Такова привычка фанатика.
- Как так, родиться на Урале и не стать буддистом!
- ... А если ты буддист, пропой-ка мантру!
- Ом дэва битху...
- Но если пойти по другому пути - все примешь за чистую монету. Это путь набожного человека. Так свято верили, что мы неукоснительно идем к победе коммунизма... так ...
- ... у кошки четыре ноги... позади неё - длинный хвост. Но трогать её не моги-и, за её малый рост, малый рост.
- ... ахишинца хум.
- Ах, Горюшко, опять Копытину ты глазки строишь! На горе себе, себе на горе.
- А третий вариант восприятия необычного - это когда мы приходим в замешательство перед событием. То есть мы не можем искренне ни отбросить его, ни принять.
- Сейчас вся страна в замешательстве, который уже год!..
- ...это - путь дурака, - спокойно продолжил Уточкин.
- ...наш Славкин не буддист, а кришнаит. Потому что ест лишь макароны, зато не пьет. Все кришнаиты едят макароны. Но только такие, которые сделаны без яйца.
- Но есть четвертый путь - ни во что не веря - ни от чего не смущаться, одновременно, все принимая за чистую монету, не принимать. Принимать - не принимая, отбрасывать - не отбрасывая. Никогда не чувствовать себя всезнающим и, в то же время, вести себя так, как будто ничего и не случилось. Действовать так, словно все под твоим полным контролем, даже если сердце в пятки ушло.
- Кончай цитировать Кастанеду, - заорал на Уточкина Друид, и обернувшись к Анне, начал свою повесть, - Я думал в детстве, ну зачем мне нос, потом взглянул на Гоголя и понял. Как так - родиться с таким носом и книги не писать?..
- Друиды должны были нести знания в народ изустно! Бей Друида предавшего свои двадцать тысяч стихов бумаге! - кинулся на Друида, запасшийся снежками Славкин.
- Когда моих товарищей корят,
Я понимаю слов закономерность,
Но нежности моей закаменелость,
Не может слышать то, как их корят - так на распев под Ахмадулину раскачивал Фома слова.
- Ом падме, падме...
- Лена! Лен! Встань с колен! Все равно напьется! Да он уж пьян, какая ему разница теперь! - успевая уворачиваться от нападавших, кричал Друид, увидев Елену упавшую в мольбе на колени перед мужем.
- В минуты грусти просветленной... - Волошина, помнишь, Волошина?..
... народы созерцать могли
Ее коленопреклоненной
Средь виноградников земли.
-.. Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра...
ГЛАВА 18
Я не могу, мне плохо! Плохо! Плохо!!! Все кружится, несется подо мной! Я падаю, - воскликнула вдруг Алина на девятые густые Уральские сутки, и упала на пол Климовского коридора.
Фома отнес её на супружеское ложе Климовых, за шторками в нише общей комнаты.
Она заснула.
Он посидел ещё на кухне, потом потихоньку вышел и примостился рядом с ней. Рядом. Впервые за весь их Екатеринбург...
Она нажала кнопку лифта. Двери захлопнулись, и кабина лифта вместе с ней ухнула в глубь земли. И не было конца её падению. Вдруг почувствовала, как зависла. С трудом оттянула створки лифта в разные стороны и увидела перед собою срез земли, а ниже чуть, на уровне коленок - щель. Оттуда несло плесенной сыростью, мелькал туннельный свет. И она поползла по туннелю. Туннель расширился, и гулкая система бетонных лабиринтов предстала перед ней, наполненная отблесками факелов и голосами мелькающих тенями людей. Она распрямилась и пошла. Шла бесконечно долго, сворачивая то налево, то направо. Не едва она сворачивала, никого. Она забрела в тупик и села, уткнув голову в колени. Вдруг рядом кто-то зашевелился заваленный грязным тряпьем. Человеческая рука протянулась к ней и сочувственно похлопала по плечу. Она угадала Фому. Вот так и будем теперь жить, - сказал он голосом пронизанным мудростью волхва, - Ложись, поспи, ведь ты устала. И она поняла, что ей не выбирать, что ничего другого уж не будет. Никогда!.. И, забывая о брезгливости, прилегла на прелые клочья одеял. Лишь коснулась щекою импровизированной подушки, как треснул и пополз бетонной плитой наклонно вниз потолок. Но не было в ней страха, скорей восторг, восторг, оттого, что - все!.. - всему её безысходному кошмару наконец-таки пришел конец. Но в это мгновение полчища крыс повалили из щели.
