина и спросил Гизи:– Du denkst er ist in der Mitte? (To есть: «Ты думаешь, он в середине?»)А Гизи сказала:– Man soll nicht mit dem Finger zeigen! (To есть: «Нельзя показывать пальцем».)– Warum? («Почему?») – спросил я.– Darum, – ответила Гизи. – Es ist nicht schon! (To есть: «Потому! Это некрасиво!»)Почему некрасиво? Странно! Но Гизи объяснила, что показывать на что-нибудь пальцем некрасиво. Надо показывать глазами, поворотом головы, в крайнем случае просто рукой, но не пальцем. Это невоспитанно.И тогда я показал в сторону ходившего на лыжах Ляпкина головой и спросил:– Ты думаешь, он в середине?Гизи посмотрела на меня с удивлением: в какой середине?– В середине двора? Конечно, в середине! – сказала она.– А вот и нет, – сказал я. – А вот и нет! Ляпкин не в середине, и даже Воровской не в середине!– Warum? – спросила Гизи, и я ответил ей:– Darum.Надеюсь, вы уже запомнили, что значит «Warum – Darum», я не буду вам больше этого объяснять. Что я раз объяснил, я повторять не буду. А вы запоминайте. Таким образом, прочтя эту книгу до конца, вы уже кое-что будете знать по-немецки.Итак, я сказал ей «darum» и хитро на нее посмотрел.– Это мы в середине, – сказал я. – Wir sind in der Mitte.Она не поняла, как это «мы в середине», когда мы стоим с краю двора, возле стены, а Ляпкин – возле Памятника, в середине двора. Она подумала, что это я так болтаю. Но я вовсе не болтаю. Я ей открыл секрет: что я всегда в середине, где бы я ни был! Вот что интересно! И это не важно, где я стою – у Памятника или возле стенки, – все равно я в середине! А все остальное – дома, памятники, люди, лошади, собаки, деревья – все вертится вокруг меня!– Понимаешь? – спросил я.И Гизи кивнула. И я ей сказал:– А сейчас мы с тобой оба в середине!И Гизи опять кивнула.Но я сказал, что лучше всего это видно не в городе, а на даче. В чистом поле это хорошо видно. Я спросил ее, видела ли она когда-нибудь горизонт в чистом поле? И Гизи сказала, что не видела. Я даже удивился: не видела горизонта!– Никогда-никогда-никогда? – спросил я.И Гизи сказала, что один раз она немножко видела горизонт у себя в Берлине, между домами и фабриками – ма-аленький кусочек... Мне ее даже жалко стало – не видеть горизонта! Это же очень плохо!– А на море ты видела горизонт? – спросил я.На море лучше всего видно горизонт, я в прошлом году был с мамой на море, и мы видели горизонт, и даже не с берега, а с корабля! Мы с мамой там плыли на корабле, все время плыли по морю, все дальше и дальше, и этот круг, горизонт то есть, все время передвигался за нами, куда бы мы ни поплыли – к берегу или от берега, – и мы все время были в середине этого круга. А все люди, которые ехали с нами на корабле, были сбоку, вокруг нас: конечно, близко к середине, но не в самой середине. В самой середине круга всегда были я и мама! Только я и мама! А Гизи сказала, что она никогда не видела моря. У них в Германии тоже есть море, и туда можно поехать, но это стоит очень дорого, туда ездят только богатые, а ее папа рабочий, и мама у нее тоже рабочая – она работала на швейной фабрике, а потом Гизин папа стал безработным, – куда уж тут ехать на море! Для этого надо слишком много денег. И поэтому она никогда не видела моря. И на даче она никогда не была. Она все время жила в городе и родилась в городе, в Берлине, никуда не выезжала. Вот только первый раз приехала в СССР. И то это им МОПР помог. Если б не МОПР, они бы с мамой не приехали, у них не хватило бы денег. А я спросил ее, кто такой этот МОПР? Что это – такой богатый человек, да? И Гизи рассмеялась. Оказывается, что