Кремль я нарисовал на бумаге, потом наклеил его на картон, а мама его вырезала, и он стоял у стены как живой! А на самой макушке елки мы укрепили большую красную пятиконечную звезду! В общем, елка получилась на славу, настоящая советская елка! Еще мы повесили на нее разные стеклянные шары и бусы, и позолоченные орехи, и конфеты, и фрукты и овощи из марципана, и укрепили на ней сверху донизу маленькие разноцветные свечки. Вечером, когда стемнело, мы их зажгли, потушив люстру, – и наша елка засияла, как в сказке! Она мерцала и переливалась всеми цветами радуги! Ведь огонечки на ней были живыми, это был живой огонь, который тихонечко потрескивал и колебался, отражаясь в стеклянных игрушках, и в стеклянной посуде на столе, и в зеркале шкафа, и в темном зимнем окне... Вся комната наполнилась этим таинственным праздничным живым светом, тихим потрескиванием свечей, словно они о чем-то шептали, и запахом подмосковных лесов! Я закричал «ура» и бросился танцевать возле елки!В тот день я долго не ложился спать. Потому что я был очень возбужден елкой. А потом предстояла рождественская ночь, и были гости. Первая пришла фрау Аугуста. С первого взгляда ей наша елка очень понравилась; старушка даже ахнула и всплеснула руками. Она очень смешно ахнула, вскинув седую голову; когда она вошла, в ее очках не было глаз: там горели две малюсенькие елки. Потом фрау Аугуста подошла поближе и опять ахнула, но уже не восторженно, а как-то тихо и растерянно. Ее смутили наши игрушки – красная звезда, и серпы и молоты, и Кремль под елкой.– А где же ангелочки? – вырвалось у нее.– Мы же не верим в бога, фрау Аугуста! – крикнул я. – Мы же большевики!Родители засмеялись.– Na, ja, – прошептала фрау Аугуста. (То есть: «Ну да!») – Это ваша звезда? – спросила она.– Это наша красная звезда! – сказал я. – Пятиконечная! Пять концов этой звезды говорят о том, что коммунизм скоро победит во всем мире, во всех пяти частях света!– Na, ja, – сказала фрау Аугуста.– А вот это серпы и молоты! – объяснял я. – Я их сам раскрасил! Это наши символы мирного труда!– Na, ja, – повторила она.– А вот это наш Московский Кремль! В нем работает правительство! Там возле стены в Мавзолее спит Ленин. А перед Мавзолеем бывает парад!– Вот что! – склонилась над Кремлем фрау Аугуста. – Кремль – ваш самый главный дворец?– Самый главный! – подтвердил я. – Я в нем часто бываю, с отцом!– Ты в нем был?– Ну да! В гостях! – сказал я, и фрау Аугуста посмотрела на меня с уважением.– Ты удивительный мальчик! – пробормотала она и села в кресло.Она всё никак не могла оправиться от моего выигрыша. Она все время о нем говорила.А потом пришел Вернер. Он, конечно, совсем по-другому отнесся к нашей елке, хотя тоже был немцем и с детства воспитывался на этих немецких елках. Но ведь немцы все разные! Так же как и русские разные, и англичане – во всех на свете национальностях отдельные люди очень разные. Я надеюсь, что это вы уже поняли.Когда к нам пришел Вернер, он сразу сказал:– Вот это елка! Это я понимаю! Это первая настоящая елка в моей жизни!Я очень обрадовался и сказал:– И в моей!Вернер тоже сел возле елки, но он совсем не так сел, как фрау Аугуста. Он сел просто, чтоб уютно посидеть, отдохнуть. А фрау Аугуста «села» в высшем смысле. Вы, наверно, знаете, что это значит. Ведь когда говорят «он так и сел», это вовсе не значит, что человек действительно сел. Он может в это время стоять, и все равно он сел! Это и значит, что он «сел в высшем смысле». Это значит, что человек растерялся, оторопел, смешался, опешил, стал в тупик, потерял почву под ногами. Вот так именно растерялась фрау Аугуста, а Вернер вовсе не растерялся – он обрадовался.– Надо бы сделать такую елку детям рабочих, – сказал он.– Твой идеал? – спросил отец.– Мой идеал! – улыбнулся Вернер.– Идеалист ты! – сказал отец.– Да, – улыбнулся Вернер, – что касается чувств, то я оставляю в душе место для идеализма...