Неужели ты не понимаешь, что его нынешний облик преследует ее?
Муж ничего не ответил, только опустил глаза и неуверенно покачал головой.
– Надо что-то делать, Роберт, – продолжала уже мягче Энни. – Я верю, что им можно помочь. Пилигрим может стать прежним. Этот человек вылечит его. И это поможет Грейс.
– А он уверен, что у него получится?
Энни колебалась лишь мгновение – Роберт ничего не заметил.
– Да, – твердо ответила она. Так она солгала первый раз, сделав вид, что Том Букер знает об их предстоящем путешествии. Роберт, естественно, ни в чем не усомнился. Грейс – тем более.
Не найдя в отце союзника, Грейс сдалась – это Энни тоже предвидела. Но враждебное молчание, в которое вылился ее гнев, что-то слишком уж затянулось. Прежде Энни умела уладить все шуткой или просто не обращала внимания на надутый вид дочери. Но теперешнее молчание было совсем другим – таким же значительным и неотвратимым, как и предприятие, в которое Грейс насильно втянули, и Энни оставалось только удивляться упорству дочери.
Роберт помог им собраться и отвез в Чэтхем, а на следующее утро отправился вместе с ними к Гарри Логану, окончательно превратившись в глазах своей дочери в «соучастника». Когда Пилигрима погружали в трейлер, она с каменным видом сидела в «Лариате», нацепив наушники и делая вид, что читает журнал. Надрывное ржание и бешеные удары копыт по стенкам трейлера разносились по всему двору, но Грейс не подняла глаз от журнала.
Гарри вкатил Пилигриму изрядную дозу успокоительного и дал Энни с собой запас лекарства и несколько шприцев – на всякий случай. Попрощавшись с Грейс, он стал рассказывать ей, как кормить в пути Пилигрима.
– Лучше расскажите это маме, – довольно бесцеремонно оборвала она ветеринара.
Когда настал момент расставания, она едва коснулась губами отцовской щеки, равнодушно ответив на его поцелуй.
Первую ночь Энни и Грейс провели у друзей Гарри Логана, живших на окраине небольшого городка к югу от Кливленда. Эллиот, хозяин дома, учился с Гарри в ветеринарной школе и теперь имел здесь большую врачебную практику. Приехали они, когда уже стемнело, и Эллиот сразу же провел их в дом, пообещав, что позаботится сам о коне, что уже приготовил для Пилигрима свободное стойло в своей конюшне.
– Гарри советовал не выводить его из трейлера, – сразу предупредила Энни.
– Как, всю дорогу?
– Так он сказал.
Эллиот удивленно вздернул брови и снисходительно улыбнулся: дескать, кого вы учите?
– Ладно, идите в дом. А я пойду на него взгляну.
Начинало моросить, и Энни не стала спорить. Жену Эллиота звали Конни. На голове у этой невысокой тихой женщины был такой крутой перманент, словно она только что вышла от парикмахера. Она показала Энни и Грейс их комнаты. Тишина этого большого дома, казалось, еще хранила воспоминания о выросших и разлетевшихся детях. Они улыбались с фотографий на стенах; выпускные дни, памятные дни школьных побед.
Грейс отвели бывшую комнату их дочери, а Энни – гостевую в конце коридора. Конни показала Энни, где ванная, и сказала, что они могут поужинать, как только будут готовы. Поблагодарив ее, Энни пошла взглянуть, как устроилась Грейс.
Дочь хозяев вышла замуж за дантиста и переехала в Мичиган, но было такое ощущение, что она продолжает жить здесь, в своей комнате: тут остались ее книги и призы за успехи в плавании, а с полок смотрели стеклянные зверюшки, их было очень много. Посреди этого законсервированного чужого детства стояла у кровати ее собственная дочь, ища в сумке туалетные принадлежности. Когда Энни вошла, Грейс даже не подняла головы.
– Ну как, все в порядке?
Грейс, все так же не глядя на мать, пожала плечами. Энни притворилась, что рассматривает фотографии на стенах. Потом потянулась и жалобно произнесла:
– Боже, все тело затекло.
– Что мы здесь делаем?
Вопрос прозвучал холодно и враждебно. Обернувшись, Энни увидела, что Грейс в упор смотрит на нее, держа руки на бедрах.
– Что ты хочешь сказать?
Грейс презрительно обвела рукой комнату:
– Это и хочу сказать. Что мы тут делаем?
Энни тяжело вздохнула, но ответить не успела.