это вовсе не человек, этот МОПР, хоть он и богатый, – это много людей, целые тысячи, даже миллионы, потому что это такая организация – МОПР: это Международная организация помощи революционерам. Вот что это такое! Все члены этой организации собирают деньги в одну общую кассу, кто сколько может. Гизины мама и папа тоже члены МОПРа, они тоже платят туда деньги, но совсем немножко, копейки, то есть пфенниги, потому что у них в Германии не копейки, а пфенниги, и на эти пфенниги они и приехали в СССР. То есть не на эти самые пфенниги, которые они отдали в МОПР, а на много пфеннигов, и копеек, и пенсов, и других иностранных денег, которые собирали члены МОПРа. Все это Гизи мне интересно рассказала.А я опять рассказал ей про горизонт. Я сказал, что на даче тоже можно видеть круг горизонта, особенно в чистом поле.– Ты хочешь видеть горизонт в чистом поле? – спросил я Гизи.И она сказала, что хочет. Тогда я сказал, что скажу маме и отцу скажу, и ее обязательно возьмут, и никаких денег платить не надо, никаких пфеннигов, просто мы ее пригласим, и все. И Гизи сказала:– Danke! (Это значит: «Спасибо!»)Разговаривая, мы с Гизи незаметно подошли к Ляпкину. Он все ходил на своих лыжах вокруг Памятника. Он двигался еле-еле, широко расставив ноги, и пыхтел, то есть сопел. Доказав еще раз, что он Сопелкин. И страшно воображал. Из-за своих лыж. Он стал весь красный.Когда мы подошли, Ляпкин остановился и посмотрел на нас.– А у меня лыжи! – сказал он.Но я это пропустил мимо ушей. Гизи все равно не поняла, и я не стал ей этого переводить. Я это пропустил мимо ушей, а сам сразу его огорошил... Думаете, я насыпал на него горох? Вовсе нет! Зачем мне сыпать на него горох, когда я его и так огорошил, безо всякого гороха.– Вот ты тут ходишь и думаешь – ты в середине? – спросил я его.– Как – в середине? В какой? – переспросил он.– Ну, в середине! Как ты не понимаешь! Вот ты скажи: ты в середине двора?Ляпкин неуверенно посмотрел вокруг, потом на Памятник Воровскому, потом на нас.– Да, – сказал он.– Ну, а вообще? – спросил я ехидно.Гизи смотрела и слушала.– Как – вообще? – спросил Ляпкин.– Эх, ты! Не понимаешь! В середине ли ты горизонта – вот что!Ляпкин смотрел на меня, моргая. Он совсем растерялся.– Эх, ты! – сказал я опять. – Ну, скажи вот что: в середине ты земли или нет?– А ты? – спросил Ляпкин.– Я в середине! – сказал я.– Почему?– Потому что я всегда в середине!– Тогда я тоже в середине! – сказал вдруг Ляпкин.Я расхохотался:– Это ты? Ты-то в середине? В какой ты середине?– В середине двора, – сказал Ляпкин.Я опять расхохотался.– Не понимаешь ты! – сказал я. – Ты в середине двора, а я вообще в середине! Понимаешь? Вообще! Я в середине всей Земли! Всего мира! И Гизи со мной в середине! А ты сбоку!– Почему я сбоку? – обиделся Ляпкин. – Я тоже в середине!– Это ты сейчас в середине, потому что мы к тебе подошли! И все равно ты немножко сбоку, потому что рядом. А когда мы с Гизи отойдем, ты будешь совсем сбоку! Сбоку припека!
– Нет, в середине! – сказал Ляпкин. – Я тоже.– Нет, сбоку припека!– В середине!– Сбоку припека!– В середине!– Сбоку припека...Мы могли бы еще долго спорить. Но Гизи нас перебила.– Was ist los? (То есть: «В чем дело?») – спросила она.Я ей объяснил, в чем дело.– Ach, laЯ ihn! – сказала Гизи. – Er ist ein Dickkopf! (To есть: «Ах, оставь его! Он толстоголовый!»)– Как? – спросил я. – Толстоголовый? – и посмотрел на Ляпкина: у него действительно была толстая голова.Но Гизи сказала, что «толстоголовый» – это значит «глупый», который ничего не понимает. Так в Германии говорят. Я засмеялся. Я сказал Ляпкину:– Ты толстоголовый!