Тонким резцом на медных пластинах они гравировали штриховкой рисунок, со всеми мелкими подробностями, чего невозможно было сделать на липовой доске. Но способ расцветки картин оставался тот же. Хозяева-артельщики принимали от издателей-лубочников огромные, в сотнях тысяч экземпляров, партии картин и заканчивали над ними работу, пользуясь самой что ни на есть вольной, неприхотливой выдумкой по своему усмотрению.
В одном селе Никольском под Москвой более тысячи человек, преимущественно женщин, занималось раскраской картин. Этим же делом промышляли в Ковровском уезде и в селе Мстера Владимирской губернии.
…По снежному первопутку Сытин отвозил в Никольское очередную порцию для раскраски, а там уже артельщик приготовил в срок к сдаче то, что у него находилось в «художественной» обработке.
Брака, как правило, не было. Какой же мог быть брак, если сам потребитель хотел, чтобы ему было «посмешнее, пострашнее да подикастее»… Артельщик-хозяин отдавал работу на дом. Не мог же он содержать фабричное помещение на сотни рукодельниц – «цветильщиц». Да и женщинам было удобнее работать у себя дома без отрыва от семьи и домашнего хозяйства. Кроме того, и малолетние дети были в столь несложном красильном деле хорошими помощниками своим матерям.
Хозяин-артельщик приветливо принимал Сытина у деревенского амбара, покрикивал кладовщику-приемщику:
– Принимай да сдавай, от Шарапова подвода с простовиком пришла.
Кладовщик пошевеливался, извозчик-ломовик помогал ему сгружать и нагружать готовый товар. Всё расписано честь по чести: какого размера-формата, по какой цене. Дело нехитрое. Артельщик уводил к себе Сытина на чашку чая, а за чаем по обычаю подавалась водочка; точно так же поступал и Шарапов, когда артельщик появлялся у него в книжной лавке, – рука руку моет.
После угощения как не поинтересоваться ходом работы неутомимых цветильщиц, зарабатывающих на своих харчах рубль в неделю.
Выбрав избу с широкими простенками и крашеными оконными наличниками, Иван Дмитриевич заходил полюбопытствовать.
– Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой, дозвольте поинтересоваться, как поживаете, как наши дела в ваших золотых руках пошевеливаются?
– Милости просим, милости просим. Живем, касатик, не маемся, не первой год этим делом занимаемся. Предовольны, голубчик, садитесь. Не хотите ли, самоварчик поставим? Опять от старика Шарапова? Сам-то старик утрясся весь, куда уж ему с тюками возиться. Поди-ка, скоро скончается, сердешный. Наверно, за восемьдесят?.. Пора уж ему сдаваться на милость божью. Ох, что там ему будет за всех чертенят-бесенят, чем торгует, прости ему господи!.. – Хозяйка тараторит без конца, сама спрашивая и сама себе отвечая.
А Сытин, не раздеваясь, только расстегнув дубленую шубу-романовку, подсаживается к трем сестрам-девчатам, а матери говорит:
– Не отвлекайся, хозяюшка, от дела, я не мешать к вам пришел, а посмотреть.
– Подивись, касатик, подивись. У нас ходко дело идет. Нас четверо, да в четыре-то краски, так любо-дорого. Иногда до пяти тысяч штук в неделю выгоняем, глядь, и пятерка в зубы, а она на дороге не валяется. Так уж мы сахаром сыты! Во как живем!.. И все у нас цветильщицы по целковому, а то и чуть больше зарабатывают кажинную неделю. Летом, конечно, не до того: земля силы вытягивает… Зимой только и работаем.
Составлены в ряд два стола. За тем и другим по двое. За одним две девки взрослые, за другим мать с меншухой, семилетней девочкой. Все четверо обрабатывают самую распространенную картину «Как мыши кота хоронили». Разные варианты существовали этой лубочной картины; тот, который сейчас был в деле, считался верхом достижения. Действо изображалось на листе бумаги не иначе, как в четыре ряда, наподобие древних египетских настенных росписей.
Так и тут, Первый ряд картины состоял из тридцати мышей, возглавлявших церемониал погребения связанного кота. Два следующих ряда – могильщики с лопатами и мыши-плакальщицы идут впереди и позади катафалка; нижний ряд – поминовение с ложками, поварешками, с кутьей и бутылками.
