Винни будет приезжать ко мне в гости. Прочистит дыхалку свежим кислородом. Будем прогуливаться вдвоем. Напечем валлийских пирожков. А почему нет? Уэльс – чем плохо? На А40, потом – М40, М6 и так далее.
Черт. Где я? Я же должна быть на Уэствэй. Не там свернула… Чтобы я свернула неправильно? Не, только не я. Широкие пустые дороги, белые георгианские особняки, деревья. Чертов Западный Лондон, все одинаковое. Налево. Держаться левее. Да, так… Не так. Не так , на хрен. Снова белые дома, снова деревья. Еще раз налево, и я отсюда выберусь, и не фига дудеть на меня из своего ссаного БМВ! А может, направо? О господи. Опять белые дома с деревьями. Они когда-нибудь кончатся? Все жужжит. Радиотреп. Что там на указателе?.. Ни черта не разберу. У меня тут где-то справочник был… Рука натыкается на листок бумаги.
«Дорогая Кэтрин, прости, что я вторгаюсь в твою жизнь, но я подумал, что ты должна знать: я заказал в церкви заупокойную службу по твоей матери…»
Скомкать письмо. На пол его. Нечего голосу этого козла у меня в голове делать… Звон… Громкий трезвон… Красный мобильник! Что за… Джонни? Нажать кнопку.
– Кэтрин, где ты?
– Крэйг?
– Я волнуюсь за тебя, Кэтрин. Где ты?
– А хрен его знает!
– Кэтрин, ты что, за рулем ?
– Отсохни, Моргун.
– Слушай, давай ты сейчас потихоньку припаркуешься, хорошо? Я за тобой подъеду.
– А я не хочу, чтобы ты за мной подъезжал. Отвали!
– Хорошо, хорошо. Не волнуйся, ладно? Все нормально…
– И не говори со мной, на хер, как со слабоумной!
– Извини, Кэтрин. Извини. Скажи, там, где ты сейчас едешь, разрешено останавливаться? Ты можешь сделать мне одолжение и просто притормозить?..
– Я тебе никаких одолжений делать не собираюсь.
– Да, я знаю. Я… Послушай… Судя по голосу, ты много выпила. Ты можешь кого-нибудь покалечить…
– Плевать.
– Кэтрин, у тебя был шок, и ты не в себе.
Я судорожно сглотнула. Что-то поднималось во мне. Что-то, что слишком долго таилось.
– В какой части Лондона ты находишься? Хоть это ты мне можешь сказать?
– Запад. Белые дома. Деревья. Дома белые…
Чокнуться можно. Прямые линии, углы, снова прямые линии, и ни одна ни с чем не связана. Я же на этой дороге уже была, точно. И машину эту несколько минут назад видела… Я будто крыса в лабиринте. Лабиринт… Боже, руль какой скользкий.
– Я не могу дышать, Крэйг. Я не могу… дышать…
– Кэтрин, ты видишь какой-нибудь указатель? Вывеску? Паб, ресторан – что-нибудь ?!
– «Дан…» «Дансейни» какое-то.
– Хорошо. Теперь паркуйся. Все хорошо.
Ничего не хорошо. Все поднималось и поднималось. Клубилось вокруг меня, как когда-то – вокруг моей матери.
– Катерина? Скажи что-нибудь!
Такси – черное и большое – ехало прямо на меня… В голове отдавался гудок. Крутанув руль, я ушла от лобового удара, но появилось что-то другое… Цвет. Проклятый цвет, которому нет названия.
Он был везде.
МОРСКАЯ ЗВЕЗДА
1
– Я не чувствую, что я – это я.
– Ты о чем? – В голосе Винни тревога. Но тревожиться ей было не о чем.
– Я имею в виду – я не такая, как прежде.
Таксофон загудел, и я, прижав трубку подбородком к плечу, свободной рукой полезла в карман халата за очередным двадцатипенсовиком. Неудачный маневр. Будто задела что-то под своими сломанными ребрами, и место, где в груди была вшита трубка, обожгло болью. Я качнулась и вцепилась в костыль, зажатый слева под мышкой. Иначе не удержать бутылку, присоединенную к вшитой трубке. Ухитрившись наконец встать прямо, я засунула монетку в щель.
– Не такая хорошая или не такая плохая? Кэтрин, ты здесь?
– А, ч-черт… Да, здесь, извини, Вин.
– Ты в порядке?
– Конечно. – Я вытерла пот со лба.
По серому коридору шла доктор Дженнингс с молодым чернокожим санитаром; их подошвы шлепали по синтетическому полу. Застукав меня у таксофона, докторша нахмурилась, взор ее означал: «Почему не в постели?» А потом она неожиданно улыбнулась и пошла дальше. Страшила Джули, баба средних лет, с квадратной мордой, моя соседка по палате, ковыляла в туалет, путаясь в полах байкового халата. Я повернулась к ней спиной и уставилась на плакат про обследование груди.