– Ладно, считай, что я ничего не спрашивала, – сказала Грейс, – мне все равно. – Подхватив палку и пакет с вещами, она заковыляла к двери. Энни видела: дочь злится на себя за то, что так легко сдалась.
– Грейс, послушай…
– Я же сказала – я ничего не спрашивала. – И вышла из комнаты.
Энни беседовала на кухне с Конни, когда вернулся Эллиот. Он был очень бледен и с одного бока сильно забрызган грязью. Хотя Эллиот старался это скрыть, было заметно, что он слегка прихрамывает.
– Я все же оставил его в трейлере, – сообщил хозяин.
За ужином Грейс вяло ковырялась вилкой в тарелке и говорила, только когда ее о чем-нибудь спрашивали. Взрослые – все трое – как могли старались поддерживать беседу, но паузы возникали постоянно, и тогда слышалось только постукивание ножей и вилок. Поговорили о Гарри Логане и Чэтхеме, а также о вспышке менингита, которая всех тревожила. Эллиот сказал, что одна их знакомая девочка заболела этой болезнью, и теперь, считай, ее жизнь искалечена. Конни метнула на мужа яростный взгляд, тот покраснел и поспешил сменить тему.
После ужина Грейс объявила, что устала и, если никто не возражает, пойдет спать. Энни хотела пойти с ней, но дочь воспротивилась и вежливо пожелала хозяевам спокойной ночи. Когда она шла к дверям, палка гулко стучала по деревянному полу, и Энни перехватила жалостливые взгляды мужа и жены. На следующее утро они поднялись очень рано и за день, сделав несколько очень кратких остановок, проехали всю Индиану и Иллинойс и въехали в Айову. Грейс опять упорно молчала.
Они ехали целый день, а вечером остановились у дальней родственницы Лиз Хэммонд, которая была замужем за фермером и жила неподалеку от Де-Моина. К ферме вела своя дорога длиной пять миль, и казалось, что семья живет на отдельной, ровно распаханной до самого горизонта планете.
Родственники Лиз оказались глубоко верующими баптистами (так, во всяком случае, показалось Энни), эти тишайшие люди ничем не напоминали свою энергичную родственницу. По словам хозяина, Лиз все рассказала ему о Пилигриме, но Энни не могла не заметить, что увиденное все равно потрясло его. Он помог Энни накормить и напоить коня и выгрести – насколько это было возможно – мокрую и изгаженную солому. Пилигрим все время был начеку и агрессивно постукивал копытами.
Ужинали они за длинным деревянным столом, за которым вместе с ними сидело еще шестеро детей. Белокурые – в отца, – они широко раскрытыми голубыми глазами как зачарованные смотрели на Энни и Грейс. Пища была самая простая, ее запивали густым парным молоком, разлитым по кружкам.
На завтрак жена фермера сварила яйца и угостила их с Грейс домашней ветчиной. Перед отъездом, когда Грейс уже сидела в автомобиле, фермер протянул Энни старую книгу в выцветшем матерчатом переплете.
– Мы хотим подарить ее вам, – сказал он.
Жена его стояла рядом. Энни тут ж раскрыла книгу: «Путь пилигрима» Джона Беньяна. Родители читали ее Энни, когда ей было лет восемь.
– Мне кажется, она может вам пригодиться, – сказал хозяин.
Энни, нервно сглотнув, поблагодарила его.
– Мы будем за вас молиться, – сказала женщина.
Книга так и осталась лежать на переднем сиденье. Когда она попадалась Энни на глаза, она невольно вспоминала слова родственницы Лиз.
Хотя Энни уже давно жила в этой стране, ее все еще коробило от выставленной напоказ набожности – у англичан такого не принято. Но больше всего ее задело то, что эта тихая фермерша, человек совершенно посторонний, считала, что в молитвах нуждаются все трое. По ее мнению, они все – жертвы. Не только Пилигрим и Грейс – что было бы понятно, – но и она, Энни, тоже. Никогда еще ни один человек на свете не видел в Энни жертву!
…Среди огненных разрядов на горизонте внимание Энни привлекло какое-то мерцающее пятнышко. Постепенно оно росло, и тогда стало понятно, что это грузовик. Вскоре за грузовиком стали видны башенки элеватора, потом какие-то здания пониже – вдали вырисовывался небольшой городок. Стайка коричневатых птичек вспорхнула перед автомобилем и тут же исчезла, унесенная ветром. Грузовик был уже рядом – блеснул хромированной сталью радиатор и промчался мимо, – от встречного потока воздуха их автомобиль и трейлер слегка тряхнуло. На заднем сиденье зашевелилась Грейс.