Она вскочила с воплем "крысы" и долго, слепо отбивалась и металась в безумие ужаса и отвращения по постели. Фома включил свет - она смотрела на него панически огромными и ничего невидящими глазами.
- Все ясно, констатировал он как спец, - Белая горячка.
И неожиданно почувствовал прилив нежности - в это мгновение она стала для него окончательно родная. И прижал её голову к своей груди и гладил её по волосам. Она забылась на несколько минут, потом очнулась, - Где я?
- Ну хорошо, хорошо, - услышала в ответ серьезный голос Фомы, - После завтра начнем работать. Денечек отоспишься, и начнем. Пора уже, - сказал он по-отцовски мудро, как будто все заранее предугадал и рассчитал. И все как будто шло по его часам, только так он смог себя почувствовать спокойным, мудрым, сильным.
Она сидела на постели, словно больная девочка, он подносил ей кружки с пивом похмелиться, и чувствовал, что с ним произошла перемена - он перестал стесняться проявиться в своих чувствах к Алине в среде своих друзей. Она была им приятна. И это тоже было приятно Фоме. Но в их обществе он не раскисал от чувства безысходности, которое все чаще и чаще накатывало на него. Он жил весь настоящим. Настоящим бредом всерьез.
Из кухни доносились голоса, казалось, будто кухня улей из голосов лишенных тел. Он не советовал ей выходить, он спрашивал ее:
- Какие пожелания? - трагично спрашивал, как будто военврач, ещё не очнувшегося до конца ампутационного больного, ещё не обнаружившего вдруг нехватку какой-то части самого себя. Быть может... трагичной нежности души.
И внимательно, едва касаясь шероховатыми кончиками пальцев, обводил линию её, оголенного перекошенным воротом ночной рубашки, беззащитного плечика. То, что он был с ней когда-то близок, как любовник - теперь казалось сном.
- Я хочу домой! - Выкрикнула первое, что пришло ей на ум, но тут же скорчилась от своего желания - "нет, невозможно там! Там больше невозможно. А здесь?.." Вздохнула. Попробовала собрать растрепанные волосы в пучок. Но Фома вдруг упредил её желание,
- Вам так лучше. Вы так похожи на Миледи. И поцеловал её в острый локоток.
- Мы завтра в управление пойдем? - спросила растерянно она.
Он кивнул в ответ и нежно улыбнулся.
- А потом? Потом? - она задумалась на мгновение и тихо машинально проговорила, - А потом в музеи и театр?.. - Хоть какой-то серьезный след отживших поколений должен был укрепить её бесконечное шатание по чуждым нормам бытия.
- Театр я вам не обещаю, но в музей... - он вздохнул так, словно ему предлагали совершить подвиг Геракла, - Куда же я такой - да и в музей?.. Да с вами, мадам. С такой шикарной женщиной?! Меня за хиппи, наркомана, за бомжа примут и погонят. Обидят, скажут, что я вам не пара.
- Ну нет! - чуть не заплакала она, - Я не могу все время здесь сидеть или переходить из квартиры в квартиру! Ну что-нибудь!.. Пожалуйста, пойдем в музей! Какая разница кто как на нас посмотрит!
- "Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра... И вот мы входим, наконец..." Вот ещё у Друида, говорили, есть кот, который спит на спине, закинув ногу на ногу. Он черный и огромный. И звать его не Леопольдом Бегемотом. Хочешь, пойдем, посмотрим? - за эти дни он впервые разговорился с ней.
Она кивнула, - Только сначала мы зайдем в музей.
- Ну хорошо. Вот видите, мадам, для вас я даже на культурную программу подписался.
ГЛАВА 19.
В Екатеринбургском управлении исправительных учреждений к встрече с ними подготовились капитально. На столе у главного лежала стопка журналов и газет со всеми опубликованными фотографиями и фоторепортажами Фомы. У него самого не было такого полного архива.
Но, завидев Фому, главный, уж было привстав, чтобы торжественно пожать руку известному фоторепортеру, осел. Окинул Фому неложным взглядом не готового к видению подобного человека. Тот стоял перед ним, широко расставив ноги, таким как есть - небритым, неухоженным, непохмеленным. А за руку при этом держал молодую женщину - растерянную, скромно опустившую глаза и непонятно было, что может быть между ними общего.
Главный понял, что он не понимает ничего. Но если начнешь разбираться - то будешь в конец дураком. Поэтому спокойно подписал все пропуска в свои владения.
Когда они ушли - вздохнул, - Богема!.. Они себе могут позволить такое!.. А я...