– Извини, Вин, что ты сказала?
– Я спрашиваю – какая «не такая», плохая или хорошая?
– Не знаю… Я больше не чувствую себя испуганной. И не понимаю, чего пугалась прежде… Хотя чего-то пугалась. Понятно?
– М-м… – Винни старалась это переварить. Ни хрена не понятно – даже мне самой.
– Дело в том, Кэт, что ты посмотрела смерти в глаза. Посмотрела – и все же ты здесь. Потому ты и чувствуешь себя другой. Логично, да? Я тут читала одну книжку, так вот: те, кто был…
– Ладно, Вин, ты-то как?
– Я? А, спасибо, с тех пор как вынули эту трубку – намного лучше. Кэт, а ведь в этом есть и смешная сторона: обе валяемся по больницам, из обеих трубки торчат!
– Оборжаться.
Мне подфартило: пневмоторакс (так называется, когда пробито легкое), среднее сотрясеньице башки плюс шишка размером с мячик для гольфа, пара сломанных ребер, порезы, мерзкий ушиб на левом колене и морда как баклажан. Коктейль тот еще, и очень больно, и все же я знаю, что мне повезло.
– Я завязала с курением, – сообщила Винни.
– Еще бы.
Хорошо мы, наверное, смотримся. Я балансирую в больничном рубище у таксофона и кидаю туда монетку за монеткой, а Винни разговаривает лежа в кровати. Обе хилые, как старухи, обе шаркаем шлепанцами и сипим тоненькими голосами.
– Нет, действительно, – сказала Винни. – Пол, кстати, говорил, что ты заходила. Спасибо, Кэтрин.
– Заткнись, а? Это все, что я сделала. Я бы тебя проведала, если бы не вляпалась… Но знаешь, Вин, меня, возможно, через несколько дней выпишут. Я тебя навещу. Принесу виноград.
– Вообще-то, Кэт, меня выписывают завтра, так что это я к тебе заскочу.
Я всего-то хихикнула – и это чуть не отправило меня на тот свет.
– Вечно ты со мной нянчишься. Ладно, подруга, выкладывай очередную мудрость. Мудрость мне сейчас до зарезу нужна.
Пауза. Я услышала вздох Винни. От телефонной трубки несло гнилью. Так пахнет дыхание больных людей. Мои деньги тикали и тикали…
– Что ты собираешься делать? – спросила в конце концов Винни.
Бип-бип-бип – я старалась затолкать в щель последнюю монетку. Она выскочила снизу. Я наклонилась, подобрала, поплевала на нее и снова запихала в щель. И взвыла – поскольку задела вшитую трубку и потревожила ребра. Трюк, однако, удался: автомат монетку принял. Это мама научила меня такому приему.
– Так что ты будешь делать? – настойчиво спросила Винни.
– А я знаю? Я не могу загадывать дальше чем на несколько дней. Просто живу и жду, когда из меня эту гребаную дрянь выкачают.
Старая леди, шествовавшая мимо на костылях, пронзила меня злобным взглядом. Будь у меня свободный палец – показала бы ей.
– Кто-нибудь из них заходил?
– Из них? Ты имеешь в виду… Нет, конечно. С ними всё. Со всеми. Кроме Джонни, может быть… Нет, я видела только Кева.
– Что? Ты о Большом Кеве? Из «Крокодила»? – Винни явно обалдела.
– Ага. О нем самом. Я ему позвонила, и он съездил ко мне домой. Привез кое-что из вещей. Знаешь, Вин, за последние пару дней я поняла кое-что важное о своей жизни.
– И что же?
– У меня ее нет.
Пошатываясь, я медленно брела обратно в палату. В правой руке я несла бутылку, а с левой стороны – там, где ушибленное колено, – опиралась о костыль. Такой крен был не слишком полезен для груди – сломанные ребра вдавливались так, что перехватывало дыхание; место вокруг вшитой трубки саднило. Но я упорно заставляла себя двигаться. Не могу валяться все время в койке. Да и голова уже получше, чем вчера, – осталась лишь ноющая боль и время от времени казалось, будто в черепушке что-то порхает – подпрыгивает и приземляется.
Все, что я могла делать, – это плестись обратно в постель, и то по дороге пришлось прислониться к стенке, чтобы отдышаться. Как представлю себе беговую дорожку… Я увидела собственную тень на противоположной стене и содрогнулась: нечто сутулое, сгорбленное… Будто вырядилась для Хэллоуина.