– Что это?
– Ничего. Всего лишь грузовик.
Энни видела в зеркале, как дочь протирает сонные глаза.
– Мы въезжаем в город. Нам нужно заправиться. Ты проголодалась?
– Немного.
Дорога делала петлю вокруг белой деревянной церкви, та стояла одна-одинешенька посреди поляны с сухой травой. У входа маленький мальчик, сидя на велосипеде, смотрел, как они огибают церковь, и тут церковь вдруг залил яркий солнечный свет. Словно незримый перст, раздвинув тучи, указал на нее.
Заправившись бензином, они зашли в закусочную, находившуюся рядом с бензоколонкой. Там они взяли сандвичи с яичным салатом и в полном молчании съели их в окружении мужчин, тихо беседовавших об озимой пшенице и о ценах на сою. Энни в этом ничего не понимала – словно фермеры говорили на незнакомом ей иностранном языке. Расплатившись, она вернулась к столику, сказав Грейс, что ей надо зайти в туалет, а встретятся они у машины.
– Посмотри, есть ли у Пилигрима вода, хорошо? – сказала Энни. Но Грейс никак не реагировала.
– Грейс, ты меня слышишь? – спросила Энни, и тут вдруг жужжание голосов смолкло – фермеры наблюдали за ними. Энни теперь жалела, что не совладала с раздражением и отчитала дочь на глазах у незнакомых людей. Не поднимая глаз, Грейс допила кока-колу и со стуком поставила стакан на стол – в тишине этот стук показался очень громким.
– Сама посмотри, – с вызовом сказала Грейс.
Впервые мысль о самоубийстве посетила Грейс в такси, когда они возвращались домой от протезиста. Протез впивался в бедро, но она притворилась, что он совсем не мешает, и шла рядом с отцом, притворно улыбаясь, а сама обдумывала, как бы ей получше и понадежнее уничтожить себя.
Два года назад одна восьмиклассница из их школы бросилась под поезд в метро. Никто не мог понять, почему она это сделала. Грейс так же, как и все, была страшно потрясена. Но, несмотря на охвативший ее ужас, она не могла не думать о силе воли этой девочки. Ведь какое мужество надо иметь, чтобы решиться на такое – не отступить в последний момент! Грейс тогда подумала про себя, что сама она не смогла бы. А если бы и нашла в себе мужество, то мышцы откажутся ее слушаться, не позволят ей сделать отчаянный прыжок.
Теперь поступок той девочки не казался ей таким невероятным. В принципе возможность ухода из жизни все больше воспринималась ею как что-то вполне разумное. А почему бы из этой жизни не уйти, раз она у нее вконец разрушена… Понимание этого только укреплялось от отчаянных потуг близких доказать ей, что это не так. Всем сердцем желала она, чтобы в тот день и она погибла бы там, в снегу, вместе с Джудит и Гулливером. Но… прошло несколько недель после того дня, и Грейс открыла для себя с некоторым даже разочарованием, что самоубийцы из нее не получится.
Что ее особенно удерживало – так это то, что она не умела смотреть на вещи только со своей точки зрения. Она понимала, что это будет выглядеть слишком мелодраматично, слишком эффектно. Это отдавало некоторым экстремизмом – больше в духе матери. Грейс, конечно, не приходило в голову, что, возможно, в ней говорит кровь Маклинов – эти чертовы гены нескольких поколений юристов требовали, чтобы она объективно оценивала такой способ расквитаться с жизнью. Да, это не приходило ей в голову, ибо в семье всегда было принято винить во всем черную овцу. Черной овцой была Энни.
Грейс любила мать и одновременно ею возмущалась, причем часто эти чувства владели ею поровну. Ну почему, например, мама так уверена в себе, и… почему всегда оказывается так очевидно права? И главное – почему она так хорошо ее знает? Энни действительно знала заранее, как дочь отнесется к той или иной вещи, что она любит, а что – нет, какое у нее будет мнение по какому-либо поводу. Может, все матери нутром чувствуют дочерей? Иногда Грейс было приятно, что есть человек, который так хорошо понимает ее. Однако чаще, особенно в последнее время, Грейс воспринимала это как посягательство на ее личную жизнь.