Такси неслось по бурой снежной жиже апрельского Екатеринбургу, Алина дремала на плече Фомы. Он вспоминал, как только что красиво вписывалась она во дворец, в котором музейных ценностей он не видел, видел лишь её. "Она слишком... слишком... - думал он, пытаясь подобрать точное слово, - Слишком цивильна. Еще бы - жена бизнесмена, красавица и журналистка!.. И там не к месту, и тут не сюда. Но... - он опять задумался-задремал укаченный теплым салоном такси, - зачем, зачем она не осталась во Франции?! А впрочем, такие нигде жить не должны. Такие должны здесь погибать. Отчаянно. Безумственно. Трагично" - догадался он и улыбнулся тайной улыбкой бессильного понимающего свидетеля чужой тайны.
А вот и кот. Огромный черный короткошерстый кот лежал вальяжно на диване. Когда они вошли к Друиду, она даже ойкнула от удивления. Бегемот чуть приоткрыл глаза и покосился на пришедших недовольно.
- Случайно он не говорящий?
- Нет. Но мне все время кажется, что говорящий. А что молчит, так это из презрения к нам. Что будем пить?
- Нет! Пожалуйста, не надо.
- Как так - увидеть моего кота и не по стаканчику не опрокинуть? буркнул недовольно Друид себе под нос. Он уже и не представлял, как можно общаться с ними и без алкоголя.
- Все ребята, только чаю, - не отрывая взгляда от кота, как будто перемигиваясь с ним, сказал Фома и как всегда сказал так твердо, словно приказал.
- Что ж, - погрустнел Друид, - Значит - чаю, - Друид ушел на кухню, оставив их в гостиной.
Когда вернулся, позвать к чаю - увидел в щелку приоткрытой двери, как медленно кружась, как будто в вальсе, они целовались. Вот это да! Друиду все это время казалось, что они друзья. Казалось... он поверил в дружбу мужчины и женщины, оставшихся один на один, он поверил в её святую верность какому-то мифическому мужу и в поэтическую высоту Фомы стремления к ней, как к живому идеалу. Она, конечно же, не фотомодель... но такая теплая, искренняя и живая!.. Особенно когда вдруг отразится в его глазах.
Друид писал легко, и часто про любовь, про всяких женщин, даже про разврат... Он был как будто искушенным в этих вопросах, этаким спецом по психологии всех женщин, но... только на бумаге. А в жизни... Как безнадежно, он всегда влюблялся... - кто бы знал! ...
Огромные, как две перезрелые сливы, немного влажные от перебродившего в них сока, глаза, тяжелый гоголевский нос и губы, меняющие ломаную линию мгновенно. Он сам себе предрек, что никому не нужен, как мужчина, и даже если вдруг случайно загорался сердцем - всегда мучительно спешил в ожидании развязки. И веселился до неприличия, как будто, убегая от своей природы, природы темных, теплых и томных, словно южная ночь ожиданий. Он пытался жить, прикрывшись книгами Кастанеды, в которых маг, индеец Дон Хуан, учил, как прерывать все внутренние монологи, жить не надеясь, - просто так, и благодаря этому умению становиться неуязвимым. Но тщетно! Душа тянулась к нежности, к тому пленительному счастью, которого, пусть в жизни нет, но все же - есть, потому что его все ищут. К нему стремятся все. И зовется оно любовь. Ему казалось, что и Алина, так внимательно смотревшая на него порою, все, казалось, понимавшая в нем без слов, тоже выглядывала в его туманах - это.
Да, он отдавал себе отчет, что он влюблен, он понимал, что это безнадежно, и контролировал себя. Но кровь, прихлынувшая к голове, от чего его лицо мгновенно покраснело, и все закружилось вдруг перед глазами, кровь вскипела безнадежной страстью. Нет, - это состояние уже не поддавалось воле. Что толку быть неуязвимым, когда так тянет вдруг открыться, распахнуть все сердце душу, переполненные одиночеством!.. Друид закрыл дверь поплотнее. Ушел на кухню и сел переводить с английского присланную ему друзьями из Америки книгу Виктора Санчеса: "Сознание неизбежной смерти снабжает необходимой отрешенностью: осознающий, ни за что не цепляется, ни от чего не отрекается..." И попробовал осознать свою смерть грядущую когда-нибудь...
- Эй! Идите чай пить - постучал в дверь, решившись, все же нарушить их идиллию.
Ему никто не ответил. Он приоткрыл дверь и заглянул. Они спали на его тахте. Из-под пледа высовывалась её обнаженная нога. Он вошел, по пути к тахте поднимая их сброшенные одежды. Фома спал у неё на груди. Она и во сне прикасалась губами к его затылку. Такой идиллии Друид не ожидал.
