- Силов нету, - вздохнул Петро.
- Нечего было вязаться. К завтрему будем. - И посмотрел сумеречное небо. На горизонте - чуть светлое, словно прозрачно-белое маячило, вынырнув не надолго, солнце.
- Пока ещё ночи полярные держатся, - обстановка благоприятствует. На волков бы не нарваться, слышь, как воют.
- К полночи в поселок войдем, ежели по трассе... Передохнуть бы пока.
Они огляделись и застыли удивленно уставясь в одну точку - в метрах двадцати от них на пригорке, среди валунов под огромной сосной, сидел гном.
Будь это волки, вертухаи, облава... ничто не удивило бы их усталое сознание. Но в тайге!.. За сотни километров от цивилизации!.. В конце двадцатого века!.. Когда они - в запрелых черных ватниках, в кирзе... когда не до шуток!.. Когда, черт побери, не дети!.. И наркотой не обдолбались!.. И вдруг - настоящий гном?.. Гном в малиновой шубке с оторочкой...
Петро потряс головой и зажмурился. Открыл глаза:
- Не-е - это не глюки.
Оглянулся на Карагоза. Карагоз стоял, как вкопанный, и смотрел, не мигая обветренными морщинистыми веками. Гном - маленький, словно пенек с накинутым на глаза капюшоном медленно раскачивался, молясь валуну.
Петро не знал, как прокомментировать это событие. Он сделал шаг назад и, оступившись, так и застыл в позе приклонившись на одно колено. И вонь собственного прогоркшего пота, тошнотворно шибанула ему в нос, но это была реальность, настоящая плотская реальность... А впереди... Петро покосился на подельника.
Карагоз хмыкнул и медленно, скрывая невротическую дрожь, стянул автомат с плеча:
- Эй! Ты кто?! Руки вверх! Клянусь мамой, мамою клянусь! - и выдал тираду мата с предупреждением о том, что если дернется - застрелит.
Вдруг гном вырос. Казалось - Санта-Клаус поднялся с колен. Но это там у них... на далеком, инфантильном Западе! В России не бывает Санта-Клаусов!.. В России может быть все что угодно, но только не это... Нет! Это бред! Ведь здесь не детский утренник - тайга! И сотни километров вокруг покрыты мраком, одиночеством, суровой правдой! И день, обглоданный куриной слепотой... и черно-белая наводка зрения на резкость... Все бесконечно в плоскости, но сиро-скудно по состоянию сердец, так рвущихся отсюда. Петро пригляделся, по-идиотски тряхнув головой, поскольку невозможно, вот так - в злой серьезности!..
- Баба! - выдавил он из себя, и больше не нашлось ни слов, ни объяснений.
Она посмотрела на них и, отступив несколько шагов назад, к сосне, скинула дубленку, и дубленка, мягко струясь, опустилась к ногам. Оставшись во всем облегающем, черном заложила руки за голову. И ничего не отразилось на её красивом и печальном лице, ни страха, ни удивления, ни мольбы о пощаде...
- Вот это да! - Сердце Карагоза учащенно забилось. Он вдохнул морозный воздух полными легкими, взял себя в руки, сплюнул в сторону, и прицелился.
Она не шелохнулась. Словно и не живая, словно не настоящая вовсе.
Ужас и восхищение невероятным отяжелили приливом крови голову. Карагоз, забыв о том, как далеко разносится звук в тайге, открыл очередь. По стволу вековечной сосны было видно, как точно он обрисовывает её силуэт.
Петро вырвался из собственного оцепенения при первых звуках выстрелов и рванулся вперед, чтобы повиснуть на локте Карагоза, не отрывая глаз от этого... в черном... Детские сказки, фильмы, сумбурные разговоры на нарах о пришельцах - все смешалось в его голове... и он застыл на пол полете.
Карагоз не выдержал, вдруг пальцы на спуске свело, колени дрогнули. Отбросил автомат в сторону. Стряхнул Петро, постфактум повисшего на руке, и рванул по плотному насту к ней. Наст лопнул через пару шагов и он, провалившись по колено, застыл, - Беги! - прохрипел он, глядя в её бледное, но настоящее, живое лицо, - Клянусь мамой, беги!
Она смотрела на него, не моргая.
Беги! - заорал он, словно испугался самого себя, голос его сорвался и он прохрипел из последних сил - Клянусь мамой! давай! Давай! Драпай!
Но она стояла, как и прежде - не шелохнувшись.
И чувствовала себя гигантом, ступнями плотно опирающегося о твердь земную, головой - высоко утопающего в небе. И казалось, что видит, как бог все - абсолютно все, всю землю, от её снегов, до её Конских пальм, и в то же время каждую иголочку на лапах елей, каждую снежинку искрящую на хрупком насте... каждую песчинку на Лазурном берегу. Абсолютно все. И великое понимание успокоило и душу, и боль, и страх её - беспредельным молчанием изнутри.