Это была претерпевшая всяческие изменения пародия на Петра Первого, неугодного старообрядцам «антихриста». Сытин глядел, как работает мать и три ее дочери. Картины чередовались в их руках: мать, размахивая кистью, покрывала зеленой краской центральную фигуру кота и два колеса катафалка. Старшая дочь малевала мышонка в желтый цвет, средняя и младшая, зная свой черед, малевали других красной и синей краской. Яркости – хоть отбавляй.
– А почему же так-то? – спросил Сытин. – Разве бывают котята зеленые, а мыши разноцветные?
– А у нас других красок не водится, да и кто купит картину, если все будет серое? – отвечала хозяйка. – Мы на этом деле руку набили, нам подсказывать не надо.
– А красочку вам артельщик выдает?
– Нет, за свой заработок часть покупаем, часть сами делаем из луковой настойки да из яичного желтышка. Богомазы научили так делать. Вот, касатик, расписываем да цветим и думаем, как же те бабы живут, у коих нет промысла? А у нас всегда доход…
Сытин, поблагодарив хозяйку за беседу, не захотел огорчить ее тем, что их выгодному промыслу приходит конец. Представитель немецкой фирмы Флор уже показывает и предлагает в Москве такие литографские машины, после работы которых подмосковным цветильщицам делать будет совсем нечего…
Вскоре после своей свадьбы Иван Дмитриевич, едва успев обжиться с молодой женой в предоставленных Шараповым двух комнатах, стал готовиться к поездке на нижегородскую, ярмарку.
– Поезжай, Ванюша, разворачивайся, а я потом за выручкой загляну. Ты у меня из веры не вышел, поезжай! – напутствовал Шарапов Сытина. – А с молодой женой натешиться еще успеешь…
Приехал Иван Дмитриевич с двумя приказчиками и мальчиком за несколько дней до открытия ярмарки. Место занял, книги и картины разложил и, пока молебен не отслужен, пока флаг не поднят, увесистым замком запер лавку и пошел вместе с приказчиками на Волгу к бурлакам. Были там старые знакомые. Договорился Сытин давать им книги и картины в долг для продажи. Охотников нашлось немало, – помощь от них, как всегда, будет.
Перед главным, из красного кирпича, ярмарочным зданием собиралась к молебну огромная толпа. Потом произносились речи, начались взаимные поздравления. Серьезны купеческие лица, что-то нынче им бог даст?.. Бренчат ключи, скрипят железом кованные ворота магазинов, лавок, подвалов; где-то в разных местах гремит музыка, приветственно гудят пароходы на Волге и Оке. В день открытия ярмарки, – из года в год, так заведено, – начинается чудачество нижегородского купца-миллионера Рукавишникова. Горбатый урод знает, чем и как обратить на себя внимание ярмарочного люда; богатством не удивишь, а что-то надо выкинуть такое, чтобы помнили и слух пошел о его проделках. Заранее собирал Рукавишников всех Нижегородских гулящих девок. Выстраивал рядами, каждой чугунную сковороду в левую руку, в правую деревянную поварешку, и начинался шумный поход по ярмарочным улицам и переулкам. Сам горбун, потряхивая бородкой, семенит впереди этой девичьей ватаги, дирижируя костылем, и разгульные, подогретые водкой девки поют и верещат и барабанят поварешками по сковородам. Всем было весело: и девкам гулящим, и публике, и охочему до всяких причуд купечеству.
– Рукавишников дурачится. Отпетых блудниц напоказ вывел… Шлюхи на параде!..
Неделю проторговал Сытин шараповским товаром, на другую – молодая жена Евдокия Ивановна появилась на ярмарке как снег на голову.
– Ваня, Ванюша, я без тебя заскучала и не могу жить с этой шараповской приживалкой Степанидкой. Уж ты не сердись, невмоготу мне. Мною родители никогда не помыкали, худого слова я от них не слыхивала, сердитого взгляда не примечивала, а эта вредная баба слово скажет – будто ущипнет, исподлобья глянет, как на ногу наступит. Не могу, Ваня, не могу, придумывай что хочешь… – пожаловалась, но выдержала, слезу не пустила. От какой-то ведьмы Степанидки плакать? Как бы не так!..
– Я так и знал, моя милая. Побудь на ярмарке, – утешал ее супруг. – Может быть, еще потерпеть придется. Но недолго. Петр Николаевич не дурак, понимает. Наш брат мужики уживчивы, а бабы – не та порода. Да и характера вы совсем разного, и возраста неподходящего.
