..
Ходишь, бродишь день по городу
И рубля не наживешь.
Ходишь, бродишь, треплешь бороду,
От «Копейки» – пользы грош.
Наты-Пинкертоны сыщики,
И ты, «Ник Картер», выноси!
Всюду сыщики, как прыщики,
Расплодились на Руси…
Вокруг веселого газетчика собиралась толпа. Подошел и Сытин, картуз на глаза сдвинул, бородку подстриженную рукой сжал, как бы кто не узнал из питерских.
– Молодец парень! Хорошо поёшь, – подал полтинник. – Дай на весь журнальчиков…
– Пожалуйста, господин, пожалуйста!..
– А «Русского слова» не осталось?
– Где там! Сегодня с Дорошевичем…
– Любят, значит?
– Любят. А Немировича-Вральченко, того не так любят. Дорошевич умеет развеселить!..
– А чей ты сам, откуда родом такой голосистый?
– На нашем деле и вы бы заголосили. Мы глоткой берем. Не поорешь и не пожрешь! А родом мы Каргопольского уезда Богдановской волости. Нас тут, богдановских газетчиков, – артель больше ста! И все у одного подрядчика. Нам грош, ему – пятак… Это уж как водится…
Сытин свернул трубочкой журналы, пошел в сторону Литейного проспекта, а оттуда в Эртелев переулок к Суворину. Газетчик догнал его, слегка толкнул в бок и тихонько сказал:
– А вам, простите, не угодно ли купить запретную?..
– Что именно?
– «Рабочую газету»… Цена десять копеек: пять копеек за номер плюс пятак за риск… – Свернутую, отпечатанную на тонкой бумаге газету парень, не дожидаясь ответа, сунул Сытину в карман пиджака.
– Ух ты какой! Ладно уж, на вот тебе двугривенный без сдачи, да не рискуй так дешево. Ох, парень, парень! Как звать-то тебя?..
– 3овут зовуткой, величают уткой!..
– То-то, – засмеялся Сытин. – Поберегайся…
В тот раз, будучи в Петербурге, Иван Дмитриевич не мог встретиться с Сувориным. Правда, в этом особой деловой надобности не было – два крупных издателя в своих делах редко соприкасались. Разве только взаимно, не в ущерб один другому, обменивались рекламой. Сытин хотел навестить Суворина без всякого предупреждения. Он уже поднялся по широкой железной лестнице на второй этаж и спросил швейцара, принимает ли Алексей Сергеевич сегодня посетителей.
– Ни боже мой! – почти шепотом ответил за швейцара стоявший тут один из конторщиков. – Сегодня наш хозяин очень не в духе, сидит под замком, сам не показывается и никого, хоть самого Пуришкевича, не велел пускать на порог…
– Не смею нарушать его беспокойствие. Пусть проволнуется… Скажите, что Сытин заходил…
– Подождите, ах, Иван Дмитриевич, минуточку, может быть, он вас…
– Ни в коем случае! До свидания. Я без особой надобности. Я в Питере бываю чаще, нежели он в Москве. Передайте ему поклон от меня…
– Будет исполнено!..
Суворин потом разволновался:
– Как неудобно, как некрасиво получилось! Сытин, можно сказать, был у самых моих дверей, и от ворот поворот. Нехорошо, нехорошо. Но исправимо. Старик не из обидчивых; с ним можно ладить. Он умеет в мире жить со всеми: высоких не боится и мелкотой не пренебрегает…
В скором времени после этого случая приехал Суворин в Москву. Остановился в любимой гостинице «Славянский базар» в роскошном номере, в том самом, в котором, бывало, всегда, приезжая в Москву, проживал Победоносцев – столп монархии, о котором ходила в народе меткая и язвительная эпиграмма:
Победоносцев он в синоде,
Обедоносцев при дворе,
Бедоносцев он в народе,
И Доносцев он везде.
По приглашению Суворина Сытин приехал к нему в «Славянский базар».
После дружеских приветственных слов Суворин спросил:
– Здесь, Иван Дмитриевич, пообедаем, или в «Гранд отель» поедем?
– Я думаю, и ни туда и ни сюда.
– А что такое? Почему?
– Поедем-ка, Алексей Сергеевич, сначала на могилу Антона Павловича. Мы вот с вами сошлись, а его-то нет. Я вызову автомобиль, и мы съездим, а место, где выпить да закусить, найдем. Скажем, по Крымскому мосту да на Воробьевы горы. Там есть ресторашка.
– Что ж, я согласен, вызывай автомобиль!
Иван Дмитриевич позвонил в гараж «Русского слова», и, пока там искали шофера, издатели разговорились.