И мы отошли.Мы шли в сторону, а снег все сыпал и сыпал, и Ляпкин все смотрел сквозь снег в нашу сторону, а потом опять продолжил свой долгий путь вокруг Памятника на лыжах.У Гизи была лопата в руках; она шла, подбрасывая лопатой снег, и вдруг сказала:– Wollen wir ein Haus bauen. (To есть: «Давай строить дом».)– Давай! – сказал я, побежал домой и принес лопату.И мы стали строить из снега дом. Снегу было много, повсюду во дворе сыпал снег и лежал слой снега, а по краям еще и стояли сугробы. Мы выбрали большой сугроб и стали его обрабатывать.Липкий снег хорошо обрабатывается. Из него можно высокую башню построить, и она не развалится.Но мы строили не башню. Мы строили такой эскимосский дом, в котором на Севере эскимосы живут, – я в книге видел. В таком доме даже тепло, даром что он из снега. Гизи тоже слышала про эскимосские дома. Оказывается, эскимосы в Германии известны.Гизи сказала, что мы будем два эскимоса: муж и жена. Только это секрет. Чтоб никто не знал. И я согласился. Мы стали быстро строить. Работы хватало! Гизи обрабатывала стены и крышу, а я в сугроб вкапывался. Чтоб можно было влезать. А то что это за дом, если в него нельзя влезать!Ляпкин сошел со своих лыж, взял их под мышку и подошел к нам – смотреть, как мы строим. Он смотрел и сопел.– Я тоже хочу делать дом, – сказал вдруг Ляпкин.– Ты не сможешь! – возразил я. – И у тебя лопаты нет!– Я буду лыжей копать!– Не сможешь ты лыжей копать!И Ляпкин стал совсем грустный.Я объяснил Гизи, чего он хочет, и Гизи сказала:– Пусть!Пусть он будет наш сын. И копает с нами. У эскимосов дети всегда с родителями копают.Я не очень хотел, чтоб он был наш сын, но уж ладно. Раз Гизи так хочет.– Ты хочешь быть наш сын? – спросил я. – Тогда будешь копать!– Хочу! – повеселел Ляпкин.– Ты должен ее звать «мутти», а меня «фати» – это по-немецки, – сказал я. – Потому мы твои мать и отец!– Ладно, – сказал Ляпкин.– Скажи: «Ладно, фати».И Ляпкин сказал:– Ладно, фати.И я ему дал свою лопату, чтобы он снег отгребал. Сам я лыжей вкапывался внутрь дома. А Гизи стала окна прокапывать. Работа у нас пошла быстро. Замечательно пошла работа! Только кончилась она не замечательно, вот что. Но это все сын был виноват. Недаром я не хотел его в сыновья брать.Скоро дом был готов. Круглый дом с двумя окнами. И с трубой! Трубу, конечно, я сделал. А Гизи сделала окна. А Ляпкин снег отгребал, а потом стены обтесывал. А потом мы с Гизи туда залезли. А для Ляпкина места не хватило. Но ведь это не страшно, правда? Сын ведь может и на улице погулять. Ему полезно. Я ему так и сказал. Я сказал, что завтра мы дом расширим, и тогда он сможет в нем сидеть сколько хочет. А он хотел сейчас залезть в дом.– Я хочу сейчас залезть! – сказал он.– Ты же сын и должен слушаться родителей! – сказал я.– Я хочу в дом! – захныкал Ляпкин.– Скажи: «Фати и мутти, я хочу домой!»– Фати и мутти, я хочу домой! – захныкал Ляпкин.– Погуляй немножко, сынок! – сказал я. – Тебе полезно воздухом подышать!– Я не хочу дышать! – топнул ногой Ляпкин. – Хочу в дом! – и заплакал.– Er ist ja mit einer Trane im Knopf loch! – сказала Гизи. (Это значит: «Он со слезой в петлице». Так говорят про человека, который сразу плачет.)– Lass das Kind herein, Fati! – сказала Гизи.– Ну ладно, ребеночек! – сказал я, вылезая. – Иди посиди немножко!– Я не ребеночек! – сказал Ляпкин.Он залез в дом и надулся, упершись головой в стенку.– Ты не упирайся в стенку-то! – сказал я.А он еще больше уперся!– Что ты за сын такой непослушный! – сказал я. – Сломаешь стенку! Говорят тебе: нагнись!– Я не сын! – сказал Ляпкин. – И стенка моя! Я делал стенку!– Как – твоя? Это мы вместе делали – значит, общая!– Нет, моя! – крикнул Ляпкин.Он так уперся головой в стенку, что она рухнула! Весь дом рухнул! Ляпкин выскочил из сугроба весь в снегу и сразу побежал прочь. Побоялся, что я его стукну.