Приехал в Нижний сам Шарапов за выручкой. Книг и картин продано на несколько тысяч рублей, доход отличный, приказчики дешевые: старшему – Сытину – двадцать пять рублей в месяц положено, остальным и того меньше. Тогда и заговорил Иван Дмитриевич с Шараповым, как бы ему порознь от него обзавестись своей литографией. Шарапов, подумав, согласился. И началась в Москве у Сытина с женой самостоятельная жизнь. За Дорогомиловской заставой на Воронухиной горе поселился Иван Дмитриевич с Евдокией Ивановной. Здесь и открыл он свою небольшую литографию, печатавшую картины в разных красках.
С этого времени и началось сытинское дело.
Литография стоила семь тысяч рублей: из них четыре – приданое за Евдокией, да тремя тысячами помог в кредит Шарапов. С великой радостью, с жадной горячностью и рвением Сытин ухватился за свое многообещающее дело. Бегал закупать бумагу, помогал печатнику накладывать листы и бережно, чтобы не перепачкать, раскладывал в стопы. Сам крутил за рукоятку колесо машины, ведь ни электрического мотора, ни двигателя тогда и в думах у него не было. Отпечатанные просохшие листы сам, кипами, разносил по лавкам книготорговцев. Бегал, трудился без отдыха, но не зная усталости.
С появлением собственной литографской машины, способной печатать не обычный лубочный «простовик», а красочные картины, Ивану Сытину понадобились более опытные художники, умеющие создавать правильный рисунок, находить нужные краски и оттенки. Такие профессиональные рисовальщики в Москве нашлись. Они охотно принялись за дело. Литографский способ печатания уничтожил кустарный промысел подмосковных «цветильщиц», не так давно занимавшихся раскраской лубочных изделий Шарапова и других никольских торговцев.
И пошли из сытинской литографии первые красочные печатные листы с изображениями: как Петр Первый за учителей своих заздравный кубок поднимает; как Суворов играет в бабки с деревенскими ребятишками; как наши предки славяне крестились в Днепре и свергали идола Перуна…
На картины с историческими сюжетами, да еще в таком художественном исполнении, спрос был большой. Перекупщики брали у Сытина товар нарасхват.
Наряду с историческими, выходили в свет картины религиозного характера. Сам издатель, смолоду почитая богословские писания разных святителей – Иоанна Златоуста, Василия Великого и Петра Могилы, с увлечением откликался на запросы верующих. Из старообрядческих сюжетов Сытин отдавал предпочтение сценам из жизни несгибаемого, волевого упрямца протопопа Аввакума, чем мог порадовать и своего благодетеля, старика Шарапова.
Между другими-прочими отличалась исполнением картина в три краски: «Морозова у Аввакума».
Церковнославянским шрифтом к картине дано пояснение: «Аввакум сидел на охапке соломы, брошенной на земляном полу арестантской келейки подмосковного монастыря Николы на Угрише, он сидел в заточении, мужественно терпя холод, голод и побои… На одной из стен в углу виднелось подобие восьмиконечного креста и грубое изображение руки с двуперстным сложением… Дверь завизжала на петлях и тяжело раскрылась. В дверях показалось белое, зарумянившееся от мороза личико… Боярыня Морозова – это была она – робко, со страхом и благоговением переступила через порог и смотрела на него».
Картина была написана выразительно, грамотно и реалистично.
Картину одобрил и Шарапов, одно только заметил:
– Хоть и без венчика вокруг своей главы изображен Аввакум, но мученическая святость его богу и людям старой веры известна и неопровержима. Делай, Ваня, и другую еще картину, как его в Пустозерске на костре, в срубе огню подвергли. Та картина пойдет в народ еще пуще. Старому лубку конец, а старой вере аввакумовой конца не предвидится…
Выгодным делом было печатание карты военных действий, когда русские войска освобождали в 1877 году болгар от турецкого гнета. Войска двигались, карта, как пособие для читателей газет, выпускалась почти ежедневно. И никто, кроме Сытина, не догадался печатать такую карту. Работал он вне конкуренции. Счастливое начало окрылило молодого издателя: вслед за картой военных действий стал он печатать картины, да не примитивные «простовики», а работы хороших рисовальщиков, переносивших на печатный камень творения известных живописцев. Новый, более совершенный лубок Иван Дмитриевич заказывал лучшим художникам. В числе их был Михаил Осипович Микешин, знаменитый скульптор, автор памятников «Тысячелетие России» в Новгороде, Екатерине Второй в Петербурге, и Богдану Хмельницкому в Киеве. Конечно, в первую очередь сытинский товар поступал в лавку Шарапова. Скоро Сытину на Воронухиной горе стало тесно. К этому времени он привлек к своему делу других компаньонов-пайщиков. Увеличились доходы от картин, составились крупные оборотные средства в несколько десятков тысяч рублей. Тогда Сытин со своими компаньонами с Воронухиной горы переселился на Валовую улицу, где приобрел собственный дом и помещение для типографии и литографии. Дом потребовал ремонта, перестановки печей, нужно было приспособить помещение для наборщиков и печатников. Знакомый дворник-старовер пообещал Сытину привести лучшего в Москве печника, который складывал печи даже в императорском театре.
