Некоторое время Эмилио не мог увидеть то, что с ним сотворили, – из-за почти полной обездвиженности, вызванной потерей крови. Казалось, руки переломаны, распухли, в них пульсировала нестерпимая боль, но он не мог поднять голову, чтобы посмотреть на них. Периодически кто-то приходил и упражнял его пальцы, растягивая на плоскости. Эмилио понятия не имел, зачем это делалось. Он знал лишь, что растягивание было мукой, и, всхлипывая, умолял это прекратить. Его мольбы произносились на испанском и, разумеется, были непонятны, но даже если б Эмилио жаловался на чистом и безупречном высоком ксане, это не играло бы роли. Они полагали, что необходимо предотвратить застой в мышцах, дабы не испортить линию пальцев, спадающих от запястий. Поэтому не обращали внимания на его вопли.
Когда его организм постепенно восстановил потерянную кровь, он смог двигаться, но выгадал от этого мало. Раны покрывались коркой, и зуд, предшествующий заживлению, сводил Эмилио с ума. Его привязали, чтобы он, неистовый и плачущий от боли, не разорвал повязки зубами. Его борьба с путами, возможно, предотвратила образование в сосудах ног кровяных сгустков, которые могли бы вызвать смерть от инсульта или инфаркта. И – Боже, помоги ему – Эмилио ел мясо во время долгого марша из Кашана и поэтому не был истощен, когда подвергся хастаакала. К добру или ко злу, но все это, возможно, спасло его жизнь.
Его первым предложением на языке руанджа стал вопрос о состоянии Марка. «Этот не сильный», – сказали ему, но Эмилио, произнеся несколько слов, так устал, что отключился, не услышав ответа, и на сей раз спал без снов.
Когда он опять проснулся, голова была ясной и он находился один, не связанный, в комнате, залитой солнцем. С громадным усилием Эмилио перевел себя в сидячее положение и в первый раз посмотрел на свои кисти. У него не осталось сил для каких-то эмоций, он был слишком слаб даже для того, чтобы поинтересоваться, зачем это сделали.
Эмилио все еще сидел, глядя в никуда, – сгорбившийся, бледный, – когда вошел один из рунао-слуг.
– Сердце кое-кого заболеет, если он не увидит Марка, – сказал он настолько твердо, насколько мог.
Как младенцев-близнецов помещают в разные комнаты, дабы они не будили друг друга, так разделили чужеземцев. Руна знали, что физическая стойкость, демонстрируемая криками, означает, что более мелкий из этих двоих, вероятно, выживет. На выздоровление тихого они не очень надеялись и отселили его, чтобы он не терял силу от постоянных пробуждений другого.
– Этот спит, – сказала Ауиджан Сандосу. – Кое-кто приведет тебя к нему, когда он проснется.
Двумя днями позднее он снова сидел, ожидая ее и решив теперь во что бы то ни было пойти к Марку.
– Сердце кое-кого остановится, если он не увидит Марка, – настойчиво сказал Эмилио и, поднявшись, на слабых непослушных ногах двинулся к двери.
Когда он упал, рунао подхватила его и, бормоча что-то, понесла через коридор в комнату, где спал Марк.
Тут все провоняло кровью, а Марк был белый как полотно. Эмилио сел на край спального гнезда, положив свои изуродованные кисти на колени, и окликнул Робичокса по имени. Глаза Марка открылись, и в них блеснуло узнавание.
У Эмилио не было ключа к тому, что Марк сказал в течение последних часов своей жизни. По-латыни он спросил Марка, желает ли тот исповедаться. В ответ опять услышал шепот на французском. Когда Марк замолчал, Эмилио отпустил ему грехи. Тогда Марк заснул, и он тоже задремал, сидя на полу возле постели и положив голову рядом с правой рукой Марка, все еще истекавшей кровью. Несколько раз в эту ночь Эмилио чувствовал, как что-то гладит его волосы, и слышал, как кто-то говорит: «Deus vult». Возможно, это был сон.
Утром, когда в глаза ударил солнечный свет, Эмилио проснулся, одеревенелый и несчастный. Кое-как поднявшись, он вышел из комнаты и попытался заставить рунао вызвать целителя или наложить давящую повязку на кровоточащие раны между пальцами Марка. Ауиджан лишь тупо смотрела на него. Позже Эмилио спрашивал себя: соображал ли он, что нужно говорить на руанджа? Может, он опять изъяснялся на испанском? Но так и не вспомнил.
Марк Робичокс умер через два часа, так и не придя в сознание.