Выбравшись из снежной ямы, обратно на плотный наст, не оборачиваясь, Карагоз пошел-побежал к трассе. Петро, оглядываясь, полный и ужаса, и блаженного непонимания, поспешил за ним.
Какой-то бред... Бред невозможных сочленений несочленимого, как ловко он проникает, заполняет, затмевает... И словно глядя на себя с высокой высоты, шла, в любой момент готовая к смерти, женщина, пробиралась промеж хвойной щетины ледяной заснеженной пустыни, а сердце ныло эхом эоловой арфы небесного сияния, и пульсировали виски неровной автоматной очередью. И черный пот лиц, мат, хрип... скрип плотных шагов... колея... Далекий волчий вой...
ОСТАЛОСЬ СТО СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТЬ ДНЕЙ.
Вот и автобус пыхтящий, ползущий назад, возвращающийся, словно из неоткуда, заставляющий сосредоточиться, сконцентрироваться на реальности времени, места и их атрибутов.
ГЛАВА 14.
Она вернулась ночью, постучалась в номер Фоме и, застыв на пороге, с трудом разжимая заледеневшие с мороза губы, как-то медленно произнесла: - У меня, кажется, едет крыша...
Фома окинул её насмешливым взглядом. Встал с постели, широким жестом предложил ей войти. Она медленно, словно не решаясь, переступила порог. Он снял с неё дубленку, встряхнул в коридоре от льдинок и повесил, перекинув через спинку стула.
- А знаешь, откуда это пошло? С Сахалина. Там после землетрясения с домов крыши съезжают. Идешь по поселку, а они все на бок, сикось-накось, наперекосяк. И чувство такое, что дома сума сошли. Маленькие домики... И поселок, если смотреть с сопки, как игрушечный, только неправильный такой, домики, словно ребенок кубики раскидал. Вот так-то. Ничего-то вы не знаете, мадам.
Она молча, не отрывая от него взгляда, села на стул.
"Она слушает меня во все глаза" - улыбнулся про себя Фома и, не желая прерывать этот добрый гипноз, продолжил стихами:
- "...Я помню, как с дальнего моря
Матроса примчал грузовик,
Как в бане повесился с горя
Какой-то пропащий мужик.
Как звонко, терзая гармошку,
Гуляли под топот и свист,
Какую чудесную брошку
На кепке носил гармонист..." - вот такой идиотический рай прямо как по Рубцову.
Алина вдруг молча встала и пошла в его туалетную комнатку: В облупленных стенах бледно-бежевого пространства, вмещающего в себя унитаз и умывальник с капающей ржавой водой из крана, зиял квадрат. Мистический квадрат подернутого желтоватой дымкой старого зеркала. В этом зеркале видишь себя так, словно сам себе снишься. Она вгляделась в себя и отшатнулась. Некая странная, совиная сущность смотрела на нее, а сквозь это прозрачное отражение виднелся маленький городок с медового цвета морем. Алина тряхнула головой и застыла, вглядываясь как в чужое, но вроде бы собственное лицо. "Вот так я буду выглядеть после смерти, если явлюсь на землю приведением".
А Фома тем временем продолжал, закуривая сигарету, чуть-чуть повысив голос, чтобы слышала:
- Я родился в таком раю. С детства помню, смотрел на все глазами полными неосмысленного ужаса и не понимал, - что делать-то?.. Все делал правильно. Маме помогал, книжки умные читал, отличником был.
- Ты был отличником? - перебил её ровный голос из туалета.
Значит, она его слушала и не теряла нить его повествования.
- А как же. Я школу с золотой медалью окончил и совсем обалдел. Начитался Джека Лондона и после Морфлота рванул в тайгу. Думал вот где романтика! В Сибири не хуже чем на Юконе. Да ещё экспедиция. Помнишь, Алла Герман пела: "Наш путь и далек и долог, и нету дороги назад. Держись геолог, держись геолог! Ты ветру и солнцу брат". Никакой романтики не увидел - все пьют и я пил. Так спьяну всю тайгу насквозь и пролетел. С аэрогеологоразведкой. Мы там так пили, что меня в Москву с оборудованием, случайно смешав, завезли и сбросили. Для бешеной собаки семь верст не крюк. Из-под Красноярска в Москву, через Владивосток.