Я помог Гизи выбраться и отряхнул с нее снег. Ну, скажите: разве можно такого человека, как Ляпкин, в сыновья брать? Разве он может быть настоящим сыном? Не может! Мелкий собственник он, а не сын! Вот что! И я отшвырнул ногой его лыжу. ЧЕТВЕРТОЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ Я опять написал Воровскому. Потому что у нас был дома очень важный разговор. Об этом обязательно надо было написать Воровскому. Вот я ему и написал:«Дорогой товарищ Воровский! Я должен тебе сказать, что скоро будет социализм. Социализм – это наша будущая жизнь. Так мне Вовка объяснил. Жалко, что ты умер и не сможешь в ней жить. Это будет очень хорошая жизнь. При социализме будут машины работать, сказал Вовка. Ну, и мы немножко, конечно, будем. То, что нам хочется. Рисовать, например, будем. И танцевать. И в кино ходить. И в театр. И рыбу все будем ловить. И все будут стихи писать. Все будут грамотные. И сытые – никаких карточек не будет. В магазинах будет всего полно – бери сколько хочешь. И мяса, и масла, и конфет, и пирожных. Но это не главное. Главное, что все будут друзья. Человек человеку будет не как волк. Все будут ко всем хорошо относиться. Друг другу помогать. И всем делиться. И никто ругаться не будет. Таких, как Ляпкин, тогда не будет. Чтобы вместе строить дом, а потом ломать. Хотя Ляпкин, конечно, не совсем виноват. Он просто глупый. И маленький. Мне его даже немножко жалко. Если он и дальше будет таким, его в социализм не пустят. Я ему сказал. А он говорит: «Ну, и пусть!» Дуралей какой-то! Где он будет жить, когда настанет социализм, я просто не знаю! Ну, пока! Юра». РЫБИЙ ЖИР Вы, наверное, не знаете, что я лучше всех умею пить рыбий жир? Ну так вот, я вам это говорю: я лучше всех умею пить рыбий жир! Уж не знаю, почему так. Наверно, у меня такой талант. Так мама говорит. Но дело не в этом. Никогда не надо хвалиться. Я и не хвалюсь. Просто я умею его пить! Он мне даже нравится. А Гизи он не нравится. А ей-то как раз очень надо его пить. Ей просто нельзя без рыбьего жира, потому что у нее чахотка. Это такая болезнь, которой Гизи заболела в Германии. Потому что, когда она родилась, им нечего было есть: ей, ее маме и папе. Они очень бедно жили там, в Германии. Ее папа коммунист-подпольщик, он был тогда безработным. Потому Гизи и выглядит как фарфоровая. Это, конечно, красиво, но плохо: это говорит о том, что человек нездоров. Гизи надо вылечить, и мы ее обязательно вылечим. Для того она и приехала в СССР, чтобы вылечиться. Гизи должна не только к врачам ходить – она должна хорошо есть. Она должна есть масло и разные жиры и особенно пить рыбий жир – это главное! В этом-то все и дело. И тут большая ответственность лежит на мне. Потому что это я должен научить Гизи пить рыбий жир. Так мама придумала. Моя мама здорово придумывает разные такие вещи. Мы с мамой даже разработали план, как я научу Гизи пить рыбий жир. Это надо делать очень тонко, сказала мама, дипломатически... Вы знаете, что значит делать что-нибудь дипломатически? Дипломатически – это значит вежливо, осторожно. Сделать все ловко, так, чтобы никто ничего не заметил, а все получилось как надо! Можно, конечно, просто подойти к человеку и сказать ему: «Пей рыбий жир! А ну, пей!» – и силком влить ему этот рыбий жир в рот. Можно ему даже руки связать, для верности. Но это уже будет недипломатично! Это будет просто грубо, как говорится – в лоб! А такие вещи нельзя делать «в лоб», так вы ничего не добьетесь. Человек просто выплюнет этот рыбий жир, и все! А если он его и проглотит, то еще пуще возненавидит. Нет, так делать нельзя! Недаром мы наркоминдельцы, сказала мама. Все наркоминдельцы должны быть дипломатами. Как отец. Он ведь дипломат, мой отец. И я дипломат. О, я еще какой дипломат! Сейчас вы увидите...