– Когда их подвергли этой процедуре, отец Робичокс находился в плохом физическом состоянии, – говорил Джон, – и после нее не выжил.
Эмилио поднял взгляд и увидел, что все смотрят на его руки. Он положил их на колени.
– Наверное, это было очень тяжело, – сказал отец Генерал. – Да.
– И ты остался один.
– О нет, – мягко возразил Эмилио. – Нет. Со мной был Господь.
Он произнес это с огромной искренностью, и невозможно было понять, серьезен он или иронизирует. Выпрямившись, Сандос посмотрел в глаза Винченцо Джулиани:
– Как по-вашему? Был ли со мной Господь?
Он огляделся, всматриваясь в каждого из них: Джона Кандотти, Фелипе Рейеса, Йоханнеса Фолькера, Эдварда Бера, – и снова остановил взгляд на Джулиани, который вдруг обнаружил, что лишился голоса.
Поднявшись, Сандос подошел к двери, открыл ее. И вдруг застыл, пораженный мыслью.
– Не комедия. Не трагедия.
Тут он засмеялся – каким-то мрачным, загробным смехом.
– Возможно, фарс? – предположил Сандос. А затем он ушел.
32
Неаполь: август 2060
– Думаю, я разочаровал Супаари, – сказал Сандос на следующий день. – Работать с Энн было для него удовольствием, и они очень нравились друг другу. А я вовсе не был приятным собеседником.
– Вы были убиты горем, напуганы, истощены, – решительно заявил Фолькер.
А Джон кивнул, впервые согласившись с тем, что сказал Йо-ханнес Фолькер. – Да! Жалкий сотрапезник.
Сегодня голос Сандоса звучал весело и оживленно. Джулиани явно не одобрял такое странное расположение духа; Сандос его игнорировал.
– Я не уверен, что Супаари все досконально продумал, прежде чем принять меня в своем доме в качестве иждивенца. Так сказать, спонтанный жест межпланетной доброй воли. Может, он хотел в итоге передать меня правительству. – Сандос пожал плечами. – Во всяком случае, он был жизненно заинтересован в торговых аспектах этой ситуации, а из меня вышел неважный экономический советник. Супаари спросил как-то, не считаю ли я, что с Земли могут прибыть другие группы. Я сказал, что мы радировали на свою планету о нашем положении и что другие вполне могут прилететь. Но когда это произойдет, нам неизвестно. Он решил учить с моей помощью английский, поскольку это наш лингва-франка. Он уже начал перенимать его от Энн.
– Итак, ты работал как лингвист, – сказал Джулиани небрежным тоном. – По крайней мере, какое-то время.
– Да. Супаари выжал из ситуации, что возможно. Когда я достаточно окреп, чтобы разобраться, каким языком следует пользоваться, у нас было много бесед. Для него это было хорошей практикой в английском, и он многое мне объяснил. Вам следует быть ему благодарными. Большая часть того, что я понял о случившемся, поступила от него. Супаари был очень полезен.
– Как долго ты с ним пробыл? – спросил Джулиани.
– Не знаю. От шести до восьми месяцев. Все это время я учил ксан. Чудовищно сложный язык. В жизни не встречал ничего подобного. Часть шутки, я полагаю, – усмехнулся своим мыслям Эмилио.
Он встал и начал нервно прохаживаться по комнате, мешая остальным сосредоточиться.
– Ты что-нибудь слышал про насилие, о котором докладывали By и Исли? – спросил Джулиани, наблюдая, как он мечется из угла в угол.
– Нет. Я был в полной изоляции, уверяю вас. Однако могу предположить, что со свойственным им творческим пылом руна стали развивать идею Софии, что их много, а джанаата – единицы.
– Как только Аскама привела By и Исли в резиденцию Супаари, они спросили о тебе, – Джулиани сделал паузу, увидев, что Сандос вздрогнул. – Супаари сказал им, что он уже распорядился твоей судьбой и ты теперь в другом месте. Как же он выразился? А, вот: «Это больше соответствует его натуре». Можешь объяснить, почему тебя убрали из его семьи?
Раздался неприятный смех.
– Знаете, что я однажды сказал Энн Эдвардс? Бог в «почему».
Сейчас Сандос не смотрел ни на кого. Он стоял спиной к ним и смотрел в окно, осторожно, чтобы не зацепиться скрепами за ткань, отодвинув тонкую штору. Затем они опять его услышали:
– Нет. Я не знаю, что у него было на уме, но уверен, что угрызения совести его не мучили.