– Уж такой мастер дела не подгадит, и вы, Иван Дмитриевич, всю жизнь меня будете благодарить за этого печника. Звать его Быков Василий Петрович. Может, слыхали?
– Нет. Приводите, сговоримся.
Дворник не обманул. Печник Быков приехал, осмотрел, какая нужна перекладка печей и труб, сговорился о цене, а потом сказал:
– Где-то я вас видел, Иван Дмитриевич…
– Возможно, у Шарапова в лавке?
– Нет, я туда не ходок. Новые книжки нам не годны, а старых у Шарапова не вымолишь. А вы не бывали у нас в молельне, на Преображенском?
– Захаживал как-то…
– Ну вот я вас там и видел.
– А вы там свой человек? – спросил Иван Дмитриевич, почуяв в голосе печника знакомые нотки.
– Я там главный начетчик, беспоповский архиерей, что называется.
– Вот как! Так, значит, это вы? Ну, тогда я вам не указчик. Верю – худо не сделаете.
– Не испорчу, Иван Дмитриевич, не испорчу…
Пока он работал, в большой комнате загудели плоские печатные машины, книжные и картинные листы укладно ложились в стопы. Быков заглядывал и, причмокивая языком, восхищался:
– До чего дошли, до чего дошли! Посмотрел бы Иван Федоров либо Мстиславец, вот как ныне-то стали печатать!..
Кормился печник-старовер у Ивана Дмитриевича за одним столом, но из своего блюда и своей ложкой. Доставал из кармана широкодонную чашечку, вытирал платком, но чаю не наливал, а пил кипяток без сахара.
За работой он ни с кем не разговаривал, а, о чем-то думая, тихонько напевал псалмы на всякие лады и гласы.
Получив расчет, не отказался печник и от надбавки «на свечи Преображению», поблагодарил Сытина, а Сытин поблагодарил его за отличную работу. Расставаясь, не мог начетчик удержаться, чтобы не сказать новоявленному издателю несколько напутственных слов:
– На большую дорогу, Ванюша, ты выходишь. Славный путь, милостью божьей, избрал. Посеешь нивушку широкую, обильную. Умненько дело веди: на поле раздольном разны цветики растут да цветут. С одних цветочков пчелы мед собирают, а на других змея яд находит. Догадывайся, чего говорю. Шагай, не спотыкайся, нагрешил – покайся, только не попам-прощелыгам и тунеядцам, а ко стопам божьим припадай. Пусть от нивы книжной будет красота благоухающая, и чтобы цвела она и не увядала. При неудачах не падай духом, помни, что было и что стало: а было пусто, стало густо. Работай пуще, будет еще гуще!.. Но жизнь-то наша, Ванюша, что утренняя роса: солнце взойдет – роса пропадет. Вот и вся премудрая философия. А богатство? Зачем оно? Кому для баловства – это тлен, а кому для разворота дела – это в наследство народу. Кто после нас жив будет, тот и спасибо скажет. Есть у меня дружок в Нижнем Новгороде, страшенный богач, мельник, Бугров. Главный в секте староверов, так вот он столь к своим несметным богатствам хладнокровен, ведет себя яко нищий: чашка, ложка да синяя подушка всегда при нем, куда бы ни пошел, куда бы ни поехал… И больше ему ничего не надо.
– Знаю, слыхал про Бугрова, – сказал Сытин. – Спасибо за ваши пожелания, но я с Бугровым не одной масти, и не одной колоды. Он – король червонный, а я пока даже не валет.