И вот теперь у Грейс появилась возможность отомстить за все материнские просчеты. Ледяное молчание стало оружием, которое работало. Она видела, как мать нервничает, и очень этому радовалась. Выступая в роли домашнего тирана, Энни никогда не чувствовала вины или даже легкого сомнения. А вот теперь Грейс видела, что мать переживает и то, и другое. Это было как бы молчаливым признанием того, что тащить Грейс с собой в эту безумную поездку было преступно. Грейс смотрела на мать с заднего сиденья «Лариата»: она напоминала ей азартного игрока, поставившего – в отчаянной попытке выиграть – на карту самое жизнь.
…Они продвигались на запад, а достигнув Миссури, повернули на север – вдоль правого берега широкой темноводной реки. Потом пересекли границу Южной Дакоты в районе Су-Сити и снова взяли курс на запад, выбрав дорогу, ведущую прямо в Монтану. Проехав по северной части заповедника Бедлендс, они увидели прямо перед собой горы Блек-Хиллс, окрашенные пурпурным цветом заходящего солнца. В полном молчании миновали они горы, и неизбывная печаль, сковавшая их души, казалось, стала еще горше, впитав в себя множество людских бед, память о которых жила в этом суровом пустынном месте.
Ни у Лиз, ни у Гарри не было тут знакомых, и поэтому Энни заблаговременно заказала комнату в небольшой гостинице рядом с Маунт-Рашмор. Энни никогда не видела возведенный здесь памятник и давно собиралась как-нибудь приехать сюда с Грейс. Но теперь, подъехав в полной темноте к гостинице и выходя из автомобиля под дождем, Энни уже ничего не хотела и радовалась хотя бы тому, что ей не придется вести светскую беседу с хозяевами, которых никогда больше не увидит.
Все комнаты в гостинице носили имя какого-нибудь президента. Им достался номер Авраама Линкольна, на каждой стене были всем известные портреты со знаменитой бородой, а над телевизором висел в рамке отрывок из его геттисбергской речи, частично загороженный программкой с перечислением фильмов для взрослых. В номере стояли две широкие, сдвинутые вместе кровати, и Грейс тут же рухнула на ту, что была дальше от двери. Энни же снова вышла под дождь взглянуть, как там Пилигрим.
Конь, похоже, привык к путешествию. Заключенный в узкое стойло трейлера, он уже не бросался на Энни, когда та вступала в отгороженный закуток, а прижимался к стене и напряженно следил за ней из темноты. Бросая ему свежую охапку сена или заменяя ведра с едой и питьем, она всегда чувствовала на себе его взгляд. Он ни к чему не притрагивался, пока за ней не закрывалась дверь. Энни всем своим существом чувствовала исходящую от него угрозу, и эта открытая враждебность так пугала ее, что потом у нее еще долго колотилось сердце.
Когда Энни вернулась в номер, Грейс уже разделась и лежала в кровати спиной к стене – спит она или только притворяется, сказать было трудно.
– Грейс? – тихо позвала Энни. – Ты разве не будешь есть?
Никакой реакции. Энни хотела спуститься в ресторан одна, но у нее не было сил. Она долго сидела в горячей воде, надеясь, что ванна успокоит ее. Но сомнения все больше опутывали ее разум. Казалось, она впитывает их с паром, заполнившим ванную комнату. О чем она только думает, таща за собой с безумным энтузиазмом первых пионеров два измученных, искалеченных существа? Молчание Грейс и безжалостные, холодные просторы этой земли – все это заставило Энни вдруг почувствовать себя бесконечно одинокой. Чтобы прогнать эти мысли, она скорчилась и положила ладони меж бедер. Лаская себя, она стремилась вызвать хоть какой-то отзвук в своем безжизненном теле. Наконец лоно ее пронзила сладостная судорога, и она забылась.
Этой ночью Энни приснилось, что они с отцом в одной связке, как альпинисты, идут по снежной вершине – ничем таким они никогда не занимались. По обе стороны – отвесные обледеневшие каменные стены, ведущие в пропасть. Сами они оказались на нависшей над бездной огромной ледяной глыбе, и отец успокаивал ее, говоря, что здесь безопасно. Он шел впереди и, поворачиваясь к ней, улыбался точь-в-точь как на ее любимой фотографии – эта улыбка говорила ей, что отец рядом и всегда защитит ее. И когда он в очередной раз обернулся, Энни вдруг с ужасом увидела, что за его спиной – трещина, и она растет, все увеличиваясь… Ледяной край с хрустом обламывался и сползал в пропасть. Энни хотела закричать, но у нее перехватило горло. Отец увидел трещину в самый последний момент, когда ничего нельзя было сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Муж ничего не ответил, только опустил глаза и неуверенно покачал головой.