Коленки его дрогнули, но взгляд как будто приковало к их спящим лицам. Он никогда не видел таким красивым, обычно изнеможенное служением порокам, лицо своего друга...
И плавно вальсировал фонарный свет улицы, бросая желтые блики на пииту.
ГЛАВА 20.
Алина прекрасно понимала, что в нормальной жизни, в той жизни, в которой она жила, у неё никогда не могло бы возникнуть романа с таким человеком, как Фома. "Он алкоголик - вообще не мужчина, у него дурные манеры дворового короля. У него ленивое сознание моргинала требующее фарса". - Отмечала она про себя, но что было странно - это совсем не мешало любить его тихо и нежно, не прикасаясь. Пусть не как мужчину, а как живое, весьма забавное своей внутренней жизнью нечто. Даже его мрачные похмелья по утрам она наблюдала спокойно. Спокойствием человека, у которого все в прошлом, все настоящем, а будущего нет.
Воспринимала его, не противясь судьбе, с тайной благодарностью за его привязанность. Так радуются осенью последним солнечным денькам. Нежность... нежность да и только, испытывала она при взгляде на Фому, - Нежность.
У нас усиленный режим. Насильники, убийцы, киллеры... ограбления... Не забывайтесь, - предупредил подполковник, и тут же вызвал осужденного Петрова, - Проводи журналистов в художку.
Они пошли по безлюдному плацу, мимо бараков из красного кирпича. Обогнули один, второй и спустились в теплый подвал. Двое молодых людей, возраст их из-за тотальной обритости и серого, чисто зоновского, налета на лицах, определить было трудно - ясно, что было им больше восемнадцати и меньше тридцати. Они лениво развернули перед ними рулон из стенгазет. Но это не особо волновало Алину и Фому. Режимник, сегодня узнавший, что им нужно, воскликнул - пришли бы пораньше, я только что отправил в топку такие их художества!..
- А что-нибудь рисуете просто так, для себя, для души.
Самый угрюмый зло хмыкнул - Какая душа?!.. Сожгут все одно.
- Но все-таки, хотя бы на заказ... Вот ножички вы маленькие делаете выкидные...
- Так то ж - мастырки, - отозвался тот, что помоложе.
- ... а ручки к ним из оргстекла вы украшаете русалками, ангелочками, прочим... даже красиво. Когда мне показали в управлении, я удивилась. А есть к ним эскизы?.. Хоть что-то... То, что вы рисуете, когда думаете.
- Так то ж не картины - тетрадные листы.
И он достал с верхних полок пачку замусоленных тетрадных листов.
- Боже мой! - воскликнула Алина, впервые искренне удивившись - Так у тебя же рука настоящего Дюрера! Что ты здесь делаешь?! Ты где учился?!
- Та негде.
- Но ты, наверное, видел подобную графику, брал в библиотеках альбомы?..
- Та нет. Я сам не знаю, как я рисую. Та получается во - так.
- Послушай, ты откуда свалился?
- Та сельский я.
- Он из художеств видел только плакаты. Висели в сельсовете стенды.
Алина знала, что спрашивать в лоб - за что сидишь? - нельзя. За это можно и убить, но пользуясь простительной женской наивностью, спросила: Ты за что сидишь?!
- Та... за изнасилование, - ответил парень и покраснел.
Ошарашенная таким ответом она отпрянула от него, первичное чувство восторга к его таланту, смешалось с чувством отвращения, и на пике эмоций она выкрикнула: - Идиот! Да развей ты свой талант - все девки были бы твои!
Не позволяют в зонах так обзывать друг друга, глаза парня чуть замутились.
- Вот это комплимент! - похлопал его по плечу видимо более образованный напарник.
От перенапряжения у Алины проступили слезы на глазах - она держала в руках пачку тончайшей графики, достойной обладателя диплома, как минимум, какой-нибудь из лучших европейских академий прошлых веков. В одну секунду беспрекословно теория переселения душ вошла в нее. Иначе объяснить явления такого самородка она бы не смогла.
- А слышал ты когда-нибудь о таком художнике, как Дюрер?
- Не-ка.
- А Доре?
Но ни искорки отзыва в его глазах. Тогда она перечислила ему не менее двадцати имен великих художников. Он слышал только о Леонардо и видел его Мону Лизу в каком-то журнале. Еще ему был известен Илья Глазунов. Работы его не понравились, но он запомнил, что этот художник в моде. И все. Так мало для двадцати двух лет, чтоб начинать прорываться в иную среду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
- Как так, родиться на Урале и не стать буддистом!