– Вы что, Алексей Сергеевич, ужели так сильно почитаете память о Победоносцеве, что всегда только в этом номере и останавливаетесь?
– Не язвите, Иван Дмитриевич, – это сила привычки: ведь и вы, я знаю, когда приходите в церковь на Путниках, всегда встаете против иконы Дионисия Глушицкого, почему так? Разве не привычка?..
– Нет, Алексей Сергеевич, не привычка: на Путниках я кому хочу, тому и молюсь, я там староста, хозяин. А молясь, взираю, верно, на двух святых: на моего оберегателя Дмитрия Прилуцкого и Дионисия Глушицкого.
– Почему именно этих двух вы облюбовали?
– А потому, Алексей Сергеевич, что они среди святых оба не особенно знатные, малочтимые, а достойные оба: Дионисий стал святым за то, что иконы отлично писал, стало быть, большой художник! В наше время даже сам Репин во святые не попадет, Врубель тем более, разве Виктор Михайлович Васнецов сумеет? Ну, а что касается Дмитрия Прилуцкого, то этот наши северные края от вражеских нашественников оберегал. И к тому же оба они мои соседи, из-за Вологды…
– По принципу землячества? – ухмыльнувшись, спросил Суворин.
– Выходит, так. Ведь в те давние времена наши лесные предки галичские, солигаличские, чухломские, тотемские, устюжские и вологодские – все были заединщиной, а в драках против татар и польских-литовских бродяг тем более!..
– Да, да, знаю, читал устюжскую летопись. Не пойму, Иван Дмитриевич, почему покойный Победоносцев на вас имел косой взгляд? Кажется, вы так много делали и делаете в угоду синоду.
– Я несколько раз с ним сталкивался, – сказал Сытин поморщившись, – и знаете, когда я с кем-либо в разговоре упоминаю его имя, мне кажется, что у меня на теле появляются болячки вроде прыщей-свищей… Особенно я невзлюбил, возненавидел его после одного разговора. Синод издает священные книги на непонятном для народа церковнославянском языке. Я и говорю Победоносцеву: «Ваше превосходительство, дозвольте печатать богослужебные книги в переводе на русский язык, иначе мужик не понимает…» А он мне так ответил: «И пусть не понимает! Перед непонятным словом божьим мужики чувствуют душевный трепет и страх божий. А это нам и надо. Никакого понимания не допустим». Ах ты, думаю, плут ты эдакий! Святейшество окаянное. Вот человек, о котором доброго слова сказать не найдется…
– Начитанные старички в деревнях, я знаю, отлично разбираются в славянской грамоте, – перебил Суворин, – да вы сами, Иван Дмитриевич, вспомните из псалтыря хотя бы такие места: «Живый на небесе посмеется и господь возрадуется им». Или: «Зубы грешников сокрушил еси». Или: «Все языцы восплещите руками (то есть аплодируйте!) и воскликните богу гласом радования». Чего тут непонятного? Тем более еще и словарики прилагаются.
– Да, насчет «сокрушения зубов» православные хорошо понимают. Как только престольный праздник, так и пойдут мужики и ребята стенка на стенку зубы сокрушать…
– Иван Дмитриевич, так это же ваши книжечки – всякие «ерусланы» да «битвы русских с кабардинцами» теоретически готовят в деревнях полчища зубокрушителей!..
Сытин усмехнулся и сказал примирительно:
– Вы это, Алексей Сергеевич, пожалуй, преувеличиваете. Но ведь и без «ерусланов» нельзя. Наш читатель разнородный. Начинающему читать впору и лубок…
В дверь постучала горничная:
– Господа, вас ждет автомобиль.
– Мерси, мамзель!.. – отозвался Суворин.
Небогата в то время была Москва автомобилями. Извозчики, завидев автомобиль, ругали это глазастое пугало. Рысаки выскакивали из оглобель, собаки увязывались с двух сторон. Из окон выглядывали обыватели, дивились – кто, из каких знатных носится по булыжным мостовым на машинах, испускающих дым и смрад. Мало-помалу автомобили поступали из-за границы, и все-таки добрых десять, и двадцать лет, и более конная тяга никак не отступала, не сдавала своих прочных позиций автомобилю. Радовались ломовые и легковые извозчики: авось лошадка выдюжит, не уступит. Иначе как же жить? Побаивались и дворники: «А если у всех будут антанабили, то лошади исчезнут, тогда откуда же будет на улицах навоз?.. Зачем тогда дворники?»