За сегодняшний день я изучила этот коридор вдоль и поперек. Отколотая кафельная плитка у огнетушителя, сырое пятно на потолке возле лампы, проход, ведущий к лифтам… Я, наверное, протопала здесь уже восемь или девять раз. То целенаправленно – позвонить Винни или в туалет, – то просто чтобы прошвырнуться. Удивительно: все видишь совсем по-иному, когда движешься медленно, сосредотачиваясь на каждом шаге, на каждой детали. Мир меняется… Мелочи выходят на первый план. Все становится более сложным, более реальным… И менее похожим на лабиринт.
Я приближалась к посту сиделки. Люди в форме сновали туда и обратно. Даже того ветерка, который поднимается от их беготни, сейчас хватит, чтобы свалить меня с ног. По очереди трезвонили два телефонных аппарата на столе, и высокая стриженая медсестра по имени Фрэнсис хватала то одну, то другую трубку. Я слышала ее ровный голос, повторяющий снова и снова:
– Больница герцога Эдинбургского. Оставайтесь на линии, пожалуйста.
Свернув налево, я прохромала в длинную прямоугольную палату, с обеих сторон здесь тянулись койки, в том числе и моя. Третья справа.
Страшила Джули сидела на соседней кровати и, откидывая за ухо прямые волосы, оживленно щебетала с посетителем; худой седой мужчина со спины напоминал моего отца. В кои-то веки Джули смахивала на человека: углы ее тяжелой квадратной физиономии от ухмылки несколько закруглились. Но вот она заметила меня и ткнула в мою сторону пальцем. «Вот она», – произнесли ее губы.
Когда беловолосый гость обернулся, порхание у меня в голове сменилось бешеной свистопляской.
– Ну вот. Приходит в себя… – Голос сестры Ивонны.
Тысячи цветных пятен кружились у меня перед глазами. Кровь в голове шумела, как вода, прорвавшая дамбу.
– А теперь – в постельку, хорошо? – Сестра Фрэнсис одновременно поддерживала меня и пристраивала костыль возле кровати; сестра Ивонна вынула из моих взмокших ладоней бутылку и откинула одеяло.
– Хорошо, что мы рядом оказались, – заметила она. – Наша малышка Кэтрин, мистер Чит, очень удачно в обморок упала.
Везучая я.
– Вам сейчас надо полежать и отдохнуть, Кэтрин, – сказала сестра Фрэнсис. – Вы себя немножко переутомили.
Я все еще была словно пьяная. Медсестры сгрузили меня на кровать, укрыли одеялом, подсунули под голову подушки. От меня самой толку было как от тряпичной куклы. Бутылку поставили на пол.
– Она в порядке? – Первые слова, которые я услышала от отца за пятнадцать лет.
Где-то в отдалении заливалась Джули:
– Я тут со щитовидкой. Три года понадобилось, чтобы меня обследовали по-настоящему. Три года страданий.
Когда сестры направились к двери, захотелось кинуться к ним, умолять, чтобы не оставляли наедине с отцом, но я была слишком разбита, чтобы говорить. А он просто стоял и пялился на меня своими бесстрастными директорскими глазами.
– Как ты узнал, что я здесь? – выдавила я между неровными вдохами и покосилась на стакан с водой на тумбочке.
Он опередил меня, метнулся к стакану, протянул мне. Наши пальцы соприкоснулись, и я отдернула руку, ощутив холод его кожи.
Он подождал, пока я выпью воду, потом пробормотал:
– Может, я задерну полог? – Голос мягче, чем я запомнила.
Я хотела отказаться – не хватало только остаться с ним наедине, – но тут Страшила Джули ударилась в цветистые описания своей операции на щитовидке, и я торопливо кивнула.
Зеленая занавеска, зашуршав, сомкнулась вокруг нас, и я запаниковала, очутившись вместе с отцом в этом коконе. Он засуетился, выискивая, где бы пристроить оранжевый пластиковый стул, и до меня дошло, что психует отец ничуть не меньше моего. Уголок тонкого рта подергивался, а руки дрожали, когда он придвигал стул к кровати.
Отец нервно смотрел на бутылку и на трубку, которая тянулась от нее к моей пижамной куртке. Его подавленность придала мне сил. Дурман заклятия рассеивался.
– Постарел ты, дорогой родитель. Постарел и устал.
Отец опустил глаза и принялся теребить пуговицу макинтоша.
– Что случилось, Кэтрин? Расскажи мне.
– Въехала кебом в грузовик. Не лучшая идея, конечно. Хорошо еще, грузовик на месте стоял.
Я отметила, как блестят его черные ботинки. Похоже, он по-прежнему чистит их каждый вечер. Раньше он чистил и мамину обувь, и мою, а потом выстраивал туфли в ряд возле парового котла.
– Но тебе наверняка и так уже все рассказали. – Я изобразила подобие саркастической улыбки.
– Мне сказали, что ты была пьяна.
– Ой, да пошел ты!
Отец вздрогнул, поднес дрожащую руку к глазам, потер лоб. Я ощутила, как мою разукрашенную синяками физиономию согревает улыбка. Сколько раз я посылала его в мыслях, а вслух – еще никогда.