– Господи прости тебя, с чем ты человека равняешь, с картами сатанинскими, нехорошо, Ванюша, нехорошо. После таких слов надо трижды уста перекрестить…
Расстались они тепло, дружески и надолго остались друзьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
В одном селе Никольском под Москвой более тысячи человек, преимущественно женщин, занималось раскраской картин. Этим же делом промышляли в Ковровском уезде и в селе Мстера Владимирской губернии.
…По снежному первопутку Сытин отвозил в Никольское очередную порцию для раскраски, а там уже артельщик приготовил в срок к сдаче то, что у него находилось в «художественной» обработке.
Брака, как правило, не было. Какой же мог быть брак, если сам потребитель хотел, чтобы ему было «посмешнее, пострашнее да подикастее»… Артельщик-хозяин отдавал работу на дом. Не мог же он содержать фабричное помещение на сотни рукодельниц – «цветильщиц». Да и женщинам было удобнее работать у себя дома без отрыва от семьи и домашнего хозяйства. Кроме того, и малолетние дети были в столь несложном красильном деле хорошими помощниками своим матерям.
Хозяин-артельщик приветливо принимал Сытина у деревенского амбара, покрикивал кладовщику-приемщику:
– Принимай да сдавай, от Шарапова подвода с простовиком пришла.
Кладовщик пошевеливался, извозчик-ломовик помогал ему сгружать и нагружать готовый товар. Всё расписано честь по чести: какого размера-формата, по какой цене. Дело нехитрое. Артельщик уводил к себе Сытина на чашку чая, а за чаем по обычаю подавалась водочка; точно так же поступал и Шарапов, когда артельщик появлялся у него в книжной лавке, – рука руку моет.
После угощения как не поинтересоваться ходом работы неутомимых цветильщиц, зарабатывающих на своих харчах рубль в неделю.
Выбрав избу с широкими простенками и крашеными оконными наличниками, Иван Дмитриевич заходил полюбопытствовать.
– Здравствуйте, хозяин с хозяюшкой, дозвольте поинтересоваться, как поживаете, как наши дела в ваших золотых руках пошевеливаются?
– Милости просим, милости просим. Живем, касатик, не маемся, не первой год этим делом занимаемся. Предовольны, голубчик, садитесь. Не хотите ли, самоварчик поставим? Опять от старика Шарапова? Сам-то старик утрясся весь, куда уж ему с тюками возиться. Поди-ка, скоро скончается, сердешный. Наверно, за восемьдесят?.. Пора уж ему сдаваться на милость божью. Ох, что там ему будет за всех чертенят-бесенят, чем торгует, прости ему господи!.. – Хозяйка тараторит без конца, сама спрашивая и сама себе отвечая.
А Сытин, не раздеваясь, только расстегнув дубленую шубу-романовку, подсаживается к трем сестрам-девчатам, а матери говорит:
– Не отвлекайся, хозяюшка, от дела, я не мешать к вам пришел, а посмотреть.
– Подивись, касатик, подивись. У нас ходко дело идет. Нас четверо, да в четыре-то краски, так любо-дорого. Иногда до пяти тысяч штук в неделю выгоняем, глядь, и пятерка в зубы, а она на дороге не валяется. Так уж мы сахаром сыты! Во как живем!.. И все у нас цветильщицы по целковому, а то и чуть больше зарабатывают кажинную неделю. Летом, конечно, не до того: земля силы вытягивает… Зимой только и работаем.
Составлены в ряд два стола. За тем и другим по двое. За одним две девки взрослые, за другим мать с меншухой, семилетней девочкой. Все четверо обрабатывают самую распространенную картину «Как мыши кота хоронили». Разные варианты существовали этой лубочной картины; тот, который сейчас был в деле, считался верхом достижения. Действо изображалось на листе бумаги не иначе, как в четыре ряда, наподобие древних египетских настенных росписей.
Так и тут, Первый ряд картины состоял из тридцати мышей, возглавлявших церемониал погребения связанного кота. Два следующих ряда – могильщики с лопатами и мыши-плакальщицы идут впереди и позади катафалка; нижний ряд – поминовение с ложками, поварешками, с кутьей и бутылками.
Это была претерпевшая всяческие изменения пародия на Петра Первого, неугодного старообрядцам «антихриста». Сытин глядел, как работает мать и три ее дочери. Картины чередовались в их руках: мать, размахивая кистью, покрывала зеленой краской центральную фигуру кота и два колеса катафалка. Старшая дочь малевала мышонка в желтый цвет, средняя и младшая, зная свой черед, малевали других красной и синей краской. Яркости – хоть отбавляй.