Провожаемые тысячами глаз, Сытин и Суворин ехали на Новодевичье кладбище. У монастыря оставили шофера с машиной, обнажив головы, вошли за кладбищенские ворота. Проходя мимо могилы недавно похороненного литератора Эртеля, Иван Дмитриевич трижды перекрестился:
– Помяни, господи, душу раба твоего… Полезный деятель был на земле, да послужит он и перед престолом всевышнего…
Скупо, кое-как, не особенно учтиво потыкал себя троеперстием в живот и Суворин.
Перед памятником на могиле Чехова оба они упали на колени и долго безмолвно молились. Сытин вспомнил о многих приятных незабываемых встречах с этим замечательным писателем и человеком. Вспомнил его дельные, умные советы, и тот день вспомнил, когда в вагоне с надписью «устрицы» привезли в Москву гроб с телом Чехова… Сколько москвичей – чеховских почитателей – вышло встречать… Мало! Чехов был достоин большего почета. «Господи, – думал в эти минуты Сытин, – если душе человеческой есть место в загробном царстве, то удостой Антона Павловича пребыванием его средь святых твоих… Ибо действительно он таким был во время своей короткой и плодотворной жизни…»
Иван Дмитриевич оглянулся на Суворина, тот стоял, подложив под коленки два носовых платка.
«Штаны боится запачкать, черт старый, а земля-то священная! Здесь лежит Чехов!..» – подумал, но не сказал Сытин. Взглянул на лицо Суворина и проникся сочувствием. По лицу Алексея Сергеевича катились мутные слезинки и прятались в седой бороде. И эти слезы не смахивал Суворин, то ли потому, что оба платка были под коленями, то ли хотелось ему, чтобы Сытин видел и понимал, о чем беседует душа Суворина с прахом Чехова. И, конечно, Иван Дмитриевич понимал искренность суворинских переживаний, пробудившихся перед могилой Чехова. Ведь Антон Павлович долгие годы дружил с Сувориным, печатался в его «Новом времени», издавал свои сочинения у Суворина, любезно и долго переписывался с ним, и вдруг – расхождение, навсегда, до гробовой доски…
Быть может, в эти минуты Суворин оплакивал случившийся разрыв с великим писателем, честнейшим человеком, правдолюбцем. Ведь никто из близких людей так прямо не укорял Суворина за все злобные статьи в «Новом времени» в связи с «делом Дрейфуса», возникшим в Париже.
В защиту обвиняемого, но ни в чем неповинного Дрейфуса выступили тогда прогрессивные деятели всего мира, к ним примкнул и Чехов. Но суворинское «Новое время», получавшее субсидию от царского правительства и от французского генерального штаба, публиковало клеветнические измышления, в угоду самодержавию поддерживало капиталистов Франции и военщину.
С этого времени резко отошел Чехов от Суворина. Антону Павловичу было не по пути с закостенелым монархистом. Больше того, он в 1899 году неоднократно писал в Париж своему знакомому Ивану Яковлевичу Павловскому – корреспонденту «Нового времени», чтобы он прекратил всякие отношения с Сувориным, и рекомендовал ему Сытина: «Повидайтесь с ним, если хотите, познакомьтесь и поговорите; он (Сытин) простой человек. Если же Вы или он будете не в настроении говорить, то напишите мне, – и я исполню Ваше поручение, т. е. переговорю с Сытиным в конце мая или в июне, когда он вернется из Парижа».
В следующем письме Павловскому Чехов снова настаивал:
«С Сытиным только познакомьтесь, об издании же Ваших Сочинений я поговорю сам при случае. Это интересный человек, большой, но совершенно безграмотный издатель, вышедший из народа… Он Вас знает…»
«Новое время», по мере того как становилось газетой сугубо монархической, в дальнейшем – черносотенной, теряло подписчиков, бойкотировалось читателями. Суворина как издателя и редактора Чехов перестал уважать и отошел от него.
Всегда об этом сожалел Суворин и вот теперь, на могиле Чехова, снова, с еще большей силой заговорила совесть, пробудилось в нем чувство раскаяния.
Они молча встали, перекрестились и пошли по кладбищу в обход к могилам тех московских знаменитостей, которых они знали при жизни, и, как водится, вспоминали каждого с благоговением, говоря об усопших только добрые слова.
Вышли за ворота ограды. Шофер дремал за рулем; ребятишки, окружив автомобиль, щупали и поглаживали шины.
Ехали Сытин и Суворин на Воробьевы горы оба мрачные, молчаливые.
