Он просто взял и без всякого спросу поучаствовал. В моей жизни и смерти…
Только вмешательством ангела-хранителя можно объяснить тот факт, что отравленные конфеты достались не мне…
Бедная медсестра, буду молить Бога, чтобы она выжила.
Я набрала номер комиссара Гренье – уже в который раз за этот день! – и заплакала – уже в который раз за этот день…
Бог мой, но зачем? Зачем ему было это нужно? Для кого он работает?
Я вспомнила, как профессионально разбирался он в прослушивающих устройствах. Кто же он такой, этот англичанин? И англичанин ли он? Что ему за дело до меня? Если он хотел меня отравить, то, значит, вся его любовь была лишь спектаклем?
Видимо, так.
«Я люблю тебя», – сказал он тогда, неделю назад, наклонившись над моей кроватью. И я поверила.
И зря.
Вот только… Это было сказано так, что нельзя было не поверить! Слова будто вырвались из глубины его сознания, помимо его воли, которая сопротивлялась…
Но ведь это он принес конфеты?
– Да, это от Джонатана. Нет, я не спрашивала, от кого, но вместе с ними у меня в палате оказался букет роз, такой же, какой он принес мне на прошлой неделе. Поэтому я решила… – отвечала я на вопросы.
Комиссар посмотрел на часы.
– Дневная смена уже закончилась. Придется побеспокоить персонал на дому.
– Алло, – комиссар звонил из ординаторской, куда я потерянно приплелась вместе с ним. Я не могла сидеть одна в палате и думать о том, что меня все предали – Игорь, Джонатан…
– Комиссар Гренье у телефона. Вы сегодня видели кого-нибудь, кто заходил в палату Ольги Самариной, номер 311?
Видя, что ему разрешили курить, я тоже закурила сигарету. Комиссар покивал трубке:
– Да, я знаю, о ком идет речь, с английским акцентом, да? Угу, – он снова покивал. – Да, с букетом роз. А конфеты у него в руках были? Да, очень важно. Ну, не заметили так не заметили. Может, кто-то другой приносил? Что ж, спасибо. Прошу вас завтра прийти в комиссариат к десяти часам, нам нужны ваши показания в письменном виде. Спокойной ночи.
Следующий звонок повторился почти в точности, потом еще один.
Комиссар положил трубку и повернулся к нам.
– Пока никто не может с точностью сказать – не обратили внимания. Хотя это уже о чем-то говорит: были бы конфеты – заметили бы… Кому я еще могу позвонить? – спросил он старшую медсестру.
Та раскрыла записную книжку и указала телефон.
– Необходима ваша помощь… – снова вещал в трубку комиссар. – Высокий англичанин, который часто навещает Ольгу Самарину… Да, с букетом роз. А белой коробочки с конфетами у него не было в руках? Вот как? А почему вы так уверены? Понятно. А никого другого вы с такой коробочкой не видели? Ну а, допустим, если бы он держал коробочку под мышкой – вы могли бы заметить? Да, я представляю. Завтра зайдите в комиссариат для дачи показаний. Спасибо. Спокойной ночи.
– Значит, – комиссар развернулся ко мне, – пока у нас есть вот что: одна из медсестер видела Джонатана ровно в тот момент, когда он открывал дверь твоей палаты. Она так и запомнила: одна рука с розами, а другая – на ручке двери. Конфет у него не было.
Радость вспыхнула во мне. Не он! Он не хотел меня отравить! Спасибо, Джонатан, что это не ты…
– Но, – продолжил комиссар Гренье, почему-то строго взглянув на меня, – ей не было видно, не держал ли он коробочку под мышкой или под локтем. Кроме того, никто не видел каких-либо посетителей с такой коробочкой. Впрочем, это пока опрос поверхностный. Завтра опросим весь персонал и больных как следует. И Джонатана, разумеется. В первую очередь.
– Послушайте, господин комиссар, – заговорила я возбужденно, – если кто-то принес мне отравленную коробку конфет, то неужели этот кто-то не позаботился бы, чтобы его не увидели с ней в коридорах!
– Ты права, Оля. Но это же относится и к Джонатану.
Меня бросило в жар. Рано я обрадовалась.
– Не расстраивайся, – комиссар был на удивление чуток. – Завтра, надеюсь, удастся все выяснить.