– А почему же так-то? – спросил Сытин. – Разве бывают котята зеленые, а мыши разноцветные?
– А у нас других красок не водится, да и кто купит картину, если все будет серое? – отвечала хозяйка. – Мы на этом деле руку набили, нам подсказывать не надо.
– А красочку вам артельщик выдает?
– Нет, за свой заработок часть покупаем, часть сами делаем из луковой настойки да из яичного желтышка. Богомазы научили так делать. Вот, касатик, расписываем да цветим и думаем, как же те бабы живут, у коих нет промысла? А у нас всегда доход…
Сытин, поблагодарив хозяйку за беседу, не захотел огорчить ее тем, что их выгодному промыслу приходит конец. Представитель немецкой фирмы Флор уже показывает и предлагает в Москве такие литографские машины, после работы которых подмосковным цветильщицам делать будет совсем нечего…
Вскоре после своей свадьбы Иван Дмитриевич, едва успев обжиться с молодой женой в предоставленных Шараповым двух комнатах, стал готовиться к поездке на нижегородскую, ярмарку.
– Поезжай, Ванюша, разворачивайся, а я потом за выручкой загляну. Ты у меня из веры не вышел, поезжай! – напутствовал Шарапов Сытина. – А с молодой женой натешиться еще успеешь…
Приехал Иван Дмитриевич с двумя приказчиками и мальчиком за несколько дней до открытия ярмарки. Место занял, книги и картины разложил и, пока молебен не отслужен, пока флаг не поднят, увесистым замком запер лавку и пошел вместе с приказчиками на Волгу к бурлакам. Были там старые знакомые. Договорился Сытин давать им книги и картины в долг для продажи. Охотников нашлось немало, – помощь от них, как всегда, будет.
Перед главным, из красного кирпича, ярмарочным зданием собиралась к молебну огромная толпа. Потом произносились речи, начались взаимные поздравления. Серьезны купеческие лица, что-то нынче им бог даст?.. Бренчат ключи, скрипят железом кованные ворота магазинов, лавок, подвалов; где-то в разных местах гремит музыка, приветственно гудят пароходы на Волге и Оке. В день открытия ярмарки, – из года в год, так заведено, – начинается чудачество нижегородского купца-миллионера Рукавишникова. Горбатый урод знает, чем и как обратить на себя внимание ярмарочного люда; богатством не удивишь, а что-то надо выкинуть такое, чтобы помнили и слух пошел о его проделках. Заранее собирал Рукавишников всех Нижегородских гулящих девок. Выстраивал рядами, каждой чугунную сковороду в левую руку, в правую деревянную поварешку, и начинался шумный поход по ярмарочным улицам и переулкам. Сам горбун, потряхивая бородкой, семенит впереди этой девичьей ватаги, дирижируя костылем, и разгульные, подогретые водкой девки поют и верещат и барабанят поварешками по сковородам. Всем было весело: и девкам гулящим, и публике, и охочему до всяких причуд купечеству.
– Рукавишников дурачится. Отпетых блудниц напоказ вывел… Шлюхи на параде!..
Неделю проторговал Сытин шараповским товаром, на другую – молодая жена Евдокия Ивановна появилась на ярмарке как снег на голову.
– Ваня, Ванюша, я без тебя заскучала и не могу жить с этой шараповской приживалкой Степанидкой. Уж ты не сердись, невмоготу мне. Мною родители никогда не помыкали, худого слова я от них не слыхивала, сердитого взгляда не примечивала, а эта вредная баба слово скажет – будто ущипнет, исподлобья глянет, как на ногу наступит. Не могу, Ваня, не могу, придумывай что хочешь… – пожаловалась, но выдержала, слезу не пустила. От какой-то ведьмы Степанидки плакать? Как бы не так!..
– Я так и знал, моя милая. Побудь на ярмарке, – утешал ее супруг. – Может быть, еще потерпеть придется. Но недолго. Петр Николаевич не дурак, понимает. Наш брат мужики уживчивы, а бабы – не та порода. Да и характера вы совсем разного, и возраста неподходящего.