В летнем ресторане заказали завтрак. Вид с открытой галереи был прелестный: перед ними расстилалась вся Москва. Золотыми главами светились над крышами города сотни церквей; в самом центре высился и сиял Иван Великий. Над окраинами темным облаком держался дым от Заводских труб. Внизу, под высоким обрывом, изгибалась в спокойном течении Москва-река, опоясывая большой пустырь, не везде занятый под огороды. И красивая ажурная колокольня, и угловые башни Новодевичьего монастыря придавали древней столице вид захватывающий. Как не снять шапку, как с этого места не поклониться тебе, Москва!..
– Давайте, Алексей Сергеевич, по «лампадке» за упокой Антона Павловича, – предложил Сытин.
Закусили. Смирновская водка расшевелила языки.
– Скажите, Алексей Сергеевич, дело прошлое, – заговорил Сытин, – почему вы сидели взаперти, отчего были не в духе, никого не принимали в тот день, когда я заходил к вам на Эртелевом переулке? Вам, наверно, говорили обо мне?..
– Да, говорили, Иван Дмитриевич, говорили. И скажу вам по секрету: в те дни проходила подписка на «Новое время», вернее, подводились итоги. И я каждый раз такие дни в трепете переживаю: сколько тысяч подписчиков потеряю? Сколько отвернулось читателей от меня, как в свое время отвернулся от меня, по известной вам причине, и Антон Павлович Чехов… Потеряв такого друга, я почувствовал себя с тех пор одиноким, одиноким – навсегда!..
– Я это понял, Алексей Сергеевич, увидев сегодня ваши слезы. Они были от души. Но зачем же так болезненно переживать, скажем, падение тиража и престижа вашей газеты? Перестройтесь! Возьмите «влево».
– Не поверят, Иван Дмитриевич, не поверят, да и не могу, далеко зашел…
Поняв, что разговор принимает нежелательную для Суворина окраску, Иван Дмитриевич предложил еще по бокалу.
«Сказать ему или не сказать? Он стар и притом петербуржец, у него не дойдут руки до такого дела… а впрочем, скажу», – подумав, решил Сытин и, показав на пустырь за рекой, заговорил, выдавая свои недавно возникшие сокровенные мысли:
– Какая громадина земли здесь пропадает! Не беда, что весной эти места вода захлестывает, можно паводков избежать. Я вот что думаю, Алексей Сергеевич, давайте-ка двинем свое дело сюда!.. Мне со своей типографией на Пятницкой становится тесновато…
– Что же вам мешает? Двигайте. Мне хватает в Питере по горло того, что есть. Я старше вас, силы мои не те…
– Эх, Алексей Сергеевич, есть у меня думка. Хочется тут на пустыре сосредоточить все мое фабрично-издательское производство, да по самой новейшей технической моде. А вот здесь, наверху Воробьевых гор, построить бы кварталы для рабочих, коттеджи с отдельными квартирами для каждой семьи. Пусть бы мои люди и потомки их вспоминали меня добрым словом. Я об этом думаю всерьез и накрепко!.. А на днях, скажу вам по секрету, и не смейтесь надо мной, Алексей Сергеевич, я уже договорился послать инженера-изыскателя в одно место – пока не скажу куда, – нельзя ли там соорудить свою бумажную фабрику.
– Куда это? Разве секрет?..
– Помолчу, Алексей Сергеевич, не скажу «гоп», пока не прыгну, может, еще и не состоится.
– Счастливый вы человек, Сытин, у вас все планы да грезы, а у меня страхи да слезы… Вот и сегодня весь день слышу себе укоры да упреки от самого себя. Как справедлив был Чехов!.. Царство небесное… – Суворин уткнулся глазами в столешницу и умолк.
– Мил человек! Подойдите, подсчитайте с нас, – обратился Иван Дмитриевич к официанту, доставая туго набитый бумажник.
– Как прикажете? вместе или раздельно?
– Считайте вместе, сами поделим. – Взглянув в поданный счет, Сытин сказал: – Смотрите-ка, Алексей Сергеевич, вдвоем-то на пять рублей напили, наели…
В ГОСТЯХ У ГОРЬКОГО
Сытин устал. Устал физически и духовно. Годовое производство книг в товариществе давно уже превысило тысячу названий. «Русское слово» стало самой популярной газетой в России.
Выходили одно за другим солидные роскошные и многотомные юбилейные издания: в 1911 году – пятидесятилетие крестьянской реформы, в 1912 году – столетие Отечественной войны, и в эти же годы вышло в двух разных изданиях у Сытина полное собрание сочинений Льва Толстого.
Число рабочих и служащих в товариществе И. Д. Сытина в Москве и Петербурге достигло пяти тысяч. Строились заманчивые планы дальнейшего увеличения выпуска литературы. И все-таки ни рост производства, ни всякое другое достигнутое благополучие не приносили Сытину удовлетворения и спокойствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Ходишь, бродишь день по городу
И рубля не наживешь.