Когда я и мама разработали план, мы пригласили Гизи в гости. Гизину маму мы не пригласили, хотя она знала про наш план. Но ее нельзя было приглашать – это опять было бы недипломатично. О, это очень сложная вещь – дипломатия, сразу в ней ничего не поймешь. Мы пригласили Гизи одну. Когда она пришла, у нас были очень хитрые лица, но она ничего не заметила.Она сразу подошла к моим игрушкам, и мы стали играть. Мы взяли мою грузовую машину и насадили в кузов разных зверей: мишку, крокодила, обезьяну... Но они не были обезьянами и крокодилами – они были как будто людьми. Кукол-то у меня нет, вот в чем дело. Я же не девочка! Поэтому мы с Гизи посадили в машину разных зверей, и они поехали на парад. Гизи тянула их за веревочку.У нас большая комната – одна, но большая. В ней даже есть камин. Очень красивый камин, выложенный темно-зелеными плитками, с решеткой перед очагом и полкой наверху, на которой стоят разные статуэтки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
– Нет, в середине! – сказал Ляпкин. – Я тоже.– Нет, сбоку припека!– В середине!– Сбоку припека!– В середине!– Сбоку припека...Мы могли бы еще долго спорить. Но Гизи нас перебила.– Was ist los? (То есть: «В чем дело?») – спросила она.Я ей объяснил, в чем дело.– Ach, laЯ ihn! – сказала Гизи. – Er ist ein Dickkopf! (To есть: «Ах, оставь его! Он толстоголовый!»)– Как? – спросил я. – Толстоголовый? – и посмотрел на Ляпкина: у него действительно была толстая голова.Но Гизи сказала, что «толстоголовый» – это значит «глупый», который ничего не понимает. Так в Германии говорят. Я засмеялся. Я сказал Ляпкину:– Ты толстоголовый!И мы отошли.Мы шли в сторону, а снег все сыпал и сыпал, и Ляпкин все смотрел сквозь снег в нашу сторону, а потом опять продолжил свой долгий путь вокруг Памятника на лыжах.У Гизи была лопата в руках; она шла, подбрасывая лопатой снег, и вдруг сказала:– Wollen wir ein Haus bauen. (To есть: «Давай строить дом».)– Давай! – сказал я, побежал домой и принес лопату.И мы стали строить из снега дом. Снегу было много, повсюду во дворе сыпал снег и лежал слой снега, а по краям еще и стояли сугробы. Мы выбрали большой сугроб и стали его обрабатывать.Липкий снег хорошо обрабатывается. Из него можно высокую башню построить, и она не развалится.Но мы строили не башню. Мы строили такой эскимосский дом, в котором на Севере эскимосы живут, – я в книге видел. В таком доме даже тепло, даром что он из снега. Гизи тоже слышала про эскимосские дома. Оказывается, эскимосы в Германии известны.Гизи сказала, что мы будем два эскимоса: муж и жена. Только это секрет. Чтоб никто не знал. И я согласился. Мы стали быстро строить. Работы хватало! Гизи обрабатывала стены и крышу, а я в сугроб вкапывался. Чтоб можно было влезать. А то что это за дом, если в него нельзя влезать!Ляпкин сошел со своих лыж, взял их под мышку и подошел к нам – смотреть, как мы строим. Он смотрел и сопел.– Я тоже хочу делать дом, – сказал вдруг Ляпкин.– Ты не сможешь! – возразил я. – И у тебя лопаты нет!– Я буду лыжей копать!– Не сможешь ты лыжей копать!