Я насквозь вас всех, корреспондентов, вижу и знаю, какой пропахшей «свежинкой» вы редакцию снабжаете. Долго ли будет это продолжаться? Наткнетесь на немилость Дорошевича, пеняйте на себя!..
– А что? А что такое, Иван Дмитриевич? – залебезил Лембич.
– Хотите от меня расшифровки? Пожалуйста. – И Сытин, уже у входа в вагон, начал, пригибая пальцы, перечислять откуда-то ему известные грешки Лембича. – Во-первых, вы посылаете материалы двухмесячной давности, во-вторых, берете сообщения из иностранных газет и перелицовываете на свой лад; для этого не надо быть при штабе. В-третьих, без надобности много тратите денег на телеграммы, полагаете, что раз за телеграмму заплачены редакционные деньги, значит, обязаны печатать всякую галиматью. Нет, батенька, так дальше не пойдет. Учтите, и – до свиданья…
Опечаленный никчемной встречей с царем, возвратился в Москву Иван Дмитриевич.
В Москве опять та же непрерывная работа.
Книги, книги, книги, кипами, вагонами, повсюду, повсеместно, и «Русское слово» на весь свет.
Война и начавшаяся разруха, быстрое падение денежного курса – все это вызывало тревогу во всех классах и слоях населения. Сытин с вниманием следит за печатью, читает о думских новостях: за счет каких партий обновляется дума, о чем там, с думской трибуны, раздаются голоса?..
Вместо удаленного с поста председателя совета министров Горемыкина выступил в думе новый председатель Штюрмер.
Сытин плевался, произнося эту фамилию за чтением «Нивы», давшей отчет о думских заседаниях.
– Россия и… Штюрмер? Что может быть общего у русского гражданина с этим немцем? Тьфу, да и только! Штюрмер – ставленник Распутина. И когда же гнев, если не божий, то человеческий, обрушится на Гришку?..
Сытин читал слова Штюрмера, сказанные при открытии думы:
«Россия не положит оружия, пока не одержит победу… Не будем закрывать глаза на ошибки. За Государственной думой признается священное право критики правительственных действий…»
«Как бы не так! – отрываясь от чтения журнала, размышлял Иван Дмитриевич. – Критикующая дума невзлюбится ни царю, ни его Алисе. А бесподобный проходимец, дворцовый кобель Гришка подскажет им „божие благоволение…“»
Он стал читать дальше и отчеркивать цветным карандашом выдержки из отчета, соглашаясь то с одним, то с другим оратором.
В речи правого националиста Половцева Сытин отметил:
«Правительство своевременно не проводило стратегических линий, а теперь за их постройку переплачиваем вдесятеро… Путейцы погрязли в злоупотреблениях. Там – что ни чин – то вельможа, и за спиной его стоят министр, директор департамента, генерал-адъютант, адмирал и т. п. Троньте его, и невероятные неприятности посыплются на вас со всех сторон… „Берете взятки?“ – „Да, берем. В мирное время брали по рублю с вагона дров, а теперь по рублю с сажени“. – „Не хотите работать?“ – „Не желаем“. – „Да ведь теперь война, все мобилизуются“. – „А мы дачи себе строим, нам некогда“. И будьте вы гением распорядительности, – вы разобьетесь об эту непроницаемую преступную твердыню. Не верьте вообще железным дорогам, не верьте, когда говорят вам, что нет вагонов; осмотрите тупики на станциях, они загромождены вагонами; не верьте, когда говорят: не хватает паровозов; поищите хорошенько и найдете целые парки занесенных снегом и замороженных паровозов. Ничему не верьте, ибо там все ложь и преступление».
«Вы грозите им военным судом. Полноте – это сказки, страшные для детей младшего возраста. На кого накинете вы петлю? На сцепщика поездов, на конторщика?..»
«В бытность мою на фронте я слышал в вагоне рассказ офицера о печальном случае в их полку. Солдат, с целью избавиться от службы, отрубил себе три пальца и сказал: отстрелили. Пальцы нашли, солдата уличили. На войне суд беспощаден, – привязали к столбу и расстреляли».