Придя в себя, он предпринял еще одну попытку:
– Что ты натворила, Кэтрин? Садиться пьяной за руль – это так на тебя непохоже.
– Откуда тебе знать, что на меня похоже? – Но усталость брала свое, мне уже было не до баталий. Я тяжело откинулась на подушку. – Ты прав. Это на меня непохоже. Если хочешь знать, я той ночью… была слегка не в себе. Если хочешь знать, я хотела умереть.
Дрожь пробрала меня при этих словах, и я закрыла глаза… Мне сказали, что я, видимо, успела повернуть руль, потому и не впечаталась прямо в кузов. Основной удар, сказали, пришелся на левую часть кеба – дверцу надо мной сплющило, как будто она была из фольги. И еще сказали, что я довольно удачно приложилась об руль – не будь пристегнут ремень, пролетела бы точно сквозь ветровое стекло и искромсала морду в кружево. Была бы как Джонни, а то и хуже… Но сама я ничего этого не помнила. Только оранжевые огни такси, от которого я увернулась, – и все. Лишь безымянный цвет вокруг.
– Видишь, пап, у меня всё как у мамы. Это пряталось во мне, как и в ней, ждало своего часа.
Я заставила себя открыть глаза и повернуть голову так, чтобы видеть его. Папино лицо было мертвенно-бледным. На впалых щеках и под глазами залегли темные тени. Я ждала, что он что-нибудь скажет, попытается ответить, и вдруг поняла, что отец не в силах говорить. Он старался сдержать слезы. От тишины мне стало не по себе, и я попробовала разрядить обстановку:
– Пап, а ты знал, что когда людей уносят с места аварии, то их кладут на доску со специальным покрытием? Классная штука! А вокруг головы обертывают штуку вроде губки – на случай, если шея сломана.
Эта губка – такая мерзость: лежишь, шелохнуться не можешь, все вокруг приглушено… Прямой путь к клаустрофобии. Пялишься в потолок, а над тобой мелькают чьи-то лица, чего-то спрашивают, фальшиво лыбятся…
– Права, конечно, отберут. Думаю, года на три. А вот значка мне больше не видать – это факт. Кеб списали. «Фарэвеи» вообще-то мощные, но плохо сочетаются с грузовиками. Бедная Мэв, наверное, в гробу перевернулась.
– Что ты будешь делать? – Голос у отца был совсем слабый.
– Без понятия. – Мой голос не лучше. – Воды еще не нальешь?
Отец наполнил стакан из кувшина. Постаравшись не касаться папиных пальцев, я взяла стакан и отпила глоток. Отец снова устроился на стуле. Руки на коленях, пальцы сплетены.
– Я тебя видел. – Он робко покосился на меня. – На заупокойной службе. Видел, как ты убежала. Заметил только тогда, когда ты была уже у холма. Глаза у меня уже не те, но я знал, что это ты… Там еще был мужчина в спортивном автомобиле, он побежал за тобой. И я слышал, как он зовет тебя по имени… Почему ты убежала?
– Я и не собиралась там быть. Мужчина, которого ты видел… Он заманил меня туда.
– А-а… – У отца был разочарованный вид. – А я думал…
– Нет. – Я сделала еще глоток и поставила стакан в сторону. Как же мне хотелось остаться одной. – Слушай, может, пойдешь? Я хочу отдохнуть.
Отец будто и не слышал:
– Кэтрин, я знаю, что наломал немало дров. Я просто не мог после… Ты так похожа на нее.
– Папа, я не хочу этого слышать.
– Я был рад, когда ты ушла к Мэв. Я не знал, как справиться с тобой. Как справиться со всем. Когда мне предложили раньше срока уйти на пенсию, это было такое облегчение…
– Папа, сделай одолжение – мне из легкого эту хрень откачивают…
– Мэв была так добра. Ты ведь, наверное, и не знала, что она постоянно приходила и помогала мне с уборкой? Она оставалась на чашку чая и рассказывала, как у тебя дела…
– Папа …
Внутри все дрожало и дергалось, я хватала ртом воздух.
Как же он постарел. Стал одним из тех усохших, дряхлых старичков, которые бредут от автобусной остановки с сумкой, набитой продуктами; у них печальные худые лица и непомерно большие уши.
– Извини, я не хотел огорчать тебя и утомлять. Просто когда этот человек позвонил и сказал, что ты здесь…
– Какой еще человек?
– Я так беспокоился за тебя, Кэтрин. Знаю, прошлого не поправишь, но я надеялся… я надеюсь, что мы сможем быть друзьями. Хочешь, поживи у нас с Патрицией, когда тебя выпишут. Тебе же нужно будет время, чтобы прийти в себя, встать на ноги.