- Но почему ты пил, если был примерным? - спросила она натянуто громко, хотя и еле шевеля губами. Приподняла челку. Корни волос показались ей светлее. Даже не светлее - какого-то металлического оттенка. "Седина" констатировала про себя, и почувствовала глубокую старческую усталость. Захотелось лечь и спать, спать и плакать. И ни о чем не знать. Никого не слышать. А Фома продолжал Громко. Так что она могла слышать и там.
И она своим вторым, параллельным сознанием, продолжала внимать его рассказу. Хотя, теперь, после того, как он не понял, что твориться внутри у нее, после того, как она поняла, что больше никогда между ними не промелькнет - и ни намека на теплое, интимное нечто, что порой называют любовью, другое её сознание оставалось глухим к его рассказу. Но два сознания вместе относились к нему как к снотворному, способному угомонить разрывающуюся от отчаяния душу.
...От того-то и пил, что за всех было стыдно. Мама меня так жить не учила, как жили все вокруг. Хотел жить по маме, а вышло по Игорю Холину:
... Надежду
Возлагала на сына:
Все же мужчина.
Вырастет,
Начнет помогать.
Вырос,
Стал выпивать...
Да... это седина. - Отпрянула она от зеркала.
- Ты слышишь?
Слов не было в ответ. Удивительное безмолвие охватило её душу. Она не ни рассказывать, ни объяснять... Не могла даже про себя перечислить все то, что произошло с ней несколько часов назад, тем более - осмыслить. Этот кусок времени нерастопляемой льдиной застыл в ней.
Она вышла из туалета и снова села перед Фомой на край пустой койки.
Он, продолжая рассказывать, указал ей ладонью на кипятильник, заварку чая, банку растворимого кофе и стакан, как бы предлагая самой распорядиться всем этим и попить чайку с дороги.
"Потрясающе, - подумала она. - Он целый день ворочался на постели с похмелья, и ему даже в голову не пришло угостить меня хотя бы чаем с дороги", - подумала так, словно смотрела на эту ситуацию двух людей мужчины и женщины откуда-то сверху, издалека. Так, словно жизнь её кончилась давным-давно, но тело ещё не растворилось во времени и пространстве прозрачной дымкой. Подумала и уставилась на него, казалось она внимательно слушает его.
А Фома умиленный её прозрачно-усталым лицом, её распахнутыми глазами, в которых застыло выражение человека увидевшего необычайное нечто, как откровение, продолжал:
- И жил потом смотрителем угрюмых дебрей ржавых труб, завинчивал винты, подкручивал тугие гайки... И пил по вечерам. И рассуждал о Канте, Гегеле, пришельцах... высших смыслах с местными алкашами. И гудели трубы отопления, требуя трезвого взгляда на эту жизнь в данном разрезе...
А потом поступил на журфак и оглянулся. Вокруг: благополучные детишки утопали в собственной никчемности и скуке. Ты такая же была. Я же знаю. То есть в сущности никакая. Потому что все просто прибывали там, куда их засадили родители ли, общественное мнение, что это отличный факультет, обстоятельства... И никто за себя драться не умел. А я умел. Умел. И чувствовал, что нечего терять. И все как будто бы заранее обречено. А я-то думал!.. А... - он отчаянно махнул рукой, словно старая обида вновь резанула его. - Не вписывался я. Не принимали меня в свою компанию. Не так одет-с был, видите ли. Ах, так!.. - думаю, - ну я вам покажу - вы все вокруг меня закрутитесь!
Вот и стал классиком своего поколения - на винте никогда не сидел, обходился традиционными способами... Мне же сорок семь... А я все со шпаной... И никто не обвинит меня в консерватизме - я всегда авангард.
- Я пойду. Очень спать хочется. - Улыбнувшись сомкнутыми губами, словно извиняясь, тихо сказала она.
- Да что вы все такие малохольные? А я Вам, мадам, о стоящем!.. сорвалось с его губ.
- О стоящем? Кто знает на самом деле, что чего стоит... Чего кому надо?
- Сумасшествия тебе не хватает для полного шарма!" - сказал, кривясь усмешкой.
- Это как-то пошло... вульгарно.
- Немного вульгарности вам не помешает. Вот у Тарантино, бабы только так шпарят... Давай разовьем? Хочешь, я из тебя сделаю настоящую богемную бабу?! Сначала надо сменить гардеробчик. Юбку длинную, черную, с дыркой в самом неожиданном месте... Или, наоборот шорты зимой, грубые носки под ботинки... марихуану... И чего ты такая вялая? Совсем не реагируешь. Впрочем, тебе идет... Главное, чтобы никто не догадался - о чем ты думаешь, и чего хочешь.
- Прости, но я хочу спать.