«А скажите, не слыхали вы про изменника, который предал первоклассную крепость, лишил отечество целых дивизий, отдал врагу несметную артиллерию и целые склады снарядов? Генерал Григорьев. Для него страшен оказался военный суд? Конечная судьба – беспечальная жизнь…»
«Так запомните, что скажем мы, националисты, – мы никогда не посягали на прерогативы власти. Тем более мы не хотим похитить власть во мраке страшной бури. Мы жаждем сильной власти. Но власть сильна не мелким искательством, а неуклонным исполнением закона. Нет закона – нет и власти. Вы здесь наверху витаете в эмпиреях, вы радуетесь, что народ пошел на доверие. Да, это так. Но мы внизу, мы видим, что народ безропотно несет все тяготы войны и не щадит ни жизни, ни имущества; но, испытывая страдания, он строг и к вам, он не простит вам бездействия власти и укрывательства измены».
«Вы не сознаете, что преступной безнаказанностью своих агентов вы переносите на себя весь справедливый гнев народа. А когда вы потеряете народное доверие, поблекнет и ваша власть».
– Молодец! Браво!.. Вот так и надо сыпать! – читая думский отчет, восхищался Иван Дмитриевич. – Вполне согласен. Что ж, господа думские деятели, уж если Половцев так заговорил, значит дошло до самых ваших печенок. Не вполголоса и не на согнутых лапках служите отечеству. Только боюсь я, царю на ушко шепнет Гришка слово против думы, и на ворота Таврического дворца повесят замок…
Речь думского депутата Шульгина, выспренняя, витиеватая, вроде бы и в укор царю, но с надеждой на его царскую волю, не понравилась Сытину, он просто перекрестил ее карандашом.
Увертливая речь Маклакова не произвела на Сытина впечатления.
Тревога, охватившая русскую торговую и промышленную буржуазию, заставила ее группироваться, обсуждать создавшееся положение. На одном из таких купеческих совещаний в Москве выступил Сытин:
«– У них одни задачи, у нас другие. Пока война, конечно, у всех одна общая политическая задача. А дальше, ясно – все пути врозь. Интеллигенция пойдет рука об руку с рабочими и революционерами, а буржуазии это не по пути…»
В самых близких дому Романовых кругах стали всерьез поговаривать о том, как бы избавить глупого и жалкого царя от дурного влияния Гришки Распутина. От слов наконец перешли к делу.
Гришку убили во дворце Юсупова и труп сунули под лед. Моментально об этом узнал весь Петроград. Оплакивать растленного Гришку, кроме царицы, было некому…
– Жаль, жаль, что убили этого прохвоста с большим опозданием, – сожалели одни из обывателей, а другие говорили: – Всякому овощу свое время…
Назревала и близилась в Петрограде Февральская революция.
В СЕМНАДЦАТОМ
Летом семнадцатого года обстановка в стране заставляла предвидеть новую революцию.
Но каков будет характер революции?..
– Керенский, пожалуй, продержится, – сказал однажды Сытину его старый приятель, Георгий Петрович Сазонов.
– Почему – позволительно спросить вас? – обратился к нему Сытин.
– У Керенского в руках подполье эсеров среди военных. А у прочих министров и «думцев» одна растерянность. Полиция не в кулаке, ее били и будут бить поодиночке. А Керенский, при поддержке эсеров, будет менять кабинет министров, как ему заблагорассудится.
– Вы в этом уверены?
– Не особенно, но все может быть… А вы, Иван Дмитриевич, все-таки мудро и смело поступили: почти накануне свержения царя купили у вдовы издателя Маркса ее «Ниву» с приложениями и типографией… Деньги падают. Нажглась вдовушка на этой продаже. Наверно, революции испугалась… А вы не струхнули. Невзирая даже на то, что «Нива» в наши дни неурожайная…
О Керенском Иван Дмитриевич был невысокого мнения.
– Ужели этот стриженный под ежика и речистый до хрипоты субъект может спасти Россию? Народу нужен хлеб и мир. А где Керенский и на какие средства возьмет хлеб? И в силах ли этот штатский «стратег» довести войну до победы? Никто не верит в победу. Допустим, что он наводнит страну бумажками – керенками. Но это же не деньги. Это пожелтевшие листья на осеннем ветру.
– Вы в предвидении всего этого и поспешили приобрести «Ниву»? – спросил Сазонов.
– Пожалуй, да. И если жалею, то лишь о том, что поздно купил акции на все это предприятие. Во всяком случае, теперь «Нива» моя. Но в угоду вдове я оставляю за «Нивой» славное имя ее супруга. Знаю, что репутация Маркса, как издателя, среди подписчиков-читателей не подмочена…
Однажды Иван Дмитриевич был у Горького, проживавшего на Кронверкском проспекте, недалеко от особняка Кшесинской, где находился штаб большевиков. Горький и Сытин вместе пришли слушать выступление Владимира Ильича, выступление, ставшее историческим.