Я ничего не понимал в их разговоре, я только понял, что Вернеру моя елка понравилась. Теперь, по вечерам, когда он, усталый, приходил к нам отвести душу, мы играли с ним в железную дорогу возле елки. Освещенная мерцающими елочными огнями, железная дорога казалась теперь настоящим огромным сооружением, только расположенным где-то далеко внизу, на Земле, которая нам, волшебным великанам, видится откуда-то из-за облаков, из темной Вселенной! Там внизу, на Земле, тускло мерцали рельсы и грохотали поезда, и светились маленькие окна домов, и горбатились горы, и чернели туннели, а в городах и на станциях суетились малюсенькие человечки... Мы с Вернером стояли надо всем этим, как неземные великаны, управляя всем этим миром. И во всем виновата была моя елка!Она стояла у нас долго – все эти праздничные вечера. Мне сейчас даже кажется, что в те новогодние три недели и дней-то не было! Были одни только вечера, освещенные разукрашенной елкой! Где-то в середине этих вечеров таилась веселая новогодняя ночь – Silvesternacht. В эту ночь все сначала сидят дома у своих елок и встречают Новый год, а потом высыпают на улицы, на балконы, на крыши домов и веселятся там до утра. Мы тоже сначала посидели вчетвером возле нашей елки: я, мама, отец и Вернер. А потом мы пошли на балкон к фрау Аугусте, она нас пригласила. В наши окна мы бы ничего не увидели, потому что с одной стороны был этот идиотский альпийский пейзаж на стене, а с другой стороны – темный, заколоченный сад. Зато у фрау Аугусты все было видно прекрасно, потому что ее окна выходили на фасад, и там у нее был балкон. С балкона хорошо просматривалась вся улица – вправо и влево – и дома напротив, тоже с балконами, на которых в эту ночь стояло много людей. В дверях балконов и в окнах домов светились елки и вспыхивали бенгальские огни. И на балконах вспыхивали бенгальские огни, и на улице, и на крышах домов. Улица внизу была забита народом! Там, обнявшись, толкались ряженые в масках и в шутовских колпаках. Все кричали, пели, смеялись. И на балконах тоже пели и смеялись. И стреляли в воздух ракетницами, из которых сыпались конфетти. И бросали разноцветные ленты серпантина. Мы тоже стреляли ракетницами, и бросали серпантины, и жгли бенгальский огонь. Все балконы и карнизы домов были увешаны лентами серпантина; он провисал над улицей, от балкона к балкону, болтался на электрических проводах и на столбах и покрывал разноцветной сетью толпу. А когда вдруг внизу, в гуще народа, показалась одинокая легковая машина, со всех балконов стали кидать в эту машину серпантин! Машина продвигалась вперед еле-еле, потому что вокруг нее прыгали и танцевали и потому что она была вся опутана серпантином... Такую веселую ночь я тоже видел впервые в жизни!Ну и было работы дворникам на другой день, скажу я вам! Улица выглядела так, как будто по ней пронесся бумажный смерч! Но после этого новогоднего ночного смерча все стихло, как по команде: праздники кончились. Улица опять стала деловой и скучной, только у нас дома еще оставалось праздничное настроение и по вечерам продолжала сиять елка, потому что я же вам говорил! – приближался старый русский Новый год и мой день рождения – 14 января. Мне должно было исполниться целых семь лет! Осенью я должен был идти в школу, но не в Берлине, а в Москве, потому что мы вскорости должны были вернуться в Москву. И я очень хотел в Москву! Иногда мне очень хотелось увидеть наш дом на Кузнецком, и Памятник Воровскому, и Кремль! Мне хотелось видеть Гизи, и Вовку, и даже Ляпкина Маленького. И проведать Дика на даче у Вани. «Как он там поживает, наш Дик? – думал я иногда. – Сидит ли на цепи возле своей будки или бегает по полям да лесам?» Обо всем этом я часто думал, потому что скучал по дому. Там ведь я чувствовал себя свободнее. И проще. И друзей у меня там было больше. Здесь у меня не было друзей, кроме Вернера. Я все время сидел дома и ни с какими ребятами не играл. Разве что иногда в Груневальде. Вернера я все время звал с собой в Москву. Я говорил ему, что обещал Гизи привезти его с собой. И Вернер, конечно, очень хотел приехать. Но он говорил, что это не так просто. Он говорил, что у него здесь партийная работа, что он не может – просто потому, что ему хочется повидать Гизи, и Москву, и Кремль, – взять и поехать! Сейчас его место здесь, где он работает для нашего общего дела. И еще он говорил, что он принадлежит не себе, а партии, немецким рабочим, а партия его сейчас никуда отпустить не может. Когда-нибудь он непременно приедет! Неизвестно только когда!