Ходишь, бродишь, треплешь бороду,
От «Копейки» – пользы грош.
Наты-Пинкертоны сыщики,
И ты, «Ник Картер», выноси!
Всюду сыщики, как прыщики,
Расплодились на Руси…
Вокруг веселого газетчика собиралась толпа. Подошел и Сытин, картуз на глаза сдвинул, бородку подстриженную рукой сжал, как бы кто не узнал из питерских.
– Молодец парень! Хорошо поёшь, – подал полтинник. – Дай на весь журнальчиков…
– Пожалуйста, господин, пожалуйста!..
– А «Русского слова» не осталось?
– Где там! Сегодня с Дорошевичем…
– Любят, значит?
– Любят. А Немировича-Вральченко, того не так любят. Дорошевич умеет развеселить!..
– А чей ты сам, откуда родом такой голосистый?
– На нашем деле и вы бы заголосили. Мы глоткой берем. Не поорешь и не пожрешь! А родом мы Каргопольского уезда Богдановской волости. Нас тут, богдановских газетчиков, – артель больше ста! И все у одного подрядчика. Нам грош, ему – пятак… Это уж как водится…
Сытин свернул трубочкой журналы, пошел в сторону Литейного проспекта, а оттуда в Эртелев переулок к Суворину. Газетчик догнал его, слегка толкнул в бок и тихонько сказал:
– А вам, простите, не угодно ли купить запретную?..
– Что именно?
– «Рабочую газету»… Цена десять копеек: пять копеек за номер плюс пятак за риск… – Свернутую, отпечатанную на тонкой бумаге газету парень, не дожидаясь ответа, сунул Сытину в карман пиджака.
– Ух ты какой! Ладно уж, на вот тебе двугривенный без сдачи, да не рискуй так дешево. Ох, парень, парень! Как звать-то тебя?..
– 3овут зовуткой, величают уткой!..
– То-то, – засмеялся Сытин. – Поберегайся…
В тот раз, будучи в Петербурге, Иван Дмитриевич не мог встретиться с Сувориным. Правда, в этом особой деловой надобности не было – два крупных издателя в своих делах редко соприкасались. Разве только взаимно, не в ущерб один другому, обменивались рекламой. Сытин хотел навестить Суворина без всякого предупреждения. Он уже поднялся по широкой железной лестнице на второй этаж и спросил швейцара, принимает ли Алексей Сергеевич сегодня посетителей.
– Ни боже мой! – почти шепотом ответил за швейцара стоявший тут один из конторщиков. – Сегодня наш хозяин очень не в духе, сидит под замком, сам не показывается и никого, хоть самого Пуришкевича, не велел пускать на порог…
– Не смею нарушать его беспокойствие. Пусть проволнуется… Скажите, что Сытин заходил…
– Подождите, ах, Иван Дмитриевич, минуточку, может быть, он вас…
– Ни в коем случае! До свидания. Я без особой надобности. Я в Питере бываю чаще, нежели он в Москве. Передайте ему поклон от меня…
– Будет исполнено!..
Суворин потом разволновался:
– Как неудобно, как некрасиво получилось! Сытин, можно сказать, был у самых моих дверей, и от ворот поворот. Нехорошо, нехорошо. Но исправимо. Старик не из обидчивых; с ним можно ладить. Он умеет в мире жить со всеми: высоких не боится и мелкотой не пренебрегает…
В скором времени после этого случая приехал Суворин в Москву. Остановился в любимой гостинице «Славянский базар» в роскошном номере, в том самом, в котором, бывало, всегда, приезжая в Москву, проживал Победоносцев – столп монархии, о котором ходила в народе меткая и язвительная эпиграмма:
Победоносцев он в синоде,
Обедоносцев при дворе,
Бедоносцев он в народе,
И Доносцев он везде.
По приглашению Суворина Сытин приехал к нему в «Славянский базар».
После дружеских приветственных слов Суворин спросил:
– Здесь, Иван Дмитриевич, пообедаем, или в «Гранд отель» поедем?
– Я думаю, и ни туда и ни сюда.
– А что такое? Почему?
– Поедем-ка, Алексей Сергеевич, сначала на могилу Антона Павловича. Мы вот с вами сошлись, а его-то нет. Я вызову автомобиль, и мы съездим, а место, где выпить да закусить, найдем. Скажем, по Крымскому мосту да на Воробьевы горы. Там есть ресторашка.
– Что ж, я согласен, вызывай автомобиль!
Иван Дмитриевич позвонил в гараж «Русского слова», и, пока там искали шофера, издатели разговорились.