– Это вот и есть Ленин, брат казненного народовольца Александра Ульянова. Волгарь, родом из Симбирска. Самый значительный теоретик революционного марксизма. Большевики очень ждали его возвращения из эмиграции, – сказал Горький Сытину, когда Ленин под возгласы «ура» появился на балконе особняка.
– Слышал о нем часто, а вижу первый раз. И от вас слыхал, и от Саввушки Морозова слыхал о Ленине. Давайте, Алексей Максимович, протолкаемся поближе к особняку.
– Ничего, услышим и отсюда. Его будут слушать, – ответил Горький.
Они остановились на проталине под обнаженными деревьями. Горький был в длинном ватном пальто, в калошах, поправлял на шее шарф и часто кашлял.
– Мне, кажется, не выстоять. Грудь давит и кашель одолевает. Питерская весна не по мне. Хотя такой революционной весны я ждал всю жизнь…
Толпа перед особняком росла. Подходили большими колоннами демонстранты. Красные флаги, надписи: «Да здравствует товарищ Ленин».
– Товарищи! Да здравствует социалистическая революция!..
Ленин чуть заметно картавил. Он говорил горячо, взволнованно, сопровождая живую речь отрывистыми жестами.
Ленин говорил о внешнем и внутреннем положении России и призывал трудовой народ бороться за социалистическую революцию…
Высокого роста, обросший бородою солдат, в потрепанной расстегнутой шинели, стоял впереди Горького и Сытина. Сняв папаху, чтобы лучше было слышно, солдат внимательно прислушивался, улавливая отдельные фразы. И вдруг, неожиданно для близко к нему стоявших, проговорил:
– У этого вождя вожжи из рук не вывалятся. Дай бог ему повозничать, вывезет Россию изо всех ухабов. А где ему тяжеленько будет, мы подмогнем…
Развивая свои тезисы, Ленин говорил о путях революции, о ближайших ее задачах, о судьбах рабочих и крестьян.
Горький не мог дослушать до конца. Кашель усилился. Он, переминаясь с ноги на ногу, наклонившись, тихонько сказал Сытину:
– Пойдем, Иван Дмитриевич, крепкий чай пить. Я плохо себя чувствую, а завтра речь Ленина прочтем в большевистской газете…
– Нет, Алексей Максимович, вы ступайте, а я достою и дослушаю до конца весь митинг. Я приду позднее. Пейте чай без меня.
Горький, подняв воротник и нахлобучив на лоб шляпу, опираясь на палку, пробиваясь через тесные ряды публики, пошел на Кронверкский.
Сытин вернулся на квартиру Горького позднее. И не до чая ему было. Речь Ленина произвела на него потрясающее впечатление. В раздумье долго и окаменело стоял он у окна и смотрел, как в вечерней темноте по Кронверкскому проспекту проходили с песнями рабочие.
В тревожные, наполненные чрезвычайными событиями дни семнадцатого года Сытин непрерывно ездил из Москвы в Петроград и обратно. Обращался к Горькому:
– Кого слушать? Кому верить?..
Мало что понимал из происходящего в эти дни Сытин.
Закрыли суворинскую газету «Новое время», и тут Сытин недоумевает: почему? Настолько уж разве стала негодной, что даже Керенскому противна…
Закрытие этой газеты в тот день – 29 августа 1917 года – Александр Блок отметил в своем дневнике:
«Если бы исторические события не были так крупны, было бы очень заметно событие сегодняшнего дня, которое заставляет меня решительно видеть будущее во Временном правительстве и мрачное прошлое – в генерале Корнилове и прочих. Событие это – закрытие газеты „Новое время“… Надо бы устроить праздник по этому поводу. Я бы выслал еще всех Сувориных, разобрал бы типографию, а здание в Эртелевом переулке опечатал и приставил к нему комиссара: это – второй департамент полиции, и я боюсь, что им удастся стибрить бумаги, имеющие большое значение. Во всяком случае, уничтожено место, где несколько десятков лет развращалась русская молодежь и русская государственная мысль».
Сытин не сочувствовал Суворину, державшему ставку на Корнилова, и не радовался постигшему его горю. И удивляться не приходится – время такое: ничто и никого не удивит.