– Надо что-то делать, Роберт, – продолжала уже мягче Энни. – Я верю, что им можно помочь. Пилигрим может стать прежним. Этот человек вылечит его. И это поможет Грейс.
– А он уверен, что у него получится?
Энни колебалась лишь мгновение – Роберт ничего не заметил.
– Да, – твердо ответила она. Так она солгала первый раз, сделав вид, что Том Букер знает об их предстоящем путешествии. Роберт, естественно, ни в чем не усомнился. Грейс – тем более.
Не найдя в отце союзника, Грейс сдалась – это Энни тоже предвидела. Но враждебное молчание, в которое вылился ее гнев, что-то слишком уж затянулось. Прежде Энни умела уладить все шуткой или просто не обращала внимания на надутый вид дочери. Но теперешнее молчание было совсем другим – таким же значительным и неотвратимым, как и предприятие, в которое Грейс насильно втянули, и Энни оставалось только удивляться упорству дочери.
Роберт помог им собраться и отвез в Чэтхем, а на следующее утро отправился вместе с ними к Гарри Логану, окончательно превратившись в глазах своей дочери в «соучастника». Когда Пилигрима погружали в трейлер, она с каменным видом сидела в «Лариате», нацепив наушники и делая вид, что читает журнал. Надрывное ржание и бешеные удары копыт по стенкам трейлера разносились по всему двору, но Грейс не подняла глаз от журнала.
Гарри вкатил Пилигриму изрядную дозу успокоительного и дал Энни с собой запас лекарства и несколько шприцев – на всякий случай. Попрощавшись с Грейс, он стал рассказывать ей, как кормить в пути Пилигрима.
– Лучше расскажите это маме, – довольно бесцеремонно оборвала она ветеринара.
Когда настал момент расставания, она едва коснулась губами отцовской щеки, равнодушно ответив на его поцелуй.
Первую ночь Энни и Грейс провели у друзей Гарри Логана, живших на окраине небольшого городка к югу от Кливленда. Эллиот, хозяин дома, учился с Гарри в ветеринарной школе и теперь имел здесь большую врачебную практику. Приехали они, когда уже стемнело, и Эллиот сразу же провел их в дом, пообещав, что позаботится сам о коне, что уже приготовил для Пилигрима свободное стойло в своей конюшне.
– Гарри советовал не выводить его из трейлера, – сразу предупредила Энни.
– Как, всю дорогу?
– Так он сказал.
Эллиот удивленно вздернул брови и снисходительно улыбнулся: дескать, кого вы учите?
– Ладно, идите в дом. А я пойду на него взгляну.
Начинало моросить, и Энни не стала спорить. Жену Эллиота звали Конни. На голове у этой невысокой тихой женщины был такой крутой перманент, словно она только что вышла от парикмахера. Она показала Энни и Грейс их комнаты. Тишина этого большого дома, казалось, еще хранила воспоминания о выросших и разлетевшихся детях. Они улыбались с фотографий на стенах; выпускные дни, памятные дни школьных побед.
Грейс отвели бывшую комнату их дочери, а Энни – гостевую в конце коридора. Конни показала Энни, где ванная, и сказала, что они могут поужинать, как только будут готовы. Поблагодарив ее, Энни пошла взглянуть, как устроилась Грейс.
Дочь хозяев вышла замуж за дантиста и переехала в Мичиган, но было такое ощущение, что она продолжает жить здесь, в своей комнате: тут остались ее книги и призы за успехи в плавании, а с полок смотрели стеклянные зверюшки, их было очень много. Посреди этого законсервированного чужого детства стояла у кровати ее собственная дочь, ища в сумке туалетные принадлежности. Когда Энни вошла, Грейс даже не подняла головы.
– Ну как, все в порядке?
Грейс, все так же не глядя на мать, пожала плечами. Энни притворилась, что рассматривает фотографии на стенах. Потом потянулась и жалобно произнесла:
– Боже, все тело затекло.
– Что мы здесь делаем?
Вопрос прозвучал холодно и враждебно. Обернувшись, Энни увидела, что Грейс в упор смотрит на нее, держа руки на бедрах.
– Что ты хочешь сказать?
Грейс презрительно обвела рукой комнату:
– Это и хочу сказать. Что мы тут делаем?
Энни тяжело вздохнула, но ответить не успела.