– Его не мучили, – повторил Джулиани негромко. – А тебя? Ты не сделал ничего такого, что могло вызвать твое изгнание?
– О Господи! – Сандос круто развернулся к нему. – Даже теперь? После всего, что вы узнали?
Он прошел к своему месту у окна и сел, дрожа от гнева. Когда Эмилио опять заговорил, его голос был очень тихим, но он явно сражался с яростью, прижав заключенные в скрепы руки к коленям, уставившись глазами в стол.
– При дворе Супаари Ва Гайджура я был на положении искалеченного иждивенца. Супаари не назовешь взбалмошным, но, полагаю, он от меня устал. Или почувствовал – когда стал достаточно сведущ в английском, – что я выполнил свою роль домашнего учителя языка и что мне пришло время занять, так сказать, иную должность. – Тут он посмотрел прямо на Джулиани. – Меня никогда не спрашивали, чем я хочу заниматься и где предпочел бы жить. А теперь я должен вывернуться перед вами наизнанку?
Когда сразу после рассвета за ним пришли, Эмилио спал. Запутавшись в паутине сна, он сперва не понял, наяву или во сне держат его чьи-то руки, а когда пришел в себя, уже не мог пошевелиться. Впоследствии Эмилио спрашивал себя: почему я не сбежал? – хотя знал, что вопрос глупый. Куда он мог уйти? Где скрыться? Столь же бессмысленно было бороться, требовать объяснений. Первый удар вырвал воздух из его легких, второй – почти лишил сознания. Зная свое дело, они не стали тратить время на дальнейшее избиение. Пока его полутащили-полунесли, Эмилио старался запомнить направление, ощущая, что дорога круто поднимается в гору. Когда они прибыли в Дворец Галатна, его голова уже была ясной и он мог дышать без боли.
Связав Эмилио руки, его поволокли мимо фонтанов, которые он видел из резиденции Супаари, через боковой вход провели во дворец, а затем вниз по коридорам, пестрящим разноцветными плитками, с полами из мрамора и яшмы, мимо внутренних двориков под сводчатыми ребристыми потолками. Даже самые простые детали интерьера покрывала позолота, стены затягивала сетка из серебряной проволоки – каждая диагональ четко обозначена, искрится драгоценными камнями: изумрудами, рубинами, аметистами, алмазами. Следуя меж конвоирами, Эмилио видел комнату с широким балдахином из желтой шелковистой ткани, вышитой бирюзовыми, ярко-красными и бледно-зелеными узорами, с кисточками и бахромой из золотой нити. Роскошное убранство комнаты довершала груда подушек, красных, голубых, цвета слоновой кости, обшитых золотой тесьмой.
Комната за комнатой – ни одной прямой линии, ни одного пустого места, ничего бесхитростного в своей простоте. Даже воздух был украшен! Всюду витали запахи: сотни ароматов, которых Эмилио не мог ни назвать, ни узнать. Это самое живописное и безвкусно декорированное место, подумал он ошеломленно, которое я когда-либо посещал. И выглядит и пахнет, точно дешевый бордель, правда, драгоценные камни здесь настоящие, а каждая драхма духов стоит, вероятно, как годовой урожай деревенской корпорации.
С каждым встречным Эмилио пытался говорить как на руандже, так и на ксане, но никто не отвечал, и сперва он решил, что все здешние слуги немые. Пока тянулся этот длинный день, ему отдавали короткие приказы на диалекте ксана, который был ему незнаком, как аристократический немецкий может быть незнаком простолюдину. Иди туда. Сиди здесь. Жди. Эмилио старался выполнять; если понимал неверно, получал затрещину. Понять его самого никто и не пытался.
Он не был связан, но не был и свободен. Помимо него, в незримых, но прочных клетках содержались и другие пленники. Можно было перемещаться из клетки в клетку, но не внутрь дворца. Зоопарк, думал Эмилио, пытаясь найти во всем этом смысл. Я в зоопарке.
Была здесь группа необычных и странных, но очень красивых руна, несколько джанаата, а еще особи, чей вид Эмилио не мог определить с уверенностью. Руна, делившие с ним эту позолоченную неволю, приходили к нему на помощь, когда он нуждался в ней из-за своих искалеченных рук. Они были необычайно ласковы и дружелюбны, старались вовлечь его в это странное сообщество, обитавшее в богато украшенных покоях. По-своему они были добры, но казались недоразвитыми, словно их вывели только ради внешности, – с шерстью необычных расцветок, пятнистой или пестрой, а одна была полосатая, точно зебра. У большинства были мелкокостные лица с признаками вырождения, кто-то имел гриву, у кого-то почти отсутствовал хвост. Никто не говорил на диалекте руанджа, который он изучал в Кашане.