Однако надо заботливо следить за событиями и не забывать оглядываться вокруг себя.
Обратился Иван Дмитриевич к своему недавно приобретенному журналу «Нива».
С падением денежного курса оказались не блестящи материальные дела издательства «Нива». Подписка по ранее установленным ценам прошла в убыток. Припрашивать дотацию от каждого подписчика – более чем неудобно. Но пришлось стать и на этот путь.
Сытин собрал работников «Нивы» – А. Руманова, Ф. Бирюкова, М. Рахманова, Г. Панина, Н. Маркова – и сказал:
– Вот что, друзья, мы хотя и не нищие, а вынуждены обратиться к нашим читателям за милостыней. Полтора миллиона убытка раскиньте на двести пятьдесят тысяч подписчиков и потребуйте по шесть рублей с каждого…
Составили такое обращение к подписчикам:
«Тяжелое финансовое положение „Нивы“, вызванное несоответствием подписной цены на журнал со стоимостью его издания в нынешнем году (положение, от которого избавлены другие печатные издания, расходящиеся не по подписке и повысившие розничную цену каждого нумера в четыре-пять раз), побуждает нас просить наших подписчиков разделить обрушившееся на издательство бремя расходов и принять на себя каждому в отдельности часть разницы расходов, падающих на каждый годовой экземпляр журнала: – дослать нам к годовой подписной цене еще 6 рублей. Сумма эта определяется из деления цифры убытков во втором полугодии – 1 500 000 рублей на число наших подписчиков в 1917 г. – 250 000».
– Если же эта мера не даст нам никаких результатов, ищите выход в удешевленных, сдвоенных и даже счетверенных номерах журнала, – подсказал Иван Дмитриевич. – И еще: заполняйте отныне журнал длинным классическим произведением, не требующим ни высокого гонорара, ни иллюстраций. Читатель поймет, что в создавшейся обстановке нам иначе поступить нельзя. В начале нынешнего года, когда вы горячо поздравляли меня, вы написали красивые слова, будто бы я застал ваш корабль, то есть «Ниву», у тихой пристани на крепком якоре, нагруженным добытыми благами в прошлые годы, и что я, новый кормчий, сниму «Ниву» с якоря и поведу в море русской жизни к новым завоеваниям… Хорошо сказано! Но видите ли вы, господа и товарищи, члены товарищества, какой шторм на море! И нашему ли кораблику с бумажными парусами рисковать? Давайте будем соблюдать порядок на корабле, не врываться в опасные гребни волн. Прошу не особенно увлекаться эсерами. Не многовато ли печаталось у нас Савинковых-Ропшиных, Амфитеатровых и прочих? Пересмотрите политические обозрения профессора Соколова, чтобы там не было дерзости против социал-демократов. Я хотя и не политик, но предвижу – большинство политических акций окажется у них в руках…
Присутствующие согласились с Иваном Дмитриевичем. Но обращение к подписчикам «о шести рублях» не имело ни малейшего успеха. Денежный курс скатывался. Да и до того ли подписчикам было в бушующей, доведенной до разрухи стране.
Над Москвой нависла угроза голода. А пока это называлось: «хлебные затруднения». У продовольственных лавок длинные зигзагообразные очереди. На всех вокзалах и по всем железным дорогам сплошь мешочники, и даже не спекулянты, а просто обыватели, вынужденные ехать куда угодно, променивать какие угодно вещи на хлеб, на соль, на то, без чего жить нельзя. В очередях зловещий ропот. Всюду беспорядки: хулиганство, грабежи, стрельба, никакого просвета, никакой надежды на временную власть.
Охрипший Керенский во время своих выступлений уже не слышит криков «браво», а доносятся до его ушей реплики:
– Хватит речей!..
– Дайте харчей!..
В эти самые тяжкие дни, накануне голодовки, Ивану Дмитриевичу Сытину и пришла в голову мысль – спасать Москву от голода любыми способами, любыми средствами, а там, глядишь, и Петроград последует примеру Москвы. Голодная масса опасна. Действия ее могут быть ужасны и неотвратимы. И конечно, на жертвеннике событий может оказаться буржуазия. Народ истерзан войной и голодом, а буржуазия может быть растерзана в течение двух-трех дней…
С этими думами Сытин пришел к одному из самых видных московских буржуев, к Николаю Александровичу Второву, и за чашкой чая завел с ним разговор по наболевшему и неотложному делу.