И Ляпкин стал совсем грустный.Я объяснил Гизи, чего он хочет, и Гизи сказала:– Пусть!Пусть он будет наш сын. И копает с нами. У эскимосов дети всегда с родителями копают.Я не очень хотел, чтоб он был наш сын, но уж ладно. Раз Гизи так хочет.– Ты хочешь быть наш сын? – спросил я. – Тогда будешь копать!– Хочу! – повеселел Ляпкин.– Ты должен ее звать «мутти», а меня «фати» – это по-немецки, – сказал я. – Потому мы твои мать и отец!– Ладно, – сказал Ляпкин.– Скажи: «Ладно, фати».И Ляпкин сказал:– Ладно, фати.И я ему дал свою лопату, чтобы он снег отгребал. Сам я лыжей вкапывался внутрь дома. А Гизи стала окна прокапывать. Работа у нас пошла быстро. Замечательно пошла работа! Только кончилась она не замечательно, вот что. Но это все сын был виноват. Недаром я не хотел его в сыновья брать.Скоро дом был готов. Круглый дом с двумя окнами. И с трубой! Трубу, конечно, я сделал. А Гизи сделала окна. А Ляпкин снег отгребал, а потом стены обтесывал. А потом мы с Гизи туда залезли. А для Ляпкина места не хватило. Но ведь это не страшно, правда? Сын ведь может и на улице погулять. Ему полезно. Я ему так и сказал. Я сказал, что завтра мы дом расширим, и тогда он сможет в нем сидеть сколько хочет. А он хотел сейчас залезть в дом.– Я хочу сейчас залезть! – сказал он.– Ты же сын и должен слушаться родителей! – сказал я.– Я хочу в дом! – захныкал Ляпкин.– Скажи: «Фати и мутти, я хочу домой!»– Фати и мутти, я хочу домой! – захныкал Ляпкин.– Погуляй немножко, сынок! – сказал я. – Тебе полезно воздухом подышать!– Я не хочу дышать! – топнул ногой Ляпкин. – Хочу в дом! – и заплакал.– Er ist ja mit einer Trane im Knopf loch! – сказала Гизи. (Это значит: «Он со слезой в петлице». Так говорят про человека, который сразу плачет.)– Lass das Kind herein, Fati! – сказала Гизи.– Ну ладно, ребеночек! – сказал я, вылезая. – Иди посиди немножко!– Я не ребеночек! – сказал Ляпкин.Он залез в дом и надулся, упершись головой в стенку.– Ты не упирайся в стенку-то! – сказал я.А он еще больше уперся!– Что ты за сын такой непослушный! – сказал я. – Сломаешь стенку! Говорят тебе: нагнись!– Я не сын! – сказал Ляпкин. – И стенка моя! Я делал стенку!– Как – твоя? Это мы вместе делали – значит, общая!– Нет, моя! – крикнул Ляпкин.Он так уперся головой в стенку, что она рухнула! Весь дом рухнул! Ляпкин выскочил из сугроба весь в снегу и сразу побежал прочь. Побоялся, что я его стукну.
Я помог Гизи выбраться и отряхнул с нее снег. Ну, скажите: разве можно такого человека, как Ляпкин, в сыновья брать? Разве он может быть настоящим сыном? Не может! Мелкий собственник он, а не сын! Вот что! И я отшвырнул ногой его лыжу. ЧЕТВЕРТОЕ ПИСЬМО ВОРОВСКОМУ Я опять написал Воровскому. Потому что у нас был дома очень важный разговор. Об этом обязательно надо было написать Воровскому. Вот я ему и написал:«Дорогой товарищ Воровский! Я должен тебе сказать, что скоро будет социализм. Социализм – это наша будущая жизнь. Так мне Вовка объяснил. Жалко, что ты умер и не сможешь в ней жить. Это будет очень хорошая жизнь. При социализме будут машины работать, сказал Вовка. Ну, и мы немножко, конечно, будем. То, что нам хочется. Рисовать, например, будем. И танцевать. И в кино ходить. И в театр. И рыбу все будем ловить. И все будут стихи писать. Все будут грамотные. И сытые – никаких карточек не будет. В магазинах будет всего полно – бери сколько хочешь. И мяса, и масла, и конфет, и пирожных. Но это не главное. Главное, что все будут друзья. Человек человеку будет не как волк. Все будут ко всем хорошо относиться. Друг другу помогать. И