- ... А если ты буддист, пропой-ка мантру!
- Ом дэва битху...
- Но если пойти по другому пути - все примешь за чистую монету. Это путь набожного человека. Так свято верили, что мы неукоснительно идем к победе коммунизма... так ...
- ... у кошки четыре ноги... позади неё - длинный хвост. Но трогать её не моги-и, за её малый рост, малый рост.
- ... ахишинца хум.
- Ах, Горюшко, опять Копытину ты глазки строишь! На горе себе, себе на горе.
- А третий вариант восприятия необычного - это когда мы приходим в замешательство перед событием. То есть мы не можем искренне ни отбросить его, ни принять.
- Сейчас вся страна в замешательстве, который уже год!..
- ...это - путь дурака, - спокойно продолжил Уточкин.
- ...наш Славкин не буддист, а кришнаит. Потому что ест лишь макароны, зато не пьет. Все кришнаиты едят макароны. Но только такие, которые сделаны без яйца.
- Но есть четвертый путь - ни во что не веря - ни от чего не смущаться, одновременно, все принимая за чистую монету, не принимать. Принимать - не принимая, отбрасывать - не отбрасывая. Никогда не чувствовать себя всезнающим и, в то же время, вести себя так, как будто ничего и не случилось. Действовать так, словно все под твоим полным контролем, даже если сердце в пятки ушло.
- Кончай цитировать Кастанеду, - заорал на Уточкина Друид, и обернувшись к Анне, начал свою повесть, - Я думал в детстве, ну зачем мне нос, потом взглянул на Гоголя и понял. Как так - родиться с таким носом и книги не писать?..
- Друиды должны были нести знания в народ изустно! Бей Друида предавшего свои двадцать тысяч стихов бумаге! - кинулся на Друида, запасшийся снежками Славкин.
- Когда моих товарищей корят,
Я понимаю слов закономерность,
Но нежности моей закаменелость,
Не может слышать то, как их корят - так на распев под Ахмадулину раскачивал Фома слова.
- Ом падме, падме...
- Лена! Лен! Встань с колен! Все равно напьется! Да он уж пьян, какая ему разница теперь! - успевая уворачиваться от нападавших, кричал Друид, увидев Елену упавшую в мольбе на колени перед мужем.
- В минуты грусти просветленной... - Волошина, помнишь, Волошина?..
... народы созерцать могли
Ее коленопреклоненной
Средь виноградников земли.
-.. Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра...
ГЛАВА 18
Я не могу, мне плохо! Плохо! Плохо!!! Все кружится, несется подо мной! Я падаю, - воскликнула вдруг Алина на девятые густые Уральские сутки, и упала на пол Климовского коридора.
Фома отнес её на супружеское ложе Климовых, за шторками в нише общей комнаты.
Она заснула.
Он посидел ещё на кухне, потом потихоньку вышел и примостился рядом с ней. Рядом. Впервые за весь их Екатеринбург...
Она нажала кнопку лифта. Двери захлопнулись, и кабина лифта вместе с ней ухнула в глубь земли. И не было конца её падению. Вдруг почувствовала, как зависла. С трудом оттянула створки лифта в разные стороны и увидела перед собою срез земли, а ниже чуть, на уровне коленок - щель. Оттуда несло плесенной сыростью, мелькал туннельный свет. И она поползла по туннелю. Туннель расширился, и гулкая система бетонных лабиринтов предстала перед ней, наполненная отблесками факелов и голосами мелькающих тенями людей. Она распрямилась и пошла. Шла бесконечно долго, сворачивая то налево, то направо. Не едва она сворачивала, никого. Она забрела в тупик и села, уткнув голову в колени. Вдруг рядом кто-то зашевелился заваленный грязным тряпьем. Человеческая рука протянулась к ней и сочувственно похлопала по плечу. Она угадала Фому. Вот так и будем теперь жить, - сказал он голосом пронизанным мудростью волхва, - Ложись, поспи, ведь ты устала. И она поняла, что ей не выбирать, что ничего другого уж не будет. Никогда!.. И, забывая о брезгливости, прилегла на прелые клочья одеял. Лишь коснулась щекою импровизированной подушки, как треснул и пополз бетонной плитой наклонно вниз потолок. Но не было в ней страха, скорей восторг, восторг, оттого, что - все!.. - всему её безысходному кошмару наконец-таки пришел конец. Но в это мгновение полчища крыс повалили из щели.
Она вскочила с воплем "крысы" и долго, слепо отбивалась и металась в безумие ужаса и отвращения по постели. Фома включил свет - она смотрела на него панически огромными и ничего невидящими глазами.