– Так вот, дорогой Николай Александрович, дела наши невеселые. Москва без хлеба, без продовольствия. А это страшно: голодному желудку рассудок подчиняется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
– А что? А что такое, Иван Дмитриевич? – залебезил Лембич.
– Хотите от меня расшифровки? Пожалуйста. – И Сытин, уже у входа в вагон, начал, пригибая пальцы, перечислять откуда-то ему известные грешки Лембича. – Во-первых, вы посылаете материалы двухмесячной давности, во-вторых, берете сообщения из иностранных газет и перелицовываете на свой лад; для этого не надо быть при штабе. В-третьих, без надобности много тратите денег на телеграммы, полагаете, что раз за телеграмму заплачены редакционные деньги, значит, обязаны печатать всякую галиматью. Нет, батенька, так дальше не пойдет. Учтите, и – до свиданья…
Опечаленный никчемной встречей с царем, возвратился в Москву Иван Дмитриевич.
В Москве опять та же непрерывная работа.
Книги, книги, книги, кипами, вагонами, повсюду, повсеместно, и «Русское слово» на весь свет.
Война и начавшаяся разруха, быстрое падение денежного курса – все это вызывало тревогу во всех классах и слоях населения. Сытин с вниманием следит за печатью, читает о думских новостях: за счет каких партий обновляется дума, о чем там, с думской трибуны, раздаются голоса?..
Вместо удаленного с поста председателя совета министров Горемыкина выступил в думе новый председатель Штюрмер.
Сытин плевался, произнося эту фамилию за чтением «Нивы», давшей отчет о думских заседаниях.
– Россия и… Штюрмер? Что может быть общего у русского гражданина с этим немцем? Тьфу, да и только! Штюрмер – ставленник Распутина. И когда же гнев, если не божий, то человеческий, обрушится на Гришку?..
Сытин читал слова Штюрмера, сказанные при открытии думы:
«Россия не положит оружия, пока не одержит победу… Не будем закрывать глаза на ошибки. За Государственной думой признается священное право критики правительственных действий…»
«Как бы не так! – отрываясь от чтения журнала, размышлял Иван Дмитриевич. – Критикующая дума невзлюбится ни царю, ни его Алисе. А бесподобный проходимец, дворцовый кобель Гришка подскажет им „божие благоволение…“»
Он стал читать дальше и отчеркивать цветным карандашом выдержки из отчета, соглашаясь то с одним, то с другим оратором.
В речи правого националиста Половцева Сытин отметил:
«Правительство своевременно не проводило стратегических линий, а теперь за их постройку переплачиваем вдесятеро… Путейцы погрязли в злоупотреблениях. Там – что ни чин – то вельможа, и за спиной его стоят министр, директор департамента, генерал-адъютант, адмирал и т. п. Троньте его, и невероятные неприятности посыплются на вас со всех сторон… „Берете взятки?“ – „Да, берем. В мирное время брали по рублю с вагона дров, а теперь по рублю с сажени“. – „Не хотите работать?“ – „Не желаем“. – „Да ведь теперь война, все мобилизуются“. – „А мы дачи себе строим, нам некогда“. И будьте вы гением распорядительности, – вы разобьетесь об эту непроницаемую преступную твердыню. Не верьте вообще железным дорогам, не верьте, когда говорят вам, что нет вагонов; осмотрите тупики на станциях, они загромождены вагонами; не верьте, когда говорят: не хватает паровозов; поищите хорошенько и найдете целые парки занесенных снегом и замороженных паровозов. Ничему не верьте, ибо там все ложь и преступление».
«Вы грозите им военным судом. Полноте – это сказки, страшные для детей младшего возраста. На кого накинете вы петлю? На сцепщика поездов, на конторщика?..»
«В бытность мою на фронте я слышал в вагоне рассказ офицера о печальном случае в их полку. Солдат, с целью избавиться от службы, отрубил себе три пальца и сказал: отстрелили. Пальцы нашли, солдата уличили. На войне суд беспощаден, – привязали к столбу и расстреляли».