– Что называется – удачи! – Кристин скептически покачала головой. – В часы приема все свободно разгуливают по больнице. Вы же знаете, у нас никакого контроля в дневное время нет. И никто ни на кого внимания не обращает…
В ординаторскую вошла другая медсестра и, остановившись на пороге, тяжело привалилась плечом к дверной притолоке.
– Селин умерла, – тускло сказала она. – Умерла.
– Сожалею, – пробормотала я.
Я чувствовала себя виноватой за то, что кто-то другой умер вместо меня.
– Мы заберем тело на судебную экспертизу, – мрачно сообщил комиссар Гренье.
– Я вам и без экспертизы скажу… – проговорила женщина, все еще стоявшая на пороге. – Дайте сигарету, – сказала она мне, – не могу больше…
Она прошла к стулу и рухнула на него. Я протянула сигарету и зажигалку. Затянувшись, она шумно выпустила дым и сказала, ни на кого не глядя:
– Синильная кислота.
– Вы уверены?
– Запах миндаля.
– Да… Неоригинально, – покачал головой комиссар.
– Зато надежно, – с горькой иронией ответила она и глянула искоса на меня. – Это кому же ты так насолила, детка?
– Мне тоже хотелось бы это узнать, – прошептала я. И, откашлявшись, повторила: – Я сожалею, что так получилось…
– Никому они не нужны, твои сожаления, – она резко загасила едва начатую сигарету, встала и направилась к дверям. Уже открывая их, она произнесла, не оборачиваясь: – Это была моя лучшая подруга. Если вы способны понять, что это такое.
Дверь за женщиной закрылась.
В ее голосе прозвучало обвинение. Мне, или нам всем, или судьбе – не знаю. Но я ее понимала. На ее месте я, наверное, тоже обвиняла бы весь мир в потере лучшей подруги.
Впрочем, у меня не было лучшей подруги.
У меня была только Шерил. Почти сестра.
И Игорь. Почти муж.
И Джонатан. Почти любовник.
У меня все было «почти»…
У меня все было в прошедшем времени.
Я попыталась изменять глаголы по временам:
Есть ли у меня Игорь?
И будет ли Шерил?
И вовсе без времени: кто он мне, Джонатан? Мой друг, тайно влюбленный в меня?
Или мой убийца?
– Я сначала подумала, что это ты оставил конфеты.
Я решила вести себя как ни в чем не бывало, хотя напряжение не покидало меня.
Джонатан сидел рядом со мной на диванчике в курительной комнате.
– Это было логично, – ответил он суховато.
– Да, логично. К тому же я обратила внимание, что ты очень хорошо разбираешься в прослушивающих устройствах…
Я надеялась спровоцировать Джонатана на объяснения. Но он молчал.
Это весьма странное ощущение – подозревать человека, который сидит рядом с тобой, в покушении на убийство, причем на твое собственное убийство. Странное до невозможности, до ирреальности, до тягостного сна, из которого никак не вынырнуть. Но страшно – не было. Уж не знаю почему. Явно не от моей повышенной храбрости. Скорее, от усталости…
– Откуда у тебя такие знания? – решительно надавила я.
Джонатан посмотрел на меня внимательно и как-то оценивающе.
– Я полагаю, – заговорил он медленно, – что действительно, необходимо объясниться… То, что я тебе скажу сейчас, должно остаться тайной. Ты можешь обещать мне это?
– Да, – я постаралась придать своему голосу вескость.
Я действительно – могила, особенно когда я знаю, что сказанное мне – тайна. Не зная, могу и сболтнуть, не подумав; но если знаю – никогда. Тем не менее, глядя на мои светлые кудряшки и на мои синие глаза, на мою симпатичную девическую мордашку, мужчины думают обычно: куколка и дурочка. Впрочем, женщины тоже так думают. Мне-то все равно, их дело, что они думают обо мне, но вот потом, когда им неожиданно приходится столкнуться с моим «умом и сообразительностью», они начинают подозревать, что я притворялась, строила из себя дурочку, что я лицемерка и стерва… Но это тоже их проблемы. Разве я просила, чтобы меня держали за куклу Барби?
– Мой… – заговорил Джонатан, понизив голос. – Один из моих родственников – офицер английской спецслужбы. Я не имею права сказать тебе, какой именно…
– MI5? – спросила я невинно. От кого-то я уже слышала это название.