- Все ясно, констатировал он как спец, - Белая горячка.
И неожиданно почувствовал прилив нежности - в это мгновение она стала для него окончательно родная. И прижал её голову к своей груди и гладил её по волосам. Она забылась на несколько минут, потом очнулась, - Где я?
- Ну хорошо, хорошо, - услышала в ответ серьезный голос Фомы, - После завтра начнем работать. Денечек отоспишься, и начнем. Пора уже, - сказал он по-отцовски мудро, как будто все заранее предугадал и рассчитал. И все как будто шло по его часам, только так он смог себя почувствовать спокойным, мудрым, сильным.
Она сидела на постели, словно больная девочка, он подносил ей кружки с пивом похмелиться, и чувствовал, что с ним произошла перемена - он перестал стесняться проявиться в своих чувствах к Алине в среде своих друзей. Она была им приятна. И это тоже было приятно Фоме. Но в их обществе он не раскисал от чувства безысходности, которое все чаще и чаще накатывало на него. Он жил весь настоящим. Настоящим бредом всерьез.
Из кухни доносились голоса, казалось, будто кухня улей из голосов лишенных тел. Он не советовал ей выходить, он спрашивал ее:
- Какие пожелания? - трагично спрашивал, как будто военврач, ещё не очнувшегося до конца ампутационного больного, ещё не обнаружившего вдруг нехватку какой-то части самого себя. Быть может... трагичной нежности души.
И внимательно, едва касаясь шероховатыми кончиками пальцев, обводил линию её, оголенного перекошенным воротом ночной рубашки, беззащитного плечика. То, что он был с ней когда-то близок, как любовник - теперь казалось сном.
- Я хочу домой! - Выкрикнула первое, что пришло ей на ум, но тут же скорчилась от своего желания - "нет, невозможно там! Там больше невозможно. А здесь?.." Вздохнула. Попробовала собрать растрепанные волосы в пучок. Но Фома вдруг упредил её желание,
- Вам так лучше. Вы так похожи на Миледи. И поцеловал её в острый локоток.
- Мы завтра в управление пойдем? - спросила растерянно она.
Он кивнул в ответ и нежно улыбнулся.
- А потом? Потом? - она задумалась на мгновение и тихо машинально проговорила, - А потом в музеи и театр?.. - Хоть какой-то серьезный след отживших поколений должен был укрепить её бесконечное шатание по чуждым нормам бытия.
- Театр я вам не обещаю, но в музей... - он вздохнул так, словно ему предлагали совершить подвиг Геракла, - Куда же я такой - да и в музей?.. Да с вами, мадам. С такой шикарной женщиной?! Меня за хиппи, наркомана, за бомжа примут и погонят. Обидят, скажут, что я вам не пара.
- Ну нет! - чуть не заплакала она, - Я не могу все время здесь сидеть или переходить из квартиры в квартиру! Ну что-нибудь!.. Пожалуйста, пойдем в музей! Какая разница кто как на нас посмотрит!
- "Я поведу тебя в музей, сказала мне сестра... И вот мы входим, наконец..." Вот ещё у Друида, говорили, есть кот, который спит на спине, закинув ногу на ногу. Он черный и огромный. И звать его не Леопольдом Бегемотом. Хочешь, пойдем, посмотрим? - за эти дни он впервые разговорился с ней.
Она кивнула, - Только сначала мы зайдем в музей.
- Ну хорошо. Вот видите, мадам, для вас я даже на культурную программу подписался.
ГЛАВА 19.
В Екатеринбургском управлении исправительных учреждений к встрече с ними подготовились капитально. На столе у главного лежала стопка журналов и газет со всеми опубликованными фотографиями и фоторепортажами Фомы. У него самого не было такого полного архива.
Но, завидев Фому, главный, уж было привстав, чтобы торжественно пожать руку известному фоторепортеру, осел. Окинул Фому неложным взглядом не готового к видению подобного человека. Тот стоял перед ним, широко расставив ноги, таким как есть - небритым, неухоженным, непохмеленным. А за руку при этом держал молодую женщину - растерянную, скромно опустившую глаза и непонятно было, что может быть между ними общего.
Главный понял, что он не понимает ничего. Но если начнешь разбираться - то будешь в конец дураком. Поэтому спокойно подписал все пропуска в свои владения.
Когда они ушли - вздохнул, - Богема!.. Они себе могут позволить такое!.. А я...