«А скажите, не слыхали вы про изменника, который предал первоклассную крепость, лишил отечество целых дивизий, отдал врагу несметную артиллерию и целые склады снарядов? Генерал Григорьев. Для него страшен оказался военный суд? Конечная судьба – беспечальная жизнь…»
«Так запомните, что скажем мы, националисты, – мы никогда не посягали на прерогативы власти. Тем более мы не хотим похитить власть во мраке страшной бури. Мы жаждем сильной власти. Но власть сильна не мелким искательством, а неуклонным исполнением закона. Нет закона – нет и власти. Вы здесь наверху витаете в эмпиреях, вы радуетесь, что народ пошел на доверие. Да, это так. Но мы внизу, мы видим, что народ безропотно несет все тяготы войны и не щадит ни жизни, ни имущества; но, испытывая страдания, он строг и к вам, он не простит вам бездействия власти и укрывательства измены».
«Вы не сознаете, что преступной безнаказанностью своих агентов вы переносите на себя весь справедливый гнев народа. А когда вы потеряете народное доверие, поблекнет и ваша власть».
– Молодец! Браво!.. Вот так и надо сыпать! – читая думский отчет, восхищался Иван Дмитриевич. – Вполне согласен. Что ж, господа думские деятели, уж если Половцев так заговорил, значит дошло до самых ваших печенок. Не вполголоса и не на согнутых лапках служите отечеству. Только боюсь я, царю на ушко шепнет Гришка слово против думы, и на ворота Таврического дворца повесят замок…
Речь думского депутата Шульгина, выспренняя, витиеватая, вроде бы и в укор царю, но с надеждой на его царскую волю, не понравилась Сытину, он просто перекрестил ее карандашом.
Увертливая речь Маклакова не произвела на Сытина впечатления.
Тревога, охватившая русскую торговую и промышленную буржуазию, заставила ее группироваться, обсуждать создавшееся положение. На одном из таких купеческих совещаний в Москве выступил Сытин:
«– У них одни задачи, у нас другие. Пока война, конечно, у всех одна общая политическая задача. А дальше, ясно – все пути врозь. Интеллигенция пойдет рука об руку с рабочими и революционерами, а буржуазии это не по пути…»
В самых близких дому Романовых кругах стали всерьез поговаривать о том, как бы избавить глупого и жалкого царя от дурного влияния Гришки Распутина. От слов наконец перешли к делу.
Гришку убили во дворце Юсупова и труп сунули под лед. Моментально об этом узнал весь Петроград. Оплакивать растленного Гришку, кроме царицы, было некому…
– Жаль, жаль, что убили этого прохвоста с большим опозданием, – сожалели одни из обывателей, а другие говорили: – Всякому овощу свое время…
Назревала и близилась в Петрограде Февральская революция.
В СЕМНАДЦАТОМ
Летом семнадцатого года обстановка в стране заставляла предвидеть новую революцию.
Но каков будет характер революции?..
– Керенский, пожалуй, продержится, – сказал однажды Сытину его старый приятель, Георгий Петрович Сазонов.
– Почему – позволительно спросить вас? – обратился к нему Сытин.
– У Керенского в руках подполье эсеров среди военных. А у прочих министров и «думцев» одна растерянность. Полиция не в кулаке, ее били и будут бить поодиночке. А Керенский, при поддержке эсеров, будет менять кабинет министров, как ему заблагорассудится.
– Вы в этом уверены?
– Не особенно, но все может быть… А вы, Иван Дмитриевич, все-таки мудро и смело поступили: почти накануне свержения царя купили у вдовы издателя Маркса ее «Ниву» с приложениями и типографией… Деньги падают. Нажглась вдовушка на этой продаже. Наверно, революции испугалась… А вы не струхнули. Невзирая даже на то, что «Нива» в наши дни неурожайная…
О Керенском Иван Дмитриевич был невысокого мнения.
– Ужели этот стриженный под ежика и речистый до хрипоты субъект может спасти Россию? Народу нужен хлеб и мир. А где Керенский и на какие средства возьмет хлеб? И в силах ли этот штатский «стратег» довести войну до победы? Никто не верит в победу. Допустим, что он наводнит страну бумажками – керенками. Но это же не деньги. Это пожелтевшие листья на осеннем ветру.
– Вы в предвидении всего этого и поспешили приобрести «Ниву»? – спросил Сазонов.
– Пожалуй, да. И если жалею, то лишь о том, что поздно купил акции на все это предприятие. Во всяком случае, теперь «Нива» моя. Но в угоду вдове я оставляю за «Нивой» славное имя ее супруга. Знаю, что репутация Маркса, как издателя, среди подписчиков-читателей не подмочена…
Однажды Иван Дмитриевич был у Горького, проживавшего на Кронверкском проспекте, недалеко от особняка Кшесинской, где находился штаб большевиков. Горький и Сытин вместе пришли слушать выступление Владимира Ильича, выступление, ставшее историческим.