– Ладно, считай, что я ничего не спрашивала, – сказала Грейс, – мне все равно. – Подхватив палку и пакет с вещами, она заковыляла к двери. Энни видела: дочь злится на себя за то, что так легко сдалась.
– Грейс, послушай…
– Я же сказала – я ничего не спрашивала. – И вышла из комнаты.
Энни беседовала на кухне с Конни, когда вернулся Эллиот. Он был очень бледен и с одного бока сильно забрызган грязью. Хотя Эллиот старался это скрыть, было заметно, что он слегка прихрамывает.
– Я все же оставил его в трейлере, – сообщил хозяин.
За ужином Грейс вяло ковырялась вилкой в тарелке и говорила, только когда ее о чем-нибудь спрашивали. Взрослые – все трое – как могли старались поддерживать беседу, но паузы возникали постоянно, и тогда слышалось только постукивание ножей и вилок. Поговорили о Гарри Логане и Чэтхеме, а также о вспышке менингита, которая всех тревожила. Эллиот сказал, что одна их знакомая девочка заболела этой болезнью, и теперь, считай, ее жизнь искалечена. Конни метнула на мужа яростный взгляд, тот покраснел и поспешил сменить тему.
После ужина Грейс объявила, что устала и, если никто не возражает, пойдет спать. Энни хотела пойти с ней, но дочь воспротивилась и вежливо пожелала хозяевам спокойной ночи. Когда она шла к дверям, палка гулко стучала по деревянному полу, и Энни перехватила жалостливые взгляды мужа и жены. На следующее утро они поднялись очень рано и за день, сделав несколько очень кратких остановок, проехали всю Индиану и Иллинойс и въехали в Айову. Грейс опять упорно молчала.
Они ехали целый день, а вечером остановились у дальней родственницы Лиз Хэммонд, которая была замужем за фермером и жила неподалеку от Де-Моина. К ферме вела своя дорога длиной пять миль, и казалось, что семья живет на отдельной, ровно распаханной до самого горизонта планете.
Родственники Лиз оказались глубоко верующими баптистами (так, во всяком случае, показалось Энни), эти тишайшие люди ничем не напоминали свою энергичную родственницу. По словам хозяина, Лиз все рассказала ему о Пилигриме, но Энни не могла не заметить, что увиденное все равно потрясло его. Он помог Энни накормить и напоить коня и выгрести – насколько это было возможно – мокрую и изгаженную солому. Пилигрим все время был начеку и агрессивно постукивал копытами.
Ужинали они за длинным деревянным столом, за которым вместе с ними сидело еще шестеро детей. Белокурые – в отца, – они широко раскрытыми голубыми глазами как зачарованные смотрели на Энни и Грейс. Пища была самая простая, ее запивали густым парным молоком, разлитым по кружкам.
На завтрак жена фермера сварила яйца и угостила их с Грейс домашней ветчиной. Перед отъездом, когда Грейс уже сидела в автомобиле, фермер протянул Энни старую книгу в выцветшем матерчатом переплете.
– Мы хотим подарить ее вам, – сказал он.
Жена его стояла рядом. Энни тут ж раскрыла книгу: «Путь пилигрима» Джона Беньяна. Родители читали ее Энни, когда ей было лет восемь.
– Мне кажется, она может вам пригодиться, – сказал хозяин.
Энни, нервно сглотнув, поблагодарила его.
– Мы будем за вас молиться, – сказала женщина.
Книга так и осталась лежать на переднем сиденье. Когда она попадалась Энни на глаза, она невольно вспоминала слова родственницы Лиз.
Хотя Энни уже давно жила в этой стране, ее все еще коробило от выставленной напоказ набожности – у англичан такого не принято. Но больше всего ее задело то, что эта тихая фермерша, человек совершенно посторонний, считала, что в молитвах нуждаются все трое. По ее мнению, они все – жертвы. Не только Пилигрим и Грейс – что было бы понятно, – но и она, Энни, тоже. Никогда еще ни один человек на свете не видел в Энни жертву!
…Среди огненных разрядов на горизонте внимание Энни привлекло какое-то мерцающее пятнышко. Постепенно оно росло, и тогда стало понятно, что это грузовик. Вскоре за грузовиком стали видны башенки элеватора, потом какие-то здания пониже – вдали вырисовывался небольшой городок. Стайка коричневатых птичек вспорхнула перед автомобилем и тут же исчезла, унесенная ветром. Грузовик был уже рядом – блеснул хромированной сталью радиатор и промчался мимо, – от встречного потока воздуха их автомобиль и трейлер слегка тряхнуло. На заднем сиденье зашевелилась Грейс.