Плененные джанаата содержались в отдельном помещении и не обращали на Эмилио внимания, хотя он не заметил никакого отличия в их статусе внутри зоопарка. Они были облачены в громоздкие одеяния с головными уборами, закрывавшими их лица, более мелкие, чем у Супаари. Позже Эмилио выяснил, что они женщины, а еще позднее осознал, что они, должно быть, выполняют тут роль стерильных партнеров, про которых ему рассказывал Супаари. Эмилио обращался к ним на ксана, просил объяснить ему, что это за место, но они не откликались. Он так и не смог добиться, чтобы с ним поговорили хоть на каком-то из языков.
У Супаари его кормили нерегулярно, хотя обильно, словно домашнюю зверушку, к которой утратили интерес. Здесь же еду предоставляли в любое время, по желанию, – видимо, потому что тут было много руна, нуждавшихся в постоянной кормежке. Но ему не хотелось есть. Правда, руна так трогательно радовались, когда он принимал от них пищу. Поэтому Эмилио ел, чтобы отплатить за доброту.
Ему пришло в голову, что теперь он совершенно бесполезен и, вероятно, содержится здесь в качестве диковинки, столь же необычной и странной, как яркие безделушки, которыми, как он видел в тот первый день, набиты палаты и альковы Галатны. А затем Эмилио снабдили ошейником, украшенным драгоценными камнями, и его унижение сделалось полным. Он стал точной копией капуцина, которого держал на золотой цепочке какой-нибудь европейский аристократ шестнадцатого века.
Супаари, сколь бы холодно и высокомерно он ни держался, был, по крайней мере, умным собеседником. Ныне Эмилио пытался противостоять разрушительной силе полного интеллектуального одиночества, быть терпеливым к пустой нереальности, которую ощущал. Он решал в уме арифметические задачи или пел песни, молился, но вдруг в ужасе осознавал, что смешивает языки. Он больше не был уверен в различиях между испанским и руанджа, и это пугало его столь же сильно, как недавние трагические события. Настал день, когда Эмилио понял, что не может вспомнить имен своих соседей в Пуэрто-Рико. Я теряю рассудок, подумал он.
Все это время Эмилио был растерян и подавлен безотчетным страхом, но заставлял себя придерживаться какого-то режима, выполнять упражнения. Это веселило его сокамерников-руна, но он не сдавался. В распоряжении узников имелись пахучие ванны, изощренные и вычурные, как и все прочее в этом месте. Поскольку тут никто ему не приказывал, Эмилио выбирал воду с наименее отталкивающим запахом и старался как мог содержать себя в чистоте.
– Расскажи нам, – услышал он голос отца Генерала.
– Я думал, что меня продали в качестве зоологического образца, – сказал Эмилио Сандос, дрожа всем телом, уставившись в стол; каждое тихое слово – отдельный акт самоконтроля. – Какое-то время я полагал, что нахожусь в зверинце, которым владеет Рештар Галатны. Аристократ. Великий поэт. Автор многих песен. Господин разносторонних вкусов. На самом деле это был гарем. Подобно Клитемнестре, я должен был выучиться смирению и покорности.
Минуло три недели или месяц, когда один из охранников подошел к месту, выделенному для Эмилио, и заговорил с руна, пыхтевшими, подергивавшимися и теснившимися вокруг него. Эмилио не имел понятия, о чем речь, поскольку не прилагал никаких усилий выучить что-то, кроме самых элементарных фраз, на языке, который был тут в ходу. Наверное, это было формой протеста. Если он не станет учить язык, то и не должен здесь оставаться. Глупо, конечно. По причинам, которые Эмилио не мог сформулировать, он вдруг испугался, но успокоил себя мыслями, которые очень скоро вдребезги разобьют его душу. Он сказал себе: я в руках Господа. Что бы ни случилось со мной, случится по воле Божьей.
Ему выдали одеянье, очевидно, сшитое специально для него, так как оно пришлось впору. Одежда была тяжелой и жаркой, но лучше так, чем разгуливать нагишом. Крепко держа за руки, его отвели в простую и пустую белую комнату, лишенную мебели и запахов. Она поразила его. Эмилио испытал такое облегчение, выбравшись из сумбура, из зрительной, обонятельной и слуховой неразберихи, что едва не пал на колени.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55