– Эй, погоди. – В голове у меня бушевала целая лавина. Факты, воспоминания разъезжались, ускользали, я не знала, за что ухватиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Черт. Где я? Я же должна быть на Уэствэй. Не там свернула… Чтобы я свернула неправильно? Не, только не я. Широкие пустые дороги, белые георгианские особняки, деревья. Чертов Западный Лондон, все одинаковое. Налево. Держаться левее. Да, так… Не так. Не так , на хрен. Снова белые дома, снова деревья. Еще раз налево, и я отсюда выберусь, и не фига дудеть на меня из своего ссаного БМВ! А может, направо? О господи. Опять белые дома с деревьями. Они когда-нибудь кончатся? Все жужжит. Радиотреп. Что там на указателе?.. Ни черта не разберу. У меня тут где-то справочник был… Рука натыкается на листок бумаги.
«Дорогая Кэтрин, прости, что я вторгаюсь в твою жизнь, но я подумал, что ты должна знать: я заказал в церкви заупокойную службу по твоей матери…»
Скомкать письмо. На пол его. Нечего голосу этого козла у меня в голове делать… Звон… Громкий трезвон… Красный мобильник! Что за… Джонни? Нажать кнопку.
– Кэтрин, где ты?
– Крэйг?
– Я волнуюсь за тебя, Кэтрин. Где ты?
– А хрен его знает!
– Кэтрин, ты что, за рулем ?
– Отсохни, Моргун.
– Слушай, давай ты сейчас потихоньку припаркуешься, хорошо? Я за тобой подъеду.
– А я не хочу, чтобы ты за мной подъезжал. Отвали!
– Хорошо, хорошо. Не волнуйся, ладно? Все нормально…
– И не говори со мной, на хер, как со слабоумной!
– Извини, Кэтрин. Извини. Скажи, там, где ты сейчас едешь, разрешено останавливаться? Ты можешь сделать мне одолжение и просто притормозить?..
– Я тебе никаких одолжений делать не собираюсь.
– Да, я знаю. Я… Послушай… Судя по голосу, ты много выпила. Ты можешь кого-нибудь покалечить…
– Плевать.
– Кэтрин, у тебя был шок, и ты не в себе.
Я судорожно сглотнула. Что-то поднималось во мне. Что-то, что слишком долго таилось.
– В какой части Лондона ты находишься? Хоть это ты мне можешь сказать?
– Запад. Белые дома. Деревья. Дома белые…
Чокнуться можно. Прямые линии, углы, снова прямые линии, и ни одна ни с чем не связана. Я же на этой дороге уже была, точно. И машину эту несколько минут назад видела… Я будто крыса в лабиринте. Лабиринт… Боже, руль какой скользкий.
– Я не могу дышать, Крэйг. Я не могу… дышать…
– Кэтрин, ты видишь какой-нибудь указатель? Вывеску? Паб, ресторан – что-нибудь ?!
– «Дан…» «Дансейни» какое-то.
– Хорошо. Теперь паркуйся. Все хорошо.
Ничего не хорошо. Все поднималось и поднималось. Клубилось вокруг меня, как когда-то – вокруг моей матери.
– Катерина? Скажи что-нибудь!
Такси – черное и большое – ехало прямо на меня… В голове отдавался гудок. Крутанув руль, я ушла от лобового удара, но появилось что-то другое… Цвет. Проклятый цвет, которому нет названия.
Он был везде.
МОРСКАЯ ЗВЕЗДА
1
– Я не чувствую, что я – это я.
– Ты о чем? – В голосе Винни тревога. Но тревожиться ей было не о чем.
– Я имею в виду – я не такая, как прежде.
Таксофон загудел, и я, прижав трубку подбородком к плечу, свободной рукой полезла в карман халата за очередным двадцатипенсовиком. Неудачный маневр. Будто задела что-то под своими сломанными ребрами, и место, где в груди была вшита трубка, обожгло болью. Я качнулась и вцепилась в костыль, зажатый слева под мышкой. Иначе не удержать бутылку, присоединенную к вшитой трубке. Ухитрившись наконец встать прямо, я засунула монетку в щель.
– Не такая хорошая или не такая плохая? Кэтрин, ты здесь?
– А, ч-черт… Да, здесь, извини, Вин.
– Ты в порядке?
– Конечно. – Я вытерла пот со лба.
По серому коридору шла доктор Дженнингс с молодым чернокожим санитаром; их подошвы шлепали по синтетическому полу. Застукав меня у таксофона, докторша нахмурилась, взор ее означал: «Почему не в постели?» А потом она неожиданно улыбнулась и пошла дальше. Страшила Джули, баба средних лет, с квадратной мордой, моя соседка по палате, ковыляла в туалет, путаясь в полах байкового халата. Я повернулась к ней спиной и уставилась на плакат про обследование груди.