– Это вот и есть Ленин, брат казненного народовольца Александра Ульянова. Волгарь, родом из Симбирска. Самый значительный теоретик революционного марксизма. Большевики очень ждали его возвращения из эмиграции, – сказал Горький Сытину, когда Ленин под возгласы «ура» появился на балконе особняка.
– Слышал о нем часто, а вижу первый раз. И от вас слыхал, и от Саввушки Морозова слыхал о Ленине. Давайте, Алексей Максимович, протолкаемся поближе к особняку.
– Ничего, услышим и отсюда. Его будут слушать, – ответил Горький.
Они остановились на проталине под обнаженными деревьями. Горький был в длинном ватном пальто, в калошах, поправлял на шее шарф и часто кашлял.
– Мне, кажется, не выстоять. Грудь давит и кашель одолевает. Питерская весна не по мне. Хотя такой революционной весны я ждал всю жизнь…
Толпа перед особняком росла. Подходили большими колоннами демонстранты. Красные флаги, надписи: «Да здравствует товарищ Ленин».
– Товарищи! Да здравствует социалистическая революция!..
Ленин чуть заметно картавил. Он говорил горячо, взволнованно, сопровождая живую речь отрывистыми жестами.
Ленин говорил о внешнем и внутреннем положении России и призывал трудовой народ бороться за социалистическую революцию…
Высокого роста, обросший бородою солдат, в потрепанной расстегнутой шинели, стоял впереди Горького и Сытина. Сняв папаху, чтобы лучше было слышно, солдат внимательно прислушивался, улавливая отдельные фразы. И вдруг, неожиданно для близко к нему стоявших, проговорил:
– У этого вождя вожжи из рук не вывалятся. Дай бог ему повозничать, вывезет Россию изо всех ухабов. А где ему тяжеленько будет, мы подмогнем…
Развивая свои тезисы, Ленин говорил о путях революции, о ближайших ее задачах, о судьбах рабочих и крестьян.
Горький не мог дослушать до конца. Кашель усилился. Он, переминаясь с ноги на ногу, наклонившись, тихонько сказал Сытину:
– Пойдем, Иван Дмитриевич, крепкий чай пить. Я плохо себя чувствую, а завтра речь Ленина прочтем в большевистской газете…
– Нет, Алексей Максимович, вы ступайте, а я достою и дослушаю до конца весь митинг. Я приду позднее. Пейте чай без меня.
Горький, подняв воротник и нахлобучив на лоб шляпу, опираясь на палку, пробиваясь через тесные ряды публики, пошел на Кронверкский.
Сытин вернулся на квартиру Горького позднее. И не до чая ему было. Речь Ленина произвела на него потрясающее впечатление. В раздумье долго и окаменело стоял он у окна и смотрел, как в вечерней темноте по Кронверкскому проспекту проходили с песнями рабочие.
В тревожные, наполненные чрезвычайными событиями дни семнадцатого года Сытин непрерывно ездил из Москвы в Петроград и обратно. Обращался к Горькому:
– Кого слушать? Кому верить?..
Мало что понимал из происходящего в эти дни Сытин.
Закрыли суворинскую газету «Новое время», и тут Сытин недоумевает: почему? Настолько уж разве стала негодной, что даже Керенскому противна…
Закрытие этой газеты в тот день – 29 августа 1917 года – Александр Блок отметил в своем дневнике:
«Если бы исторические события не были так крупны, было бы очень заметно событие сегодняшнего дня, которое заставляет меня решительно видеть будущее во Временном правительстве и мрачное прошлое – в генерале Корнилове и прочих. Событие это – закрытие газеты „Новое время“… Надо бы устроить праздник по этому поводу. Я бы выслал еще всех Сувориных, разобрал бы типографию, а здание в Эртелевом переулке опечатал и приставил к нему комиссара: это – второй департамент полиции, и я боюсь, что им удастся стибрить бумаги, имеющие большое значение. Во всяком случае, уничтожено место, где несколько десятков лет развращалась русская молодежь и русская государственная мысль».
Сытин не сочувствовал Суворину, державшему ставку на Корнилова, и не радовался постигшему его горю. И удивляться не приходится – время такое: ничто и никого не удивит.
Однако надо заботливо следить за событиями и не забывать оглядываться вокруг себя.
Обратился Иван Дмитриевич к своему недавно приобретенному журналу «Нива».