- А я-то не пойму, несу тебе автобиографию, думаю - как она слушает!.. А ты... вы, мадам, ушли из себя - и не вернулись обратно. - Он схватил её за локоток и потянул к постели. Ему не хотелось, чтобы она уходила к себе. Но Алина резко вырвалась. Встала перед ним, лицом к лицу, и твердо глядя в глаза, нарочито четко сказала:
- И что же дальше?
- А ничего. - Отмахнулся он, откровенно показывая, что ему скучно, Забыться, напиться, проснуться под забором, очнуться и начать жизнь с нуля.
- Я пила с тобою, ну и что? - она пожала плечами.
- А... - поморщился он, - Не так. Все у вас как-то, мадам, в рамках вашего воспитания. И никуда за рамки, даже пьяная.
- А у Вас в рамках вашего воспитания.
- Воспитания... - хмыкнул он презрительно. - Я себя воспитал свободным. Знаешь ли ты, что такое свобода?!
- "Свобода бить посуду" - пробурчала она строку Окуджавы себе под нос.
- Вот именно! А ты даже не одной бутылки не разбила.
- А зачем? - давно забытое чувство гнева и презрения нарастало в ней.
- А затем! Чтобы было: "вот так!". Круче!
- И почему это не может быть свободы мыть посуду?.. - прошептала она, справившись чувством нарастающей ненависти, снова, почувствовав себя тенью. - Что дает твоя свобода?..
Он расслышал лишь слово "дает" и откликнулся на него.
- А бросьте Вы, мадам! Свободу дает лишь свобода! Свобода во всем! А ты - вся как в тисках! Цивилизованная уж больно. А вот почувствуешь себя крутой, такую силу получишь!
- Силу получаю от неба. - Выкрикнула она и чуть не поперхнулась. И онемело снова все у неё внутри, и память песни неба в северном сиянии, и пуль брызжущих из автомата... отчаяние... опустошение... механичность действий...
И подумалось ей: "Я уйду, а они-то все останутся".
- Не вписываешься ты... - словно наконец-таки догадавшись о её желании побыть одной, и взяв её безвольно опущенную руку, поцеловал её домашнюю ладошку, отпуская.
ГЛАВА 15
И что за кайф инкогнито перебираться из города в город с этой странной женщиной?.. Вроде бы журналисткой, но начисто лишенной журналисткой бойкости и бравых манер бывалой бабы, к которым он привык. Вроде бы с замужней женщиной, и в тоже время совершенно одинокой. Вроде бы с той, которая знает, что такое роскошная жизнь, но не брюзжит, не визжит, не скандалит. Скука! И не каких тебе рекламных акций.
Словно действительно приехала сюда работать. Это она-то работать?! Можно подумать, что ей деньги нужны. Может, она уже давно того... А он и не понял. - Думал Фома, и чувствуя, что качается на качелях между неприязнью к ней, как к элементу чуждому, оттого и вредному беспонтовой влюбленностью. Но - в компании жить веселее. Пора отрываться!
Отрываться. Растворяться в знакомой обстановке, в бессмысленной динамичной тусовке приятелей. Принять свой прежний, удобный ему вид, чувствовать себя собой - настоящим. Но командировку не прервешь. А одинокость мучает. Шума не хватает. Компании. Но как своих найдешь в такой чужой глуши?.. - и тут его осенило: - Есть такой народ! Конечно же - на Урале! Там, в бывшем Свердловске, были люди, которые знали его, почитали как бывшего кумира репортажа, потому как заезжал он туда в былые времена нередко и не втихаря.
Он предложил поменять город. Она была на все согласна. Равнодушно согласна.
ОСТАЛОСЬ СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТЬ ДНЕЙ.
Он не знал, что давно отстал от жизни. И привез её не в тот мир, который оставил десять лет назад потрясенным им, как героем, взлетевшим на волне перестроечной прессы. Жизнь творческой элиты Екатеринбурга теперь полностью погрузилась в интернет. Перестроечные тусовки давно прекратились. Можно сказать, что народ жил не в городе, не во времени, а заблудившись раз и навсегда в компьютерной сети, превратился в компьютерных марлоков, тех самых, что ни за что не хотели вылезать в реальность из своих пещер. Но все же выползли и встретили их в аэропорту.
И шумной толпою объяли их странные, шумные люди. Одетые театрально не так, как все, словно каждый вышел только что из своего спектакля. Каждый рвался пожать руку Фоме, и все что-то говорили, говорили наперебой, косились на Алину, но не спешили представляться.
- Надо бы взять такси... Сколько на всех потребуется машин?.. трезвый взгляд на вещи возобладал в Алине.
- Такси! Такси! - кинулся наперерез подходившему троллейбусу молодой человек, напоминающий Гоголя, в длинном черном пальто и широкополой шляпе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45