– Извини, Вин, что ты сказала?
– Я спрашиваю – какая «не такая», плохая или хорошая?
– Не знаю… Я больше не чувствую себя испуганной. И не понимаю, чего пугалась прежде… Хотя чего-то пугалась. Понятно?
– М-м… – Винни старалась это переварить. Ни хрена не понятно – даже мне самой.
– Дело в том, Кэт, что ты посмотрела смерти в глаза. Посмотрела – и все же ты здесь. Потому ты и чувствуешь себя другой. Логично, да? Я тут читала одну книжку, так вот: те, кто был…
– Ладно, Вин, ты-то как?
– Я? А, спасибо, с тех пор как вынули эту трубку – намного лучше. Кэт, а ведь в этом есть и смешная сторона: обе валяемся по больницам, из обеих трубки торчат!
– Оборжаться.
Мне подфартило: пневмоторакс (так называется, когда пробито легкое), среднее сотрясеньице башки плюс шишка размером с мячик для гольфа, пара сломанных ребер, порезы, мерзкий ушиб на левом колене и морда как баклажан. Коктейль тот еще, и очень больно, и все же я знаю, что мне повезло.
– Я завязала с курением, – сообщила Винни.
– Еще бы.
Хорошо мы, наверное, смотримся. Я балансирую в больничном рубище у таксофона и кидаю туда монетку за монеткой, а Винни разговаривает лежа в кровати. Обе хилые, как старухи, обе шаркаем шлепанцами и сипим тоненькими голосами.
– Нет, действительно, – сказала Винни. – Пол, кстати, говорил, что ты заходила. Спасибо, Кэтрин.
– Заткнись, а? Это все, что я сделала. Я бы тебя проведала, если бы не вляпалась… Но знаешь, Вин, меня, возможно, через несколько дней выпишут. Я тебя навещу. Принесу виноград.
– Вообще-то, Кэт, меня выписывают завтра, так что это я к тебе заскочу.
Я всего-то хихикнула – и это чуть не отправило меня на тот свет.
– Вечно ты со мной нянчишься. Ладно, подруга, выкладывай очередную мудрость. Мудрость мне сейчас до зарезу нужна.
Пауза. Я услышала вздох Винни. От телефонной трубки несло гнилью. Так пахнет дыхание больных людей. Мои деньги тикали и тикали…
– Что ты собираешься делать? – спросила в конце концов Винни.
Бип-бип-бип – я старалась затолкать в щель последнюю монетку. Она выскочила снизу. Я наклонилась, подобрала, поплевала на нее и снова запихала в щель. И взвыла – поскольку задела вшитую трубку и потревожила ребра. Трюк, однако, удался: автомат монетку принял. Это мама научила меня такому приему.
– Так что ты будешь делать? – настойчиво спросила Винни.
– А я знаю? Я не могу загадывать дальше чем на несколько дней. Просто живу и жду, когда из меня эту гребаную дрянь выкачают.
Старая леди, шествовавшая мимо на костылях, пронзила меня злобным взглядом. Будь у меня свободный палец – показала бы ей.
– Кто-нибудь из них заходил?
– Из них? Ты имеешь в виду… Нет, конечно. С ними всё. Со всеми. Кроме Джонни, может быть… Нет, я видела только Кева.
– Что? Ты о Большом Кеве? Из «Крокодила»? – Винни явно обалдела.
– Ага. О нем самом. Я ему позвонила, и он съездил ко мне домой. Привез кое-что из вещей. Знаешь, Вин, за последние пару дней я поняла кое-что важное о своей жизни.
– И что же?
– У меня ее нет.
Пошатываясь, я медленно брела обратно в палату. В правой руке я несла бутылку, а с левой стороны – там, где ушибленное колено, – опиралась о костыль. Такой крен был не слишком полезен для груди – сломанные ребра вдавливались так, что перехватывало дыхание; место вокруг вшитой трубки саднило. Но я упорно заставляла себя двигаться. Не могу валяться все время в койке. Да и голова уже получше, чем вчера, – осталась лишь ноющая боль и время от времени казалось, будто в черепушке что-то порхает – подпрыгивает и приземляется.
Все, что я могла делать, – это плестись обратно в постель, и то по дороге пришлось прислониться к стенке, чтобы отдышаться. Как представлю себе беговую дорожку… Я увидела собственную тень на противоположной стене и содрогнулась: нечто сутулое, сгорбленное… Будто вырядилась для Хэллоуина.
За сегодняшний день я изучила этот коридор вдоль и поперек. Отколотая кафельная плитка у огнетушителя, сырое пятно на потолке возле лампы, проход, ведущий к лифтам… Я, наверное, протопала здесь уже восемь или девять раз. То целенаправленно – позвонить Винни или в туалет, – то просто чтобы прошвырнуться. Удивительно: все видишь совсем по-иному, когда движешься медленно, сосредотачиваясь на каждом шаге, на каждой детали. Мир меняется… Мелочи выходят на первый план. Все становится более сложным, более реальным… И менее похожим на лабиринт.