– Вы что, Алексей Сергеевич, ужели так сильно почитаете память о Победоносцеве, что всегда только в этом номере и останавливаетесь?
– Не язвите, Иван Дмитриевич, – это сила привычки: ведь и вы, я знаю, когда приходите в церковь на Путниках, всегда встаете против иконы Дионисия Глушицкого, почему так? Разве не привычка?..
– Нет, Алексей Сергеевич, не привычка: на Путниках я кому хочу, тому и молюсь, я там староста, хозяин. А молясь, взираю, верно, на двух святых: на моего оберегателя Дмитрия Прилуцкого и Дионисия Глушицкого.
– Почему именно этих двух вы облюбовали?
– А потому, Алексей Сергеевич, что они среди святых оба не особенно знатные, малочтимые, а достойные оба: Дионисий стал святым за то, что иконы отлично писал, стало быть, большой художник! В наше время даже сам Репин во святые не попадет, Врубель тем более, разве Виктор Михайлович Васнецов сумеет? Ну, а что касается Дмитрия Прилуцкого, то этот наши северные края от вражеских нашественников оберегал. И к тому же оба они мои соседи, из-за Вологды…
– По принципу землячества? – ухмыльнувшись, спросил Суворин.
– Выходит, так. Ведь в те давние времена наши лесные предки галичские, солигаличские, чухломские, тотемские, устюжские и вологодские – все были заединщиной, а в драках против татар и польских-литовских бродяг тем более!..
– Да, да, знаю, читал устюжскую летопись. Не пойму, Иван Дмитриевич, почему покойный Победоносцев на вас имел косой взгляд? Кажется, вы так много делали и делаете в угоду синоду.
– Я несколько раз с ним сталкивался, – сказал Сытин поморщившись, – и знаете, когда я с кем-либо в разговоре упоминаю его имя, мне кажется, что у меня на теле появляются болячки вроде прыщей-свищей… Особенно я невзлюбил, возненавидел его после одного разговора. Синод издает священные книги на непонятном для народа церковнославянском языке. Я и говорю Победоносцеву: «Ваше превосходительство, дозвольте печатать богослужебные книги в переводе на русский язык, иначе мужик не понимает…» А он мне так ответил: «И пусть не понимает! Перед непонятным словом божьим мужики чувствуют душевный трепет и страх божий. А это нам и надо. Никакого понимания не допустим». Ах ты, думаю, плут ты эдакий! Святейшество окаянное. Вот человек, о котором доброго слова сказать не найдется…
– Начитанные старички в деревнях, я знаю, отлично разбираются в славянской грамоте, – перебил Суворин, – да вы сами, Иван Дмитриевич, вспомните из псалтыря хотя бы такие места: «Живый на небесе посмеется и господь возрадуется им». Или: «Зубы грешников сокрушил еси». Или: «Все языцы восплещите руками (то есть аплодируйте!) и воскликните богу гласом радования». Чего тут непонятного? Тем более еще и словарики прилагаются.
– Да, насчет «сокрушения зубов» православные хорошо понимают. Как только престольный праздник, так и пойдут мужики и ребята стенка на стенку зубы сокрушать…
– Иван Дмитриевич, так это же ваши книжечки – всякие «ерусланы» да «битвы русских с кабардинцами» теоретически готовят в деревнях полчища зубокрушителей!..
Сытин усмехнулся и сказал примирительно:
– Вы это, Алексей Сергеевич, пожалуй, преувеличиваете. Но ведь и без «ерусланов» нельзя. Наш читатель разнородный. Начинающему читать впору и лубок…
В дверь постучала горничная:
– Господа, вас ждет автомобиль.
– Мерси, мамзель!.. – отозвался Суворин.
Небогата в то время была Москва автомобилями. Извозчики, завидев автомобиль, ругали это глазастое пугало. Рысаки выскакивали из оглобель, собаки увязывались с двух сторон. Из окон выглядывали обыватели, дивились – кто, из каких знатных носится по булыжным мостовым на машинах, испускающих дым и смрад. Мало-помалу автомобили поступали из-за границы, и все-таки добрых десять, и двадцать лет, и более конная тяга никак не отступала, не сдавала своих прочных позиций автомобилю. Радовались ломовые и легковые извозчики: авось лошадка выдюжит, не уступит. Иначе как же жить? Побаивались и дворники: «А если у всех будут антанабили, то лошади исчезнут, тогда откуда же будет на улицах навоз?.. Зачем тогда дворники?»