Такси неслось по бурой снежной жиже апрельского Екатеринбургу, Алина дремала на плече Фомы. Он вспоминал, как только что красиво вписывалась она во дворец, в котором музейных ценностей он не видел, видел лишь её. "Она слишком... слишком... - думал он, пытаясь подобрать точное слово, - Слишком цивильна. Еще бы - жена бизнесмена, красавица и журналистка!.. И там не к месту, и тут не сюда. Но... - он опять задумался-задремал укаченный теплым салоном такси, - зачем, зачем она не осталась во Франции?! А впрочем, такие нигде жить не должны. Такие должны здесь погибать. Отчаянно. Безумственно. Трагично" - догадался он и улыбнулся тайной улыбкой бессильного понимающего свидетеля чужой тайны.
А вот и кот. Огромный черный короткошерстый кот лежал вальяжно на диване. Когда они вошли к Друиду, она даже ойкнула от удивления. Бегемот чуть приоткрыл глаза и покосился на пришедших недовольно.
- Случайно он не говорящий?
- Нет. Но мне все время кажется, что говорящий. А что молчит, так это из презрения к нам. Что будем пить?
- Нет! Пожалуйста, не надо.
- Как так - увидеть моего кота и не по стаканчику не опрокинуть? буркнул недовольно Друид себе под нос. Он уже и не представлял, как можно общаться с ними и без алкоголя.
- Все ребята, только чаю, - не отрывая взгляда от кота, как будто перемигиваясь с ним, сказал Фома и как всегда сказал так твердо, словно приказал.
- Что ж, - погрустнел Друид, - Значит - чаю, - Друид ушел на кухню, оставив их в гостиной.
Когда вернулся, позвать к чаю - увидел в щелку приоткрытой двери, как медленно кружась, как будто в вальсе, они целовались. Вот это да! Друиду все это время казалось, что они друзья. Казалось... он поверил в дружбу мужчины и женщины, оставшихся один на один, он поверил в её святую верность какому-то мифическому мужу и в поэтическую высоту Фомы стремления к ней, как к живому идеалу. Она, конечно же, не фотомодель... но такая теплая, искренняя и живая!.. Особенно когда вдруг отразится в его глазах.
Друид писал легко, и часто про любовь, про всяких женщин, даже про разврат... Он был как будто искушенным в этих вопросах, этаким спецом по психологии всех женщин, но... только на бумаге. А в жизни... Как безнадежно, он всегда влюблялся... - кто бы знал! ...
Огромные, как две перезрелые сливы, немного влажные от перебродившего в них сока, глаза, тяжелый гоголевский нос и губы, меняющие ломаную линию мгновенно. Он сам себе предрек, что никому не нужен, как мужчина, и даже если вдруг случайно загорался сердцем - всегда мучительно спешил в ожидании развязки. И веселился до неприличия, как будто, убегая от своей природы, природы темных, теплых и томных, словно южная ночь ожиданий. Он пытался жить, прикрывшись книгами Кастанеды, в которых маг, индеец Дон Хуан, учил, как прерывать все внутренние монологи, жить не надеясь, - просто так, и благодаря этому умению становиться неуязвимым. Но тщетно! Душа тянулась к нежности, к тому пленительному счастью, которого, пусть в жизни нет, но все же - есть, потому что его все ищут. К нему стремятся все. И зовется оно любовь. Ему казалось, что и Алина, так внимательно смотревшая на него порою, все, казалось, понимавшая в нем без слов, тоже выглядывала в его туманах - это.
Да, он отдавал себе отчет, что он влюблен, он понимал, что это безнадежно, и контролировал себя. Но кровь, прихлынувшая к голове, от чего его лицо мгновенно покраснело, и все закружилось вдруг перед глазами, кровь вскипела безнадежной страстью. Нет, - это состояние уже не поддавалось воле. Что толку быть неуязвимым, когда так тянет вдруг открыться, распахнуть все сердце душу, переполненные одиночеством!.. Друид закрыл дверь поплотнее. Ушел на кухню и сел переводить с английского присланную ему друзьями из Америки книгу Виктора Санчеса: "Сознание неизбежной смерти снабжает необходимой отрешенностью: осознающий, ни за что не цепляется, ни от чего не отрекается..." И попробовал осознать свою смерть грядущую когда-нибудь...
- Эй! Идите чай пить - постучал в дверь, решившись, все же нарушить их идиллию.
Ему никто не ответил. Он приоткрыл дверь и заглянул. Они спали на его тахте. Из-под пледа высовывалась её обнаженная нога. Он вошел, по пути к тахте поднимая их сброшенные одежды. Фома спал у неё на груди. Она и во сне прикасалась губами к его затылку. Такой идиллии Друид не ожидал.