Я приближалась к посту сиделки. Люди в форме сновали туда и обратно. Даже того ветерка, который поднимается от их беготни, сейчас хватит, чтобы свалить меня с ног. По очереди трезвонили два телефонных аппарата на столе, и высокая стриженая медсестра по имени Фрэнсис хватала то одну, то другую трубку. Я слышала ее ровный голос, повторяющий снова и снова:
– Больница герцога Эдинбургского. Оставайтесь на линии, пожалуйста.
Свернув налево, я прохромала в длинную прямоугольную палату, с обеих сторон здесь тянулись койки, в том числе и моя. Третья справа.
Страшила Джули сидела на соседней кровати и, откидывая за ухо прямые волосы, оживленно щебетала с посетителем; худой седой мужчина со спины напоминал моего отца. В кои-то веки Джули смахивала на человека: углы ее тяжелой квадратной физиономии от ухмылки несколько закруглились. Но вот она заметила меня и ткнула в мою сторону пальцем. «Вот она», – произнесли ее губы.
Когда беловолосый гость обернулся, порхание у меня в голове сменилось бешеной свистопляской.
– Ну вот. Приходит в себя… – Голос сестры Ивонны.
Тысячи цветных пятен кружились у меня перед глазами. Кровь в голове шумела, как вода, прорвавшая дамбу.
– А теперь – в постельку, хорошо? – Сестра Фрэнсис одновременно поддерживала меня и пристраивала костыль возле кровати; сестра Ивонна вынула из моих взмокших ладоней бутылку и откинула одеяло.
– Хорошо, что мы рядом оказались, – заметила она. – Наша малышка Кэтрин, мистер Чит, очень удачно в обморок упала.
Везучая я.
– Вам сейчас надо полежать и отдохнуть, Кэтрин, – сказала сестра Фрэнсис. – Вы себя немножко переутомили.
Я все еще была словно пьяная. Медсестры сгрузили меня на кровать, укрыли одеялом, подсунули под голову подушки. От меня самой толку было как от тряпичной куклы. Бутылку поставили на пол.
– Она в порядке? – Первые слова, которые я услышала от отца за пятнадцать лет.
Где-то в отдалении заливалась Джули:
– Я тут со щитовидкой. Три года понадобилось, чтобы меня обследовали по-настоящему. Три года страданий.
Когда сестры направились к двери, захотелось кинуться к ним, умолять, чтобы не оставляли наедине с отцом, но я была слишком разбита, чтобы говорить. А он просто стоял и пялился на меня своими бесстрастными директорскими глазами.
– Как ты узнал, что я здесь? – выдавила я между неровными вдохами и покосилась на стакан с водой на тумбочке.
Он опередил меня, метнулся к стакану, протянул мне. Наши пальцы соприкоснулись, и я отдернула руку, ощутив холод его кожи.
Он подождал, пока я выпью воду, потом пробормотал:
– Может, я задерну полог? – Голос мягче, чем я запомнила.
Я хотела отказаться – не хватало только остаться с ним наедине, – но тут Страшила Джули ударилась в цветистые описания своей операции на щитовидке, и я торопливо кивнула.
Зеленая занавеска, зашуршав, сомкнулась вокруг нас, и я запаниковала, очутившись вместе с отцом в этом коконе. Он засуетился, выискивая, где бы пристроить оранжевый пластиковый стул, и до меня дошло, что психует отец ничуть не меньше моего. Уголок тонкого рта подергивался, а руки дрожали, когда он придвигал стул к кровати.
Отец нервно смотрел на бутылку и на трубку, которая тянулась от нее к моей пижамной куртке. Его подавленность придала мне сил. Дурман заклятия рассеивался.
– Постарел ты, дорогой родитель. Постарел и устал.
Отец опустил глаза и принялся теребить пуговицу макинтоша.
– Что случилось, Кэтрин? Расскажи мне.
– Въехала кебом в грузовик. Не лучшая идея, конечно. Хорошо еще, грузовик на месте стоял.
Я отметила, как блестят его черные ботинки. Похоже, он по-прежнему чистит их каждый вечер. Раньше он чистил и мамину обувь, и мою, а потом выстраивал туфли в ряд возле парового котла.
– Но тебе наверняка и так уже все рассказали. – Я изобразила подобие саркастической улыбки.
– Мне сказали, что ты была пьяна.
– Ой, да пошел ты!
Отец вздрогнул, поднес дрожащую руку к глазам, потер лоб. Я ощутила, как мою разукрашенную синяками физиономию согревает улыбка. Сколько раз я посылала его в мыслях, а вслух – еще никогда.