– Что это?
– Ничего. Всего лишь грузовик.
Энни видела в зеркале, как дочь протирает сонные глаза.
– Мы въезжаем в город. Нам нужно заправиться. Ты проголодалась?
– Немного.
Дорога делала петлю вокруг белой деревянной церкви, та стояла одна-одинешенька посреди поляны с сухой травой. У входа маленький мальчик, сидя на велосипеде, смотрел, как они огибают церковь, и тут церковь вдруг залил яркий солнечный свет. Словно незримый перст, раздвинув тучи, указал на нее.
Заправившись бензином, они зашли в закусочную, находившуюся рядом с бензоколонкой. Там они взяли сандвичи с яичным салатом и в полном молчании съели их в окружении мужчин, тихо беседовавших об озимой пшенице и о ценах на сою. Энни в этом ничего не понимала – словно фермеры говорили на незнакомом ей иностранном языке. Расплатившись, она вернулась к столику, сказав Грейс, что ей надо зайти в туалет, а встретятся они у машины.
– Посмотри, есть ли у Пилигрима вода, хорошо? – сказала Энни. Но Грейс никак не реагировала.
– Грейс, ты меня слышишь? – спросила Энни, и тут вдруг жужжание голосов смолкло – фермеры наблюдали за ними. Энни теперь жалела, что не совладала с раздражением и отчитала дочь на глазах у незнакомых людей. Не поднимая глаз, Грейс допила кока-колу и со стуком поставила стакан на стол – в тишине этот стук показался очень громким.
– Сама посмотри, – с вызовом сказала Грейс.
Впервые мысль о самоубийстве посетила Грейс в такси, когда они возвращались домой от протезиста. Протез впивался в бедро, но она притворилась, что он совсем не мешает, и шла рядом с отцом, притворно улыбаясь, а сама обдумывала, как бы ей получше и понадежнее уничтожить себя.
Два года назад одна восьмиклассница из их школы бросилась под поезд в метро. Никто не мог понять, почему она это сделала. Грейс так же, как и все, была страшно потрясена. Но, несмотря на охвативший ее ужас, она не могла не думать о силе воли этой девочки. Ведь какое мужество надо иметь, чтобы решиться на такое – не отступить в последний момент! Грейс тогда подумала про себя, что сама она не смогла бы. А если бы и нашла в себе мужество, то мышцы откажутся ее слушаться, не позволят ей сделать отчаянный прыжок.
Теперь поступок той девочки не казался ей таким невероятным. В принципе возможность ухода из жизни все больше воспринималась ею как что-то вполне разумное. А почему бы из этой жизни не уйти, раз она у нее вконец разрушена… Понимание этого только укреплялось от отчаянных потуг близких доказать ей, что это не так. Всем сердцем желала она, чтобы в тот день и она погибла бы там, в снегу, вместе с Джудит и Гулливером. Но… прошло несколько недель после того дня, и Грейс открыла для себя с некоторым даже разочарованием, что самоубийцы из нее не получится.
Что ее особенно удерживало – так это то, что она не умела смотреть на вещи только со своей точки зрения. Она понимала, что это будет выглядеть слишком мелодраматично, слишком эффектно. Это отдавало некоторым экстремизмом – больше в духе матери. Грейс, конечно, не приходило в голову, что, возможно, в ней говорит кровь Маклинов – эти чертовы гены нескольких поколений юристов требовали, чтобы она объективно оценивала такой способ расквитаться с жизнью. Да, это не приходило ей в голову, ибо в семье всегда было принято винить во всем черную овцу. Черной овцой была Энни.
Грейс любила мать и одновременно ею возмущалась, причем часто эти чувства владели ею поровну. Ну почему, например, мама так уверена в себе, и… почему всегда оказывается так очевидно права? И главное – почему она так хорошо ее знает? Энни действительно знала заранее, как дочь отнесется к той или иной вещи, что она любит, а что – нет, какое у нее будет мнение по какому-либо поводу. Может, все матери нутром чувствуют дочерей? Иногда Грейс было приятно, что есть человек, который так хорошо понимает ее. Однако чаще, особенно в последнее время, Грейс воспринимала это как посягательство на ее личную жизнь.