– Тише ты! – прикрикнул на меня Джонатан и улыбнулся. – А ты, случаем, не из КГБ?
– Я еще не решила. Может быть, чтобы сравнять наши позиции…
– Но я не состою на этой службе.
– А если бы состоял – сказал бы?
– Нет. – Джонатан снова улыбнулся. – Но я говорю тебе правду. Это мой близкий родственник… Соответственно у меня была не одна возможность получить разнообразные знания, недоступные обычным людям. К тому же он хотел, чтобы я пошел по его стопам, и иногда давал мне уроки…
– А ты?
– Я ведь уже сказал, что нет.
– Тебе не нравится подобная деятельность?
– Она совершенно необходима и неизбежна в любом государстве. Но я не чувствую к ней склонности. Скажем, она меня интересует как область знаний, но не как сфера моего участия.
Пожалуй, я могла бы ему поверить… Но моя настороженность не прошла до конца.
– Однако голова твоя варит совсем неплохо – должно быть, ты унаследовал от своего родственника способность быстро соображать и реагировать… Как ты тогда на ходу придумал всю эту комбинацию перед закрытыми дверьми Шерил! Не каждый нашелся бы.
– Мне лестно услышать столь высокую оценку моих скромных возможностей. Ты меня все-таки подозреваешь в намерении тебя отравить?
Я растерялась от прямого вопроса. Неужели это так заметно? Я-то думала, что я актриса неплохая…
– Я сегодня с утра был в полиции, они сверяли отпечатки на коробочке с шоколадом. Моих там нет.
– А если бы это был ты, ты бы их оставил? – спросила я, глядя ему в глаза.
Джонатан хмыкнул.
– Верно, не оставил бы.
– «Бы»?
– Оля, наверное, на твоем месте я тоже бы отнесся настороженно… Но я не пытался тебя отравить.
Я смотрела на него, желая изо всех сил поверить этим словам. Поймав выражение моих глаз, он добавил еще тише:
– У меня нет никаких причин, чтобы это сделать… У меня есть причины совсем другие…
Он запнулся, смутился, тонкий румянец залил щеки, и Джонатан поморщился, явно недовольный своими неуклюжими словами.
Мне стало стыдно. Да, Джонатан соображает хорошо и осведомлен на зависть в шпионских делах, но чтобы он играл роль, прикидываясь влюбленным… Не может этого быть!
– Извини, – сказала я. – Просто ты человек необычный, я тебя знаю мало, и…
– А сердце, – перебил он меня, – тебе ничего не подсказывает?
Я удивленно посмотрела на него. Вот уж не ожидала, что такие «сердечные» категории водятся в его арсенале. Джонатан ожидал ответа, внимательно глядя на меня своими прозрачными серыми глазами, словно я должна была сказать что-то очень важное.
– А ты считаешь… – начала я неуверенно, – что его надо слушать?
– Обязательно. Только надо уметь слушать. И не иметь иллюзий, чтобы не принимать желаемое за голос сердца. Тогда сердце – лучший советчик.
Я была удивлена этим рассуждением и, кажется, не совсем понимала тогда, что он имеет в виду. Однако я изо всех сил постаралась прислушаться к сердцу. Но оно мне в тот момент не подсказывало ничего, и я ничего не чувствовала, кроме смущения и растерянности.
– Возможно, что я как раз принимаю свои желания за действительность, Джонатан, во всяком случае, ни мое сердце, ни моя интуиция не в состоянии сладить с желанием, чтобы ты был со мною рядом сейчас… – отважилась я, решив, что правда лучше всего. В хитростях мне все равно не преуспеть. – Мне нужна твоя поддержка, одной мне не справиться со всем этим…
Джонатан явно обрадовался моим словам. А мне полегчало, и сомнения отпустили меня при виде его радости, которую он к тому же попытался скрыть.
– Это преамбула к какой-то просьбе? – спросил он сдержанно, но глаза его лучились.
– Твоя необыкновенная проницательность лишь подтверждает справедливость моей лестной оценки. Как ты догадался?
– У тебя на лице написано нетерпение.
– А-а… Это не просьба даже. Просто я хочу тебе рассказать кое-что, чего ты не знаешь, и…
– Услышать мой анализ?
– Именно.
– Поскольку, в противоположность твоей обычной манере себя вести, ты обставляешь наш предстоящий разговор такими церемониями, я делаю вывод, что нам стоит уйти отсюда.