А пока время шло, елка по вечерам горела и ждала вместе со мной моего дня рождения. И вот он наконец наступил, и мне опять подарили много подарков, и опять у нас были гости, и конечно, Вернер, и все было прекрасно! Должен вам сказать откровенно, что эти праздники мне под конец немного надоели. Ведь нельзя же без конца праздновать. Как и все на свете, празднование тоже надоедает. Поэтому я не буду вам описывать свой день рождения, можете мне и так поверить, что все было прекрасно... Да и не это главное! Главное здесь совсем в другом, не в праздниках, а в другом, о чем мне и хочется с вами скорее поговорить. Когда о чем-нибудь рассказываешь, всегда хочется скорее сказать о главном, хочется поскорее переступить через разные подробности и сказать об этом главном, которое, как правило, всегда бывает где-то в конце... да, мой рассказ, к сожалению, подходит к концу! К сожалению – потому, что мне грустно расставаться со своим первым детством – уже в который раз! Ведь я много раз расставался со своим детством – и наяву, и во сне, и в воспоминаниях – и вот теперь расстаюсь с ним снова – уже в который раз! – заканчивая эту книгу. Заканчивая и опуская разные мелочи, я с болью перехожу к главному... Но до этого самого главного я все-таки должен еще кое о чем рассказать.После моего дня рождения Вернер вдруг куда-то исчез. У него было очень много работы, говорила мама. Где-то там началась крупная стачка, и Вернер руководил этой стачкой. На одном заводе уволили рабочих, а товарищи вступились за них и тоже бросили работу. Тогда хозяева завода вызвали штрейкбрехеров, чтобы не останавливать завод, чтобы эти предатели работали, но рабочие выставили у ворот завода пикеты и штрейкбрехеров прогнали! Их пытались провезти в полицейских машинах, под охраной, но все равно ничего не вышло – рабочие их так и не пропустили. Очень много рабочих забастовало, вот в чем дело. Они были сильны! Они требовали возвращения своих товарищей на завод и повышения зарплаты. Переговоры с хозяевами завода затянулись, потому что хозяева не хотели уступать и рабочие не хотели уступать – «нашла коса на камень», как говорится. Там шла целая война, уже не дипломатическая война, а настоящая открытая война между рабочими с одной стороны, хозяевами и полицией – с другой. Многие рабочие голодали, и, главное, голодали их дети, потому что отцы и матери долго не получали зарплаты. Семьям бастующих помогали рабочие других заводов, и МОПР им помогал. Эта помощь была очень важна, потому что благодаря ей, рабочие могли держаться, а они должны были держаться как можно дольше, чтобы победить хозяев, чтобы выиграть! Все это объяснили мне родители; они очень волновались, сочувствуя рабочим и, конечно, Вернеру, который этой борьбой руководил.Потому-то мы Вернера теперь и не видели – где-то он там выступал на митингах, стоял в пикетах, дрался с полицией, а по ночам урывками спал на столах в стачечном комитете. Жизнь у него была нелегкая, можете себе представить! Не говоря уже о том, что каждую минуту его могли арестовать.Стачка все продолжалась, шли дни, наступила весна. Отец приходил поздно. А мы с мамой пропадали по целым дням одни в Груневальде. Я говорю «одни», потому что никого своих с нами не было. Я там, конечно, видел разных мальчишек и девчонок и даже иногда с ними играл, но все это было не то. И зоофильских старушек я там видел, и карликового пинчера, но это тоже было не то. Снег в Груневальде уже почти весь сошел, он лежал синими тенями только кое-где под деревьями. Солнечные лужайки были покрыты зеленым ежиком травы, деревья одевались в сине-зеленую дымку, а глубокие овраги были полны грязной талой воды. Зато в аллейках было чисто; они были посыпаны свежим песком и ярко желтели на солнце. ЧЕРНЫЙ ЦЫПЛЕНОК Накануне Первого мая Вернер вдруг пришел к нам поздно вечером.Отец еще не приходил с работы, мы с мамой были одни. Я уже лежал в кровати, готовый заснуть, как вдруг раздался звонок, потом щелкнул замок, и я услышал тихие голоса.– ...und Jura? – услышал я голос Вернера.– Er schlaft schon! – сказала мама. – Он уже спит!– Я не сплю! – крикнул я весело.– Aha! – рассмеялся Вернер. – Der ist aber schlau! («Вот хитрец!»)