И вот теперь у Грейс появилась возможность отомстить за все материнские просчеты. Ледяное молчание стало оружием, которое работало. Она видела, как мать нервничает, и очень этому радовалась. Выступая в роли домашнего тирана, Энни никогда не чувствовала вины или даже легкого сомнения. А вот теперь Грейс видела, что мать переживает и то, и другое. Это было как бы молчаливым признанием того, что тащить Грейс с собой в эту безумную поездку было преступно. Грейс смотрела на мать с заднего сиденья «Лариата»: она напоминала ей азартного игрока, поставившего – в отчаянной попытке выиграть – на карту самое жизнь.
…Они продвигались на запад, а достигнув Миссури, повернули на север – вдоль правого берега широкой темноводной реки. Потом пересекли границу Южной Дакоты в районе Су-Сити и снова взяли курс на запад, выбрав дорогу, ведущую прямо в Монтану. Проехав по северной части заповедника Бедлендс, они увидели прямо перед собой горы Блек-Хиллс, окрашенные пурпурным цветом заходящего солнца. В полном молчании миновали они горы, и неизбывная печаль, сковавшая их души, казалось, стала еще горше, впитав в себя множество людских бед, память о которых жила в этом суровом пустынном месте.
Ни у Лиз, ни у Гарри не было тут знакомых, и поэтому Энни заблаговременно заказала комнату в небольшой гостинице рядом с Маунт-Рашмор. Энни никогда не видела возведенный здесь памятник и давно собиралась как-нибудь приехать сюда с Грейс. Но теперь, подъехав в полной темноте к гостинице и выходя из автомобиля под дождем, Энни уже ничего не хотела и радовалась хотя бы тому, что ей не придется вести светскую беседу с хозяевами, которых никогда больше не увидит.
Все комнаты в гостинице носили имя какого-нибудь президента. Им достался номер Авраама Линкольна, на каждой стене были всем известные портреты со знаменитой бородой, а над телевизором висел в рамке отрывок из его геттисбергской речи, частично загороженный программкой с перечислением фильмов для взрослых. В номере стояли две широкие, сдвинутые вместе кровати, и Грейс тут же рухнула на ту, что была дальше от двери. Энни же снова вышла под дождь взглянуть, как там Пилигрим.
Конь, похоже, привык к путешествию. Заключенный в узкое стойло трейлера, он уже не бросался на Энни, когда та вступала в отгороженный закуток, а прижимался к стене и напряженно следил за ней из темноты. Бросая ему свежую охапку сена или заменяя ведра с едой и питьем, она всегда чувствовала на себе его взгляд. Он ни к чему не притрагивался, пока за ней не закрывалась дверь. Энни всем своим существом чувствовала исходящую от него угрозу, и эта открытая враждебность так пугала ее, что потом у нее еще долго колотилось сердце.
Когда Энни вернулась в номер, Грейс уже разделась и лежала в кровати спиной к стене – спит она или только притворяется, сказать было трудно.
– Грейс? – тихо позвала Энни. – Ты разве не будешь есть?
Никакой реакции. Энни хотела спуститься в ресторан одна, но у нее не было сил. Она долго сидела в горячей воде, надеясь, что ванна успокоит ее. Но сомнения все больше опутывали ее разум. Казалось, она впитывает их с паром, заполнившим ванную комнату. О чем она только думает, таща за собой с безумным энтузиазмом первых пионеров два измученных, искалеченных существа? Молчание Грейс и безжалостные, холодные просторы этой земли – все это заставило Энни вдруг почувствовать себя бесконечно одинокой. Чтобы прогнать эти мысли, она скорчилась и положила ладони меж бедер. Лаская себя, она стремилась вызвать хоть какой-то отзвук в своем безжизненном теле. Наконец лоно ее пронзила сладостная судорога, и она забылась.
Этой ночью Энни приснилось, что они с отцом в одной связке, как альпинисты, идут по снежной вершине – ничем таким они никогда не занимались. По обе стороны – отвесные обледеневшие каменные стены, ведущие в пропасть. Сами они оказались на нависшей над бездной огромной ледяной глыбе, и отец успокаивал ее, говоря, что здесь безопасно. Он шел впереди и, поворачиваясь к ней, улыбался точь-в-точь как на ее любимой фотографии – эта улыбка говорила ей, что отец рядом и всегда защитит ее. И когда он в очередной раз обернулся, Энни вдруг с ужасом увидела, что за его спиной – трещина, и она растет, все увеличиваясь… Ледяной край с хрустом обламывался и сползал в пропасть. Энни хотела закричать, но у нее перехватило горло. Отец увидел трещину в самый последний момент, когда ничего нельзя было сделать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40