– Почему?
– Мы здесь не одни. – Действительно, в курительной комнате было еще несколько человек. – А то, что ты хочешь мне рассказать, явно не для посторонних ушей. Не шептаться же нам! Ты сейчас можешь уйти?
Я посмотрела на часы. Через полчаса начинался обед, и я была голодна. Заметив мой жест, Джонатан добавил:
– Я тебя приглашаю ко мне домой. Учитывая твои наклейки, вряд ли ты захочешь пойти в ресторан. И обещаю тебе обед.
Небольшая квартирка из двух комнат была обставлена очень просто, без малейших претензий, хотя само по себе наличие двухкомнатной квартиры, да еще в районе площади Вогезов, говорило и о наличии финансов – за мою короткую жизнь в Париже я стала понемножку разбираться в таких вещах. Кроме самой необходимой мебели, в гостиной были книжные полки – не так уж часто встречающаяся здесь деталь интерьера. Читающий люд этой страны охотно пользуется услугами библиотек, экономя место в своих квартирах, – не так, как у нас в Москве, где, еще не опомнившись от книжного дефицита, каждый норовит притащить книги домой. Единственной роскошью в его гостиной была дорогая стереоустановка с коллекцией компакт-дисков.
На низком столике в вазе стояли коралловые розы. Неужели он предвидел, что я к нему приду?
С комода смотрели три фотографии: на первой, по всей видимости, были запечатлены родители Джонатана; на второй Джонатан, хорошенький мальчуган лет восьми, сидел верхом на лошади; на третьей Джонатан, лет шестнадцати, с загипсованными рукой и ногой, стоял возле какой-то шикарной машины с открытым верхом, капот которой был смят в лепешку.
– А-а, фотографии смотришь? – сказал, входя с кухни, Джонатан. – Детские воспоминания. Для ума и для сердца.
– Это твои родители?
– Позвольте вам представить, мадемуазель: мои родители, моя лошадь, моя машина.
– И какая из этих фотографий для ума?
– Последняя, конечно. Чтобы не забывать, что почем в этой жизни.
– Почем машина или почем здоровье? – уточнила я.
– Почем глупость. И вытекающие из нее последствия.
– В виде разбитой машины или сломанной ноги? – рискнула я снова уточнить.
– О, Оля, ты пропустила несколько звеньев в этой цепочке!
На этот раз я решила не пытаться угадать, а помолчать да послушать.
– Первым делом из глупости вытекает самонадеянность. Из самонадеянности – желание слышать только себя и неумение слушать голос вещей. Из этого неумения…
– Голос вещей? А ты не мог бы объяснить?
– Ну, смотри. – Джонатан показал на фотографию с лошадью. – У меня никогда не было никаких, даже малейших, проблем с лошадью. Я никогда с нее не падал, я не сломал даже ногтя за все время, которое я занимался верховой ездой. Потому что я с самого начала знал: это животное. У него есть свой характер, и оно может этот характер показать. Я изначально из этого исходил и с лошадьми своими всегда считался. То есть я слушал их голос. Я чувствовал их желания, состояние, настроение и учитывал их… Когда появилась машина, я отнесся к ней, как к своей рабыне, которая может исполнять любые мои прихоти. У которой нет права своего голоса, понимаешь? В определенном смысле она была одновременно и моим идолом, которому я служил.
– Погоди, идол и рабыня – это как-то вместе не вяжется…
– Вяжется, Оля, еще как! Раб, если только ему представится возможность, всегда поступает со своим господином так – или еще более жестоко, – как господин поступал с ним. А идол – это всегда то, чем неимоверно хочется обладать, себе подчинить, поработить, иметь у себя в распоряжении. Посмотри на толпу, срывающую одежду со своих кумиров – хоть кусочек, но достанется в обладание… Про маньяков фильмы видела? Они выбирают девушек, которым поклоняются, и убивают их, чтобы они достались в полное, безграничное обладание… Идол не имеет права голоса. Никто не считается с тем, хочется ли идолу быть задушенным своими поклонниками – в прямом и переносном смысле. Так и я со своей машиной: я сделал из нее идола, я ее пытался себе подчинить – я не слушал ее голос и не считался с ней. И она не выдержала. Она вышла из подчинения, и я потерял управление…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47