Приехал в Нижний сам Шарапов за выручкой. Книг и картин продано на несколько тысяч рублей, доход отличный, приказчики дешевые: старшему – Сытину – двадцать пять рублей в месяц положено, остальным и того меньше. Тогда и заговорил Иван Дмитриевич с Шараповым, как бы ему порознь от него обзавестись своей литографией. Шарапов, подумав, согласился. И началась в Москве у Сытина с женой самостоятельная жизнь. За Дорогомиловской заставой на Воронухиной горе поселился Иван Дмитриевич с Евдокией Ивановной. Здесь и открыл он свою небольшую литографию, печатавшую картины в разных красках.
С этого времени и началось сытинское дело.
Литография стоила семь тысяч рублей: из них четыре – приданое за Евдокией, да тремя тысячами помог в кредит Шарапов. С великой радостью, с жадной горячностью и рвением Сытин ухватился за свое многообещающее дело. Бегал закупать бумагу, помогал печатнику накладывать листы и бережно, чтобы не перепачкать, раскладывал в стопы. Сам крутил за рукоятку колесо машины, ведь ни электрического мотора, ни двигателя тогда и в думах у него не было. Отпечатанные просохшие листы сам, кипами, разносил по лавкам книготорговцев. Бегал, трудился без отдыха, но не зная усталости.
С появлением собственной литографской машины, способной печатать не обычный лубочный «простовик», а красочные картины, Ивану Сытину понадобились более опытные художники, умеющие создавать правильный рисунок, находить нужные краски и оттенки. Такие профессиональные рисовальщики в Москве нашлись. Они охотно принялись за дело. Литографский способ печатания уничтожил кустарный промысел подмосковных «цветильщиц», не так давно занимавшихся раскраской лубочных изделий Шарапова и других никольских торговцев.
И пошли из сытинской литографии первые красочные печатные листы с изображениями: как Петр Первый за учителей своих заздравный кубок поднимает; как Суворов играет в бабки с деревенскими ребятишками; как наши предки славяне крестились в Днепре и свергали идола Перуна…
На картины с историческими сюжетами, да еще в таком художественном исполнении, спрос был большой. Перекупщики брали у Сытина товар нарасхват.
Наряду с историческими, выходили в свет картины религиозного характера. Сам издатель, смолоду почитая богословские писания разных святителей – Иоанна Златоуста, Василия Великого и Петра Могилы, с увлечением откликался на запросы верующих. Из старообрядческих сюжетов Сытин отдавал предпочтение сценам из жизни несгибаемого, волевого упрямца протопопа Аввакума, чем мог порадовать и своего благодетеля, старика Шарапова.
Между другими-прочими отличалась исполнением картина в три краски: «Морозова у Аввакума».
Церковнославянским шрифтом к картине дано пояснение: «Аввакум сидел на охапке соломы, брошенной на земляном полу арестантской келейки подмосковного монастыря Николы на Угрише, он сидел в заточении, мужественно терпя холод, голод и побои… На одной из стен в углу виднелось подобие восьмиконечного креста и грубое изображение руки с двуперстным сложением… Дверь завизжала на петлях и тяжело раскрылась. В дверях показалось белое, зарумянившееся от мороза личико… Боярыня Морозова – это была она – робко, со страхом и благоговением переступила через порог и смотрела на него».
Картина была написана выразительно, грамотно и реалистично.
Картину одобрил и Шарапов, одно только заметил:
– Хоть и без венчика вокруг своей главы изображен Аввакум, но мученическая святость его богу и людям старой веры известна и неопровержима. Делай, Ваня, и другую еще картину, как его в Пустозерске на костре, в срубе огню подвергли. Та картина пойдет в народ еще пуще. Старому лубку конец, а старой вере аввакумовой конца не предвидится…
Выгодным делом было печатание карты военных действий, когда русские войска освобождали в 1877 году болгар от турецкого гнета. Войска двигались, карта, как пособие для читателей газет, выпускалась почти ежедневно. И никто, кроме Сытина, не догадался печатать такую карту. Работал он вне конкуренции. Счастливое начало окрылило молодого издателя: вслед за картой военных действий стал он печатать картины, да не примитивные «простовики», а работы хороших рисовальщиков, переносивших на печатный камень творения известных живописцев. Новый, более совершенный лубок Иван Дмитриевич заказывал лучшим художникам. В числе их был Михаил Осипович Микешин, знаменитый скульптор, автор памятников «Тысячелетие России» в Новгороде, Екатерине Второй в Петербурге, и Богдану Хмельницкому в Киеве. Конечно, в первую очередь сытинский товар поступал в лавку Шарапова. Скоро Сытину на Воронухиной горе стало тесно. К этому времени он привлек к своему делу других компаньонов-пайщиков. Увеличились доходы от картин, составились крупные оборотные средства в несколько десятков тысяч рублей. Тогда Сытин со своими компаньонами с Воронухиной горы переселился на Валовую улицу, где приобрел собственный дом и помещение для типографии и литографии. Дом потребовал ремонта, перестановки печей, нужно было приспособить помещение для наборщиков и печатников. Знакомый дворник-старовер пообещал Сытину привести лучшего в Москве печника, который складывал печи даже в императорском театре.