С падением денежного курса оказались не блестящи материальные дела издательства «Нива». Подписка по ранее установленным ценам прошла в убыток. Припрашивать дотацию от каждого подписчика – более чем неудобно. Но пришлось стать и на этот путь.
Сытин собрал работников «Нивы» – А. Руманова, Ф. Бирюкова, М. Рахманова, Г. Панина, Н. Маркова – и сказал:
– Вот что, друзья, мы хотя и не нищие, а вынуждены обратиться к нашим читателям за милостыней. Полтора миллиона убытка раскиньте на двести пятьдесят тысяч подписчиков и потребуйте по шесть рублей с каждого…
Составили такое обращение к подписчикам:
«Тяжелое финансовое положение „Нивы“, вызванное несоответствием подписной цены на журнал со стоимостью его издания в нынешнем году (положение, от которого избавлены другие печатные издания, расходящиеся не по подписке и повысившие розничную цену каждого нумера в четыре-пять раз), побуждает нас просить наших подписчиков разделить обрушившееся на издательство бремя расходов и принять на себя каждому в отдельности часть разницы расходов, падающих на каждый годовой экземпляр журнала: – дослать нам к годовой подписной цене еще 6 рублей. Сумма эта определяется из деления цифры убытков во втором полугодии – 1 500 000 рублей на число наших подписчиков в 1917 г. – 250 000».
– Если же эта мера не даст нам никаких результатов, ищите выход в удешевленных, сдвоенных и даже счетверенных номерах журнала, – подсказал Иван Дмитриевич. – И еще: заполняйте отныне журнал длинным классическим произведением, не требующим ни высокого гонорара, ни иллюстраций. Читатель поймет, что в создавшейся обстановке нам иначе поступить нельзя. В начале нынешнего года, когда вы горячо поздравляли меня, вы написали красивые слова, будто бы я застал ваш корабль, то есть «Ниву», у тихой пристани на крепком якоре, нагруженным добытыми благами в прошлые годы, и что я, новый кормчий, сниму «Ниву» с якоря и поведу в море русской жизни к новым завоеваниям… Хорошо сказано! Но видите ли вы, господа и товарищи, члены товарищества, какой шторм на море! И нашему ли кораблику с бумажными парусами рисковать? Давайте будем соблюдать порядок на корабле, не врываться в опасные гребни волн. Прошу не особенно увлекаться эсерами. Не многовато ли печаталось у нас Савинковых-Ропшиных, Амфитеатровых и прочих? Пересмотрите политические обозрения профессора Соколова, чтобы там не было дерзости против социал-демократов. Я хотя и не политик, но предвижу – большинство политических акций окажется у них в руках…
Присутствующие согласились с Иваном Дмитриевичем. Но обращение к подписчикам «о шести рублях» не имело ни малейшего успеха. Денежный курс скатывался. Да и до того ли подписчикам было в бушующей, доведенной до разрухи стране.
Над Москвой нависла угроза голода. А пока это называлось: «хлебные затруднения». У продовольственных лавок длинные зигзагообразные очереди. На всех вокзалах и по всем железным дорогам сплошь мешочники, и даже не спекулянты, а просто обыватели, вынужденные ехать куда угодно, променивать какие угодно вещи на хлеб, на соль, на то, без чего жить нельзя. В очередях зловещий ропот. Всюду беспорядки: хулиганство, грабежи, стрельба, никакого просвета, никакой надежды на временную власть.
Охрипший Керенский во время своих выступлений уже не слышит криков «браво», а доносятся до его ушей реплики:
– Хватит речей!..
– Дайте харчей!..
В эти самые тяжкие дни, накануне голодовки, Ивану Дмитриевичу Сытину и пришла в голову мысль – спасать Москву от голода любыми способами, любыми средствами, а там, глядишь, и Петроград последует примеру Москвы. Голодная масса опасна. Действия ее могут быть ужасны и неотвратимы. И конечно, на жертвеннике событий может оказаться буржуазия. Народ истерзан войной и голодом, а буржуазия может быть растерзана в течение двух-трех дней…
С этими думами Сытин пришел к одному из самых видных московских буржуев, к Николаю Александровичу Второву, и за чашкой чая завел с ним разговор по наболевшему и неотложному делу.
– Так вот, дорогой Николай Александрович, дела наши невеселые. Москва без хлеба, без продовольствия. А это страшно: голодному желудку рассудок подчиняется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39