Придя в себя, он предпринял еще одну попытку:
– Что ты натворила, Кэтрин? Садиться пьяной за руль – это так на тебя непохоже.
– Откуда тебе знать, что на меня похоже? – Но усталость брала свое, мне уже было не до баталий. Я тяжело откинулась на подушку. – Ты прав. Это на меня непохоже. Если хочешь знать, я той ночью… была слегка не в себе. Если хочешь знать, я хотела умереть.
Дрожь пробрала меня при этих словах, и я закрыла глаза… Мне сказали, что я, видимо, успела повернуть руль, потому и не впечаталась прямо в кузов. Основной удар, сказали, пришелся на левую часть кеба – дверцу надо мной сплющило, как будто она была из фольги. И еще сказали, что я довольно удачно приложилась об руль – не будь пристегнут ремень, пролетела бы точно сквозь ветровое стекло и искромсала морду в кружево. Была бы как Джонни, а то и хуже… Но сама я ничего этого не помнила. Только оранжевые огни такси, от которого я увернулась, – и все. Лишь безымянный цвет вокруг.
– Видишь, пап, у меня всё как у мамы. Это пряталось во мне, как и в ней, ждало своего часа.
Я заставила себя открыть глаза и повернуть голову так, чтобы видеть его. Папино лицо было мертвенно-бледным. На впалых щеках и под глазами залегли темные тени. Я ждала, что он что-нибудь скажет, попытается ответить, и вдруг поняла, что отец не в силах говорить. Он старался сдержать слезы. От тишины мне стало не по себе, и я попробовала разрядить обстановку:
– Пап, а ты знал, что когда людей уносят с места аварии, то их кладут на доску со специальным покрытием? Классная штука! А вокруг головы обертывают штуку вроде губки – на случай, если шея сломана.
Эта губка – такая мерзость: лежишь, шелохнуться не можешь, все вокруг приглушено… Прямой путь к клаустрофобии. Пялишься в потолок, а над тобой мелькают чьи-то лица, чего-то спрашивают, фальшиво лыбятся…
– Права, конечно, отберут. Думаю, года на три. А вот значка мне больше не видать – это факт. Кеб списали. «Фарэвеи» вообще-то мощные, но плохо сочетаются с грузовиками. Бедная Мэв, наверное, в гробу перевернулась.
– Что ты будешь делать? – Голос у отца был совсем слабый.
– Без понятия. – Мой голос не лучше. – Воды еще не нальешь?
Отец наполнил стакан из кувшина. Постаравшись не касаться папиных пальцев, я взяла стакан и отпила глоток. Отец снова устроился на стуле. Руки на коленях, пальцы сплетены.
– Я тебя видел. – Он робко покосился на меня. – На заупокойной службе. Видел, как ты убежала. Заметил только тогда, когда ты была уже у холма. Глаза у меня уже не те, но я знал, что это ты… Там еще был мужчина в спортивном автомобиле, он побежал за тобой. И я слышал, как он зовет тебя по имени… Почему ты убежала?
– Я и не собиралась там быть. Мужчина, которого ты видел… Он заманил меня туда.
– А-а… – У отца был разочарованный вид. – А я думал…
– Нет. – Я сделала еще глоток и поставила стакан в сторону. Как же мне хотелось остаться одной. – Слушай, может, пойдешь? Я хочу отдохнуть.
Отец будто и не слышал:
– Кэтрин, я знаю, что наломал немало дров. Я просто не мог после… Ты так похожа на нее.
– Папа, я не хочу этого слышать.
– Я был рад, когда ты ушла к Мэв. Я не знал, как справиться с тобой. Как справиться со всем. Когда мне предложили раньше срока уйти на пенсию, это было такое облегчение…
– Папа, сделай одолжение – мне из легкого эту хрень откачивают…
– Мэв была так добра. Ты ведь, наверное, и не знала, что она постоянно приходила и помогала мне с уборкой? Она оставалась на чашку чая и рассказывала, как у тебя дела…
– Папа …
Внутри все дрожало и дергалось, я хватала ртом воздух.
Как же он постарел. Стал одним из тех усохших, дряхлых старичков, которые бредут от автобусной остановки с сумкой, набитой продуктами; у них печальные худые лица и непомерно большие уши.
– Извини, я не хотел огорчать тебя и утомлять. Просто когда этот человек позвонил и сказал, что ты здесь…
– Какой еще человек?
– Я так беспокоился за тебя, Кэтрин. Знаю, прошлого не поправишь, но я надеялся… я надеюсь, что мы сможем быть друзьями. Хочешь, поживи у нас с Патрицией, когда тебя выпишут. Тебе же нужно будет время, чтобы прийти в себя, встать на ноги.
– Эй, погоди. – В голове у меня бушевала целая лавина. Факты, воспоминания разъезжались, ускользали, я не знала, за что ухватиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28