– Уж такой мастер дела не подгадит, и вы, Иван Дмитриевич, всю жизнь меня будете благодарить за этого печника. Звать его Быков Василий Петрович. Может, слыхали?
– Нет. Приводите, сговоримся.
Дворник не обманул. Печник Быков приехал, осмотрел, какая нужна перекладка печей и труб, сговорился о цене, а потом сказал:
– Где-то я вас видел, Иван Дмитриевич…
– Возможно, у Шарапова в лавке?
– Нет, я туда не ходок. Новые книжки нам не годны, а старых у Шарапова не вымолишь. А вы не бывали у нас в молельне, на Преображенском?
– Захаживал как-то…
– Ну вот я вас там и видел.
– А вы там свой человек? – спросил Иван Дмитриевич, почуяв в голосе печника знакомые нотки.
– Я там главный начетчик, беспоповский архиерей, что называется.
– Вот как! Так, значит, это вы? Ну, тогда я вам не указчик. Верю – худо не сделаете.
– Не испорчу, Иван Дмитриевич, не испорчу…
Пока он работал, в большой комнате загудели плоские печатные машины, книжные и картинные листы укладно ложились в стопы. Быков заглядывал и, причмокивая языком, восхищался:
– До чего дошли, до чего дошли! Посмотрел бы Иван Федоров либо Мстиславец, вот как ныне-то стали печатать!..
Кормился печник-старовер у Ивана Дмитриевича за одним столом, но из своего блюда и своей ложкой. Доставал из кармана широкодонную чашечку, вытирал платком, но чаю не наливал, а пил кипяток без сахара.
За работой он ни с кем не разговаривал, а, о чем-то думая, тихонько напевал псалмы на всякие лады и гласы.
Получив расчет, не отказался печник и от надбавки «на свечи Преображению», поблагодарил Сытина, а Сытин поблагодарил его за отличную работу. Расставаясь, не мог начетчик удержаться, чтобы не сказать новоявленному издателю несколько напутственных слов:
– На большую дорогу, Ванюша, ты выходишь. Славный путь, милостью божьей, избрал. Посеешь нивушку широкую, обильную. Умненько дело веди: на поле раздольном разны цветики растут да цветут. С одних цветочков пчелы мед собирают, а на других змея яд находит. Догадывайся, чего говорю. Шагай, не спотыкайся, нагрешил – покайся, только не попам-прощелыгам и тунеядцам, а ко стопам божьим припадай. Пусть от нивы книжной будет красота благоухающая, и чтобы цвела она и не увядала. При неудачах не падай духом, помни, что было и что стало: а было пусто, стало густо. Работай пуще, будет еще гуще!.. Но жизнь-то наша, Ванюша, что утренняя роса: солнце взойдет – роса пропадет. Вот и вся премудрая философия. А богатство? Зачем оно? Кому для баловства – это тлен, а кому для разворота дела – это в наследство народу. Кто после нас жив будет, тот и спасибо скажет. Есть у меня дружок в Нижнем Новгороде, страшенный богач, мельник, Бугров. Главный в секте староверов, так вот он столь к своим несметным богатствам хладнокровен, ведет себя яко нищий: чашка, ложка да синяя подушка всегда при нем, куда бы ни пошел, куда бы ни поехал… И больше ему ничего не надо.
– Знаю, слыхал про Бугрова, – сказал Сытин. – Спасибо за ваши пожелания, но я с Бугровым не одной масти, и не одной колоды. Он – король червонный, а я пока даже не валет.
– Господи прости тебя, с чем ты человека равняешь, с картами сатанинскими, нехорошо, Ванюша, нехорошо. После таких слов надо трижды уста перекрестить…
Расстались они тепло, дружески и надолго остались друзьями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39