всем делиться. И никто ругаться не будет. Таких, как Ляпкин, тогда не будет. Чтобы вместе строить дом, а потом ломать. Хотя Ляпкин, конечно, не совсем виноват. Он просто глупый. И маленький. Мне его даже немножко жалко. Если он и дальше будет таким, его в социализм не пустят. Я ему сказал. А он говорит: «Ну, и пусть!» Дуралей какой-то! Где он будет жить, когда настанет социализм, я просто не знаю! Ну, пока! Юра». РЫБИЙ ЖИР Вы, наверное, не знаете, что я лучше всех умею пить рыбий жир? Ну так вот, я вам это говорю: я лучше всех умею пить рыбий жир! Уж не знаю, почему так. Наверно, у меня такой талант. Так мама говорит. Но дело не в этом. Никогда не надо хвалиться. Я и не хвалюсь. Просто я умею его пить! Он мне даже нравится. А Гизи он не нравится. А ей-то как раз очень надо его пить. Ей просто нельзя без рыбьего жира, потому что у нее чахотка. Это такая болезнь, которой Гизи заболела в Германии. Потому что, когда она родилась, им нечего было есть: ей, ее маме и папе. Они очень бедно жили там, в Германии. Ее папа коммунист-подпольщик, он был тогда безработным. Потому Гизи и выглядит как фарфоровая. Это, конечно, красиво, но плохо: это говорит о том, что человек нездоров. Гизи надо вылечить, и мы ее обязательно вылечим. Для того она и приехала в СССР, чтобы вылечиться. Гизи должна не только к врачам ходить – она должна хорошо есть. Она должна есть масло и разные жиры и особенно пить рыбий жир – это главное! В этом-то все и дело. И тут большая ответственность лежит на мне. Потому что это я должен научить Гизи пить рыбий жир. Так мама придумала. Моя мама здорово придумывает разные такие вещи. Мы с мамой даже разработали план, как я научу Гизи пить рыбий жир. Это надо делать очень тонко, сказала мама, дипломатически... Вы знаете, что значит делать что-нибудь дипломатически? Дипломатически – это значит вежливо, осторожно. Сделать все ловко, так, чтобы никто ничего не заметил, а все получилось как надо! Можно, конечно, просто подойти к человеку и сказать ему: «Пей рыбий жир! А ну, пей!» – и силком влить ему этот рыбий жир в рот. Можно ему даже руки связать, для верности. Но это уже будет недипломатично! Это будет просто грубо, как говорится – в лоб! А такие вещи нельзя делать «в лоб», так вы ничего не добьетесь. Человек просто выплюнет этот рыбий жир, и все! А если он его и проглотит, то еще пуще возненавидит. Нет, так делать нельзя! Недаром мы наркоминдельцы, сказала мама. Все наркоминдельцы должны быть дипломатами. Как отец. Он ведь дипломат, мой отец. И я дипломат. О, я еще какой дипломат! Сейчас вы увидите...Когда я и мама разработали план, мы пригласили Гизи в гости. Гизину маму мы не пригласили, хотя она знала про наш план. Но ее нельзя было приглашать – это опять было бы недипломатично. О, это очень сложная вещь – дипломатия, сразу в ней ничего не поймешь. Мы пригласили Гизи одну. Когда она пришла, у нас были очень хитрые лица, но она ничего не заметила.Она сразу подошла к моим игрушкам, и мы стали играть. Мы взяли мою грузовую машину и насадили в кузов разных зверей: мишку, крокодила, обезьяну... Но они не были обезьянами и крокодилами – они были как будто людьми. Кукол-то у меня нет, вот в чем дело. Я же не девочка! Поэтому мы с Гизи посадили в машину разных зверей, и они поехали на парад. Гизи тянула их за веревочку.У нас большая комната – одна, но большая. В ней даже есть камин. Очень красивый камин, выложенный темно-зелеными плитками, с решеткой перед очагом и полкой наверху, на которой стоят разные статуэтки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28