Провожаемые тысячами глаз, Сытин и Суворин ехали на Новодевичье кладбище. У монастыря оставили шофера с машиной, обнажив головы, вошли за кладбищенские ворота. Проходя мимо могилы недавно похороненного литератора Эртеля, Иван Дмитриевич трижды перекрестился:
– Помяни, господи, душу раба твоего… Полезный деятель был на земле, да послужит он и перед престолом всевышнего…
Скупо, кое-как, не особенно учтиво потыкал себя троеперстием в живот и Суворин.
Перед памятником на могиле Чехова оба они упали на колени и долго безмолвно молились. Сытин вспомнил о многих приятных незабываемых встречах с этим замечательным писателем и человеком. Вспомнил его дельные, умные советы, и тот день вспомнил, когда в вагоне с надписью «устрицы» привезли в Москву гроб с телом Чехова… Сколько москвичей – чеховских почитателей – вышло встречать… Мало! Чехов был достоин большего почета. «Господи, – думал в эти минуты Сытин, – если душе человеческой есть место в загробном царстве, то удостой Антона Павловича пребыванием его средь святых твоих… Ибо действительно он таким был во время своей короткой и плодотворной жизни…»
Иван Дмитриевич оглянулся на Суворина, тот стоял, подложив под коленки два носовых платка.
«Штаны боится запачкать, черт старый, а земля-то священная! Здесь лежит Чехов!..» – подумал, но не сказал Сытин. Взглянул на лицо Суворина и проникся сочувствием. По лицу Алексея Сергеевича катились мутные слезинки и прятались в седой бороде. И эти слезы не смахивал Суворин, то ли потому, что оба платка были под коленями, то ли хотелось ему, чтобы Сытин видел и понимал, о чем беседует душа Суворина с прахом Чехова. И, конечно, Иван Дмитриевич понимал искренность суворинских переживаний, пробудившихся перед могилой Чехова. Ведь Антон Павлович долгие годы дружил с Сувориным, печатался в его «Новом времени», издавал свои сочинения у Суворина, любезно и долго переписывался с ним, и вдруг – расхождение, навсегда, до гробовой доски…
Быть может, в эти минуты Суворин оплакивал случившийся разрыв с великим писателем, честнейшим человеком, правдолюбцем. Ведь никто из близких людей так прямо не укорял Суворина за все злобные статьи в «Новом времени» в связи с «делом Дрейфуса», возникшим в Париже.
В защиту обвиняемого, но ни в чем неповинного Дрейфуса выступили тогда прогрессивные деятели всего мира, к ним примкнул и Чехов. Но суворинское «Новое время», получавшее субсидию от царского правительства и от французского генерального штаба, публиковало клеветнические измышления, в угоду самодержавию поддерживало капиталистов Франции и военщину.
С этого времени резко отошел Чехов от Суворина. Антону Павловичу было не по пути с закостенелым монархистом. Больше того, он в 1899 году неоднократно писал в Париж своему знакомому Ивану Яковлевичу Павловскому – корреспонденту «Нового времени», чтобы он прекратил всякие отношения с Сувориным, и рекомендовал ему Сытина: «Повидайтесь с ним, если хотите, познакомьтесь и поговорите; он (Сытин) простой человек. Если же Вы или он будете не в настроении говорить, то напишите мне, – и я исполню Ваше поручение, т. е. переговорю с Сытиным в конце мая или в июне, когда он вернется из Парижа».
В следующем письме Павловскому Чехов снова настаивал:
«С Сытиным только познакомьтесь, об издании же Ваших Сочинений я поговорю сам при случае. Это интересный человек, большой, но совершенно безграмотный издатель, вышедший из народа… Он Вас знает…»
«Новое время», по мере того как становилось газетой сугубо монархической, в дальнейшем – черносотенной, теряло подписчиков, бойкотировалось читателями. Суворина как издателя и редактора Чехов перестал уважать и отошел от него.
Всегда об этом сожалел Суворин и вот теперь, на могиле Чехова, снова, с еще большей силой заговорила совесть, пробудилось в нем чувство раскаяния.
Они молча встали, перекрестились и пошли по кладбищу в обход к могилам тех московских знаменитостей, которых они знали при жизни, и, как водится, вспоминали каждого с благоговением, говоря об усопших только добрые слова.
Вышли за ворота ограды. Шофер дремал за рулем; ребятишки, окружив автомобиль, щупали и поглаживали шины.
Ехали Сытин и Суворин на Воробьевы горы оба мрачные, молчаливые.