Вернер был теперь редкий гость и очень хотел меня видеть, и поэтому мама тоже была рада, что я не сплю. Они сразу вошли в комнату. Вернер был в черном костюме с красной гвоздикой в петлице. «Это он ее прицепил в честь Первого мая!» – подумал я. Я знал, что гвоздика – революционный цветок. И в руках у Вернера был маленький яркий букет красных гвоздик. Он вручил его маме.– С наступающим! – сказал он и сел ко мне на кровать.Вид у Вернера был усталый, но веселый. Он похудел и уже немного загорел на своих весенних митингах. Под глазами лежали синие тени, как снег в Груневальде, обветренные скулы выступали резче, бледные губы плотно сжаты, а волосы на голове были как солнце.– Давно я хотел тебя видеть, – сказал он, – но все не мог.Я молчал. Мне почему-то стало грустно – может быть, потому, что вид у него был такой усталый.– Долго еще продлится эта стачка? – спросила мама.– Конец близок, – сказал Вернер. – И мы должны победить. – Он опять улыбнулся. – Дело вот в чем, – продолжал он, все еще улыбаясь; улыбка в его глазах разгоралась, освещая тонкое лицо внутренним светом. – Дело вот в чем – вы, наверное, скоро уедете?– Да, – сказала мама. – Очень скоро... Иосифа отзывают.– Я тут принес один пустячок. – Вернер полез в карман. – Для Гизи...Он достал маленький сверток, что-то завернутое в тонкую шелковистую бумагу.– На-ка, разверни! – протянул он его мне.Я долго разворачивал шуршащую бумагу – ее было много, – и в самой середине этого вороха оказался маленький пушистый цыпленок! Он был совсем черный, с розовым клювиком! И еще там лежал железный ключик: цыпленок был заводной...– Какой смешной! – сказал я. – Черный!– Черные цыплята тоже бывают, – сказала мама. – Правда, редко!– Я знаю, – сказал я. – Я видел у Вани на даче!– Мне этот цыпленок напоминает Гизи, – сказал Вернер. – Такой же черненький, как она...И я тоже увидел, что этот цыпленок похож на Гизи!– Заведи-ка его! – сказал Вернер.Я взял ключик, нащупал в боку у цыпленка граненый железный стерженек и завел. Потом я поставил его на тумбочку возле кровати, и цыпленок стал весело танцевать! В животе у него тихо жужжало, а он переступал по стеклу розовыми лапками, взмахивал куцыми крылышками и вертел головой.Я смотрел на этого смешного цыпленка, а видел перед собой Гизи, и наш дом на Кузнецком, и Памятник Воровскому... Я как-то сразу почувствовал, что мы уезжаем!Когда цыпленок затих, Вернер сказал мне:– Прошу тебя передать его Гизи! Когда-то мы с ней увидимся, просто не знаю! И еще передашь привет Москве, – сказал он. – И своему Воровскому... ну, а теперь спи!– Я не хочу спать! – сказал я. – Я тебя так давно не видел!– Может, мы немножко посидим здесь? – спросил Вернер, глядя на маму.– Конечно! – встрепенулась она.Мама быстро сварила кофе, поставила дымящийся кофейник и чашки под лампой на тумбочке, и они с Вернером устроились рядом в креслах. Они разговаривали, а я закутался в одеяло и слушал.– Нелегкий будет завтра день, – сказал Вернер. – Сошло бы все гладко...Он имел в виду первомайскую демонстрацию.– Все будет хорошо! – сказала мама.– Полиция на ногах, – сказал Вернер. – Всюду шпики. И фашистские молодчики тоже что-то затевают...– Где сбор? – спросила мама.– Мы распустили слух, что сбор у Тиргартена... но это нарочно! Мы соберемся у вокзала и пройдем здесь, мимо вас...И тут я заснул! Просто не понимаю, как это я так быстро заснул! До сих пор не могу себе этого простить!Когда я утром проснулся, в комнате было тихо и пусто. Только на тумбочке, освещенной лучом майского солнца, стоял грустный черный цыпленок; у него был такой вид, как будто он пришел сюда сам и никакого Вернера не было... ПЕРВОЕ МАЯ Первое мая начиналось торжественно и вместе с тем пусто.Мы опять стояли на балконе у фрау Аугусты, как в ту новогоднюю ночь, но внизу, под нами, уже не было никакого веселья.Улица была пустынна, она ушла в себя, в свои подворотни и дома, приглушенная и настороженная. Ожидание демонстрации было разлито в воздухе, в холодном первомайском солнце, в насупленных карнизах домов. В этом ожидании не было торжественности: торжественность была в нас!Я с утра повязал красный галстук, который мне подарили в Кремле, а отец вдел в петлицу гвоздику из вернеровского букета. И мама прицепила к платью гвоздику. А фрау Аугуста не прицепила, но она ведь не праздновала Первое мая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28