Коленки его дрогнули, но взгляд как будто приковало к их спящим лицам. Он никогда не видел таким красивым, обычно изнеможенное служением порокам, лицо своего друга...
И плавно вальсировал фонарный свет улицы, бросая желтые блики на пииту.
ГЛАВА 20.
Алина прекрасно понимала, что в нормальной жизни, в той жизни, в которой она жила, у неё никогда не могло бы возникнуть романа с таким человеком, как Фома. "Он алкоголик - вообще не мужчина, у него дурные манеры дворового короля. У него ленивое сознание моргинала требующее фарса". - Отмечала она про себя, но что было странно - это совсем не мешало любить его тихо и нежно, не прикасаясь. Пусть не как мужчину, а как живое, весьма забавное своей внутренней жизнью нечто. Даже его мрачные похмелья по утрам она наблюдала спокойно. Спокойствием человека, у которого все в прошлом, все настоящем, а будущего нет.
Воспринимала его, не противясь судьбе, с тайной благодарностью за его привязанность. Так радуются осенью последним солнечным денькам. Нежность... нежность да и только, испытывала она при взгляде на Фому, - Нежность.
У нас усиленный режим. Насильники, убийцы, киллеры... ограбления... Не забывайтесь, - предупредил подполковник, и тут же вызвал осужденного Петрова, - Проводи журналистов в художку.
Они пошли по безлюдному плацу, мимо бараков из красного кирпича. Обогнули один, второй и спустились в теплый подвал. Двое молодых людей, возраст их из-за тотальной обритости и серого, чисто зоновского, налета на лицах, определить было трудно - ясно, что было им больше восемнадцати и меньше тридцати. Они лениво развернули перед ними рулон из стенгазет. Но это не особо волновало Алину и Фому. Режимник, сегодня узнавший, что им нужно, воскликнул - пришли бы пораньше, я только что отправил в топку такие их художества!..
- А что-нибудь рисуете просто так, для себя, для души.
Самый угрюмый зло хмыкнул - Какая душа?!.. Сожгут все одно.
- Но все-таки, хотя бы на заказ... Вот ножички вы маленькие делаете выкидные...
- Так то ж - мастырки, - отозвался тот, что помоложе.
- ... а ручки к ним из оргстекла вы украшаете русалками, ангелочками, прочим... даже красиво. Когда мне показали в управлении, я удивилась. А есть к ним эскизы?.. Хоть что-то... То, что вы рисуете, когда думаете.
- Так то ж не картины - тетрадные листы.
И он достал с верхних полок пачку замусоленных тетрадных листов.
- Боже мой! - воскликнула Алина, впервые искренне удивившись - Так у тебя же рука настоящего Дюрера! Что ты здесь делаешь?! Ты где учился?!
- Та негде.
- Но ты, наверное, видел подобную графику, брал в библиотеках альбомы?..
- Та нет. Я сам не знаю, как я рисую. Та получается во - так.
- Послушай, ты откуда свалился?
- Та сельский я.
- Он из художеств видел только плакаты. Висели в сельсовете стенды.
Алина знала, что спрашивать в лоб - за что сидишь? - нельзя. За это можно и убить, но пользуясь простительной женской наивностью, спросила: Ты за что сидишь?!
- Та... за изнасилование, - ответил парень и покраснел.
Ошарашенная таким ответом она отпрянула от него, первичное чувство восторга к его таланту, смешалось с чувством отвращения, и на пике эмоций она выкрикнула: - Идиот! Да развей ты свой талант - все девки были бы твои!
Не позволяют в зонах так обзывать друг друга, глаза парня чуть замутились.
- Вот это комплимент! - похлопал его по плечу видимо более образованный напарник.
От перенапряжения у Алины проступили слезы на глазах - она держала в руках пачку тончайшей графики, достойной обладателя диплома, как минимум, какой-нибудь из лучших европейских академий прошлых веков. В одну секунду беспрекословно теория переселения душ вошла в нее. Иначе объяснить явления такого самородка она бы не смогла.
- А слышал ты когда-нибудь о таком художнике, как Дюрер?
- Не-ка.
- А Доре?
Но ни искорки отзыва в его глазах. Тогда она перечислила ему не менее двадцати имен великих художников. Он слышал только о Леонардо и видел его Мону Лизу в каком-то журнале. Еще ему был известен Илья Глазунов. Работы его не понравились, но он запомнил, что этот художник в моде. И все. Так мало для двадцати двух лет, чтоб начинать прорываться в иную среду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45