В летнем ресторане заказали завтрак. Вид с открытой галереи был прелестный: перед ними расстилалась вся Москва. Золотыми главами светились над крышами города сотни церквей; в самом центре высился и сиял Иван Великий. Над окраинами темным облаком держался дым от Заводских труб. Внизу, под высоким обрывом, изгибалась в спокойном течении Москва-река, опоясывая большой пустырь, не везде занятый под огороды. И красивая ажурная колокольня, и угловые башни Новодевичьего монастыря придавали древней столице вид захватывающий. Как не снять шапку, как с этого места не поклониться тебе, Москва!..
– Давайте, Алексей Сергеевич, по «лампадке» за упокой Антона Павловича, – предложил Сытин.
Закусили. Смирновская водка расшевелила языки.
– Скажите, Алексей Сергеевич, дело прошлое, – заговорил Сытин, – почему вы сидели взаперти, отчего были не в духе, никого не принимали в тот день, когда я заходил к вам на Эртелевом переулке? Вам, наверно, говорили обо мне?..
– Да, говорили, Иван Дмитриевич, говорили. И скажу вам по секрету: в те дни проходила подписка на «Новое время», вернее, подводились итоги. И я каждый раз такие дни в трепете переживаю: сколько тысяч подписчиков потеряю? Сколько отвернулось читателей от меня, как в свое время отвернулся от меня, по известной вам причине, и Антон Павлович Чехов… Потеряв такого друга, я почувствовал себя с тех пор одиноким, одиноким – навсегда!..
– Я это понял, Алексей Сергеевич, увидев сегодня ваши слезы. Они были от души. Но зачем же так болезненно переживать, скажем, падение тиража и престижа вашей газеты? Перестройтесь! Возьмите «влево».
– Не поверят, Иван Дмитриевич, не поверят, да и не могу, далеко зашел…
Поняв, что разговор принимает нежелательную для Суворина окраску, Иван Дмитриевич предложил еще по бокалу.
«Сказать ему или не сказать? Он стар и притом петербуржец, у него не дойдут руки до такого дела… а впрочем, скажу», – подумав, решил Сытин и, показав на пустырь за рекой, заговорил, выдавая свои недавно возникшие сокровенные мысли:
– Какая громадина земли здесь пропадает! Не беда, что весной эти места вода захлестывает, можно паводков избежать. Я вот что думаю, Алексей Сергеевич, давайте-ка двинем свое дело сюда!.. Мне со своей типографией на Пятницкой становится тесновато…
– Что же вам мешает? Двигайте. Мне хватает в Питере по горло того, что есть. Я старше вас, силы мои не те…
– Эх, Алексей Сергеевич, есть у меня думка. Хочется тут на пустыре сосредоточить все мое фабрично-издательское производство, да по самой новейшей технической моде. А вот здесь, наверху Воробьевых гор, построить бы кварталы для рабочих, коттеджи с отдельными квартирами для каждой семьи. Пусть бы мои люди и потомки их вспоминали меня добрым словом. Я об этом думаю всерьез и накрепко!.. А на днях, скажу вам по секрету, и не смейтесь надо мной, Алексей Сергеевич, я уже договорился послать инженера-изыскателя в одно место – пока не скажу куда, – нельзя ли там соорудить свою бумажную фабрику.
– Куда это? Разве секрет?..
– Помолчу, Алексей Сергеевич, не скажу «гоп», пока не прыгну, может, еще и не состоится.
– Счастливый вы человек, Сытин, у вас все планы да грезы, а у меня страхи да слезы… Вот и сегодня весь день слышу себе укоры да упреки от самого себя. Как справедлив был Чехов!.. Царство небесное… – Суворин уткнулся глазами в столешницу и умолк.
– Мил человек! Подойдите, подсчитайте с нас, – обратился Иван Дмитриевич к официанту, доставая туго набитый бумажник.
– Как прикажете? вместе или раздельно?
– Считайте вместе, сами поделим. – Взглянув в поданный счет, Сытин сказал: – Смотрите-ка, Алексей Сергеевич, вдвоем-то на пять рублей напили, наели…
В ГОСТЯХ У ГОРЬКОГО
Сытин устал. Устал физически и духовно. Годовое производство книг в товариществе давно уже превысило тысячу названий. «Русское слово» стало самой популярной газетой в России.
Выходили одно за другим солидные роскошные и многотомные юбилейные издания: в 1911 году – пятидесятилетие крестьянской реформы, в 1912 году – столетие Отечественной войны, и в эти же годы вышло в двух разных изданиях у Сытина полное собрание сочинений Льва Толстого.
Число рабочих и служащих в товариществе И. Д. Сытина в Москве и Петербурге достигло пяти тысяч. Строились заманчивые планы дальнейшего увеличения выпуска литературы. И все-таки ни рост производства, ни всякое другое достигнутое благополучие не приносили Сытину